Х
Побывав в павильоне у Неймарка, Светлана Андреевна пришла к выводу, что ежи, особенно дисковидные, являются живыми накопителями марганца. Иначе откуда у них этот густо-фиолетовый, с тяжелым металлическим блеском оттенок?
- Вполне возможно, - без особого энтузиазма встретил гипотезу Александр Матвеевич. - Это нетрудно проверить, но меня, очаровательница, ежи интересуют лишь постольку поскольку… Сугубо утилитарно. А вы займитесь, займитесь.
Она занялась. И не только из чистого любопытства. Железомарганцевые конкреции, чьи тяжелые ядра залегают на большой глубине в самых разных точках Мирового океана, давно привлекали ее внимание. Нераскрытая тайна их образования, может быть, и не связана с деятельностью диатомей, однако руководство кафедры даже специально нацеливало Рунову на эту проблему, обещавшую приобрести огромное народно-хозяйственное значение. Судя по зарубежным публикациям, промышленной добычей конкреций, содержащих, кроме всего, вольфрам, молибден и другие ценнейшие элементы, всерьез заинтересовались самые крупные металлургические концерны.
Словом, неожиданное предположение могло пролить на загадку добавочный лучик света.
- Дисковидных видимо-невидимо в бухте с малоприятным названием Холерная, - навел ее на цель Беркут. - Видите вон ту сопку? - спросил он, показывая на зеленый гребень, поросший скрюченными дубками. - К ней ведет тропинка. Она огибает сопку, спускается в небольшой распадок и вновь забирается на гору, ту, дальнюю, голубую. Оттуда видна бухта. Спускайтесь прямо по склону. Так выйдет короче. Только снимайте с себя клещей…
Об этих клещах - переносчиках энцефалита - Светлана слышала еще в Москве. Дело, конечно, не очень веселое. Но случаи энцефалита были довольно редки, и она особенно не беспокоилась, хотя чувствовала к клещам понятное отвращение. Она пошла в сопки, взяв лишь кусок хлеба с солью, флягу с водой и неизменный "комплект номер один": ласты и маску со шноркелем. Сначала дорога была ясно видна. Черная колея со следами протекторов и оленьих копыт вела в рощу широколистного маньчжурского дуба. Мутное небо неожиданно прояснилось, и зеленый распадок ожил. В папоротниках и высокой полыни заскрипели цикады, затрещали кузнечики и сверчки. Все засверкало, запахло буйно и остро, как в день творения. Радужными нитями обозначались фермы хитроумных паучьих конструкций. Огромные мохнатые крестовики живее стали укутывать в серебристые коконы пестрых бабочек.
В тени прохладной рощи ее одолели какие-то рыжие широколапые мушки с недоразвитыми крыльями. Сначала Светлана приняла их за клещей и стала отдирать от шеи обеими руками. Это даже вынудило ее остановиться. Но борьба была неравной. Успокоившись и сообразив, что мелкие мушки все же существенно отличаются от клещей, она перестала обращать на них внимание. Дорога пошла по болотцу. В черных жирных ямках тускло блестела мазутоподобная вода. Прыгая с кочки на кочку, Светлана поняла, что заблудилась. Кроме оленей, тут вряд ли кто до нее проходил. Очевидно, тропа осталась слева. Но олений путь вел на вершину сопки самым коротким путем, и она не придумала ничего лучше, как полезть прямо в гору.
Ветер дул здесь с неистовой силой. Волокна тумана неслись мимо и гибкими прядями струились над плоскими, как на японских картинах, верхушками деревьев.
Море зеленело далеко внизу. Памятуя наставление Беркута, Светлана осторожно стала спускаться почти по отвесному склону. Ветер постепенно утих, облачный туман остался вверху, да и спуск сделался более пологим. Но тут она вновь обнаружила, что окружавшее великолепное разнотравье очень напоминает болото. Огромные осокори чередовались с невидимыми ямами неизвестной глубины. Под ногами журчал ручей, который тоже никак не удавалось разглядеть.
На кочках росли гигантская осока, тускло-золотые лилии и невиданные ирисы: синие, фиолетовые, черно-лиловые.
Звук ручья говорил о том, что он прыгает по камням. Она нащупывала эти камни ногой и перескакивала с них на ближайшие кочки, которые, как ее когда-то учили, были единственно надежными на болотах. К этому времени иллюзии, что именно этот путь ведет к Холерной бухте, начали рассеиваться. Спуск опять сделался почти отвесным. Идти сразу стало легче, потому что на такой крутизне не удержится ни одно болото. Действительно, вскоре ручей обнажился во всей каменной красе, а кочки сменились привычными папоротниками и лещиной. С трех сторон высились синие горы, а впереди бухали еще невидимые сверху валы. Это тоже внушало подозрение. На широкой песчаной полосе волны должны ласково и полого накатываться. Только теперь Светлане стало окончательно ясно, что она ушла в сторону от бухты, где, по отзывам, был самый лучший на земле пляж. Против ожидания, она не огорчилась. Полной грудью вдыхала ветер с моря, пила глазами очарование волнистых далей.
За мертвым, искореженным дубом пошли каменные нагромождения. Ручей тут вырывался на волю и как-то боком стекал в море. Гранитная стена в этом месте была черной и влажной. В трещинах росли какие-то причудливые создания с холодными мясистыми листьями голубого и розового цвета.
Две сопки сближались здесь и каменным хаосом обрывались вниз. Это там бухали и свистели волны. С пушечным грохотом разбивались они об осклизлые камни и опадали в базальтовую ловушку, сгущаясь из тумана и пены в малахитовую воронку, которая со свистом разглаживалась, превращаясь в смиренную черно-серебряную воду. Но не успевала эта вода просочиться сквозь каменные нагромождения и заплеснуть в сумрак базальтовых арок, как налетала другая, курящаяся холодным туманом, еще более яростная волна. И все опять повторялось. От начала мира и до скончания веков.
Лишь в отлив море отступало, обнажая широкую полосу отмели, и мелкие крабы с шелестом падали в каменные трещины.
В камнях Светлана нашла олений скелет. Солнце и соленая вода сделали его невесомым и хрупким. Он рассыпался при первом прикосновении.
Светлана с жадностью съела хлеб, запила водой, показавшейся упоительно сладкой, и попыталась определиться.
Очевидно, желанная бухта лежала или справа, или слева от грота. По воде туда ничего бы не стоило добраться. Разумеется, в отлив. Теперь же подобная попытка могла кончиться весьма плачевно.
Однажды ее мытарило в море в таком же каменном мешке. Она вырвалась оттуда с закрытыми глазами, так как маску разбило о скалы и острые осколки комариными жалами прилипли к лицу. Было то на Черном море, на фоне куда менее величественных декораций. Вспоминался и еще один случай, на берегу Аравийского моря, когда ей едва удалось вырваться из подводного каньона.
Оставался только один путь - через сопки.
Продравшись сквозь последнюю заградительную полосу осоки, Светлана спустилась в совершенно пустынную бухту. Только след от чьей-то палатки, какой-то обгорелый столб и раковины от печеных мидий напоминали о том, что на земле есть люди. В море широко и лениво вливался ручей. Справа от него берег был каменистый, слева - песчаный. Вдоль линии прибоя тянулась темная полоса выбросов. Чего только там не было! Скрюченные ленты высохшей морской капусты, рыжие мочалки саргассов, филигранные, как купола мусульманских мавзолеев, скелеты ежей и до неузнаваемости преображенный морем хлам - следы цивилизации.
Из любопытства она разгребла кедами кучу, обнаружив самые разнообразные предметы. Здесь были высушенные морские животные, стреляные гильзы, деревянные, источенные червями обломки, обрывки сетей. Все перемалывало, все нивелировало море.
Пористые куски пенопласта и белые ноздреватые камни столь живо напомнили Светлане Андреевне буханку хлеба, что горячая спазма больно сдавила горло. До станции отсюда было часа полтора ходу, не меньше. Зато в камнях вдоль устья ручья находилась колония морских ежей. Недолго думая, Светлана вошла в воду и набрала полный полиэтиленовый мешочек. Добрую половину она выпотрошила, вылизывая оранжевые мазки. Остальных, сделав соскоб, выбросила обратно. Микроскопические порции икры голода не укротили. Поплавав немного в маске, Светлана вынесла на берег с полдюжины мидий Грея. Это был уже провиант посолидней. Если черноморская мидия весит обычно граммов пятьдесят, то эти исполины бывают и в два, и в три килограмма.
Светлана всегда ела мидии сырыми и не собиралась делать исключений для моллюсков Грея. За это ей и пришлось изведать всю горечь познания, причем в самом прямом смысле слова. Черное море наполовину опреснено. Его соленость редко превышает восемнадцать промилле. Соленость Японского моря в два раза выше. Это средняя соленость Мирового океана. Поэтому содержащаяся в черноморской ракушке вода лишь подчеркивает пикантность блюда, тогда как теперь после первой же съеденной гигантской мидии Светлана ощутила пожар в груди. Бросившись к ручью и рухнув перед ним на колени, она погрузилась с головой в холодную, кристально чистую воду, но, сколько ни пила, сколько ни полоскала горло, жжение не проходило.
До биостанции Светлана добралась к самому ужину. Она еле держалась на ногах и мечтала только о том, чтобы поскорее залезть в спальный мешок. Острота голода притупилась, и можно было ограничиться стаканом сладкого кипятка. Но когда она, миновав столовую и лаборатории, поднималась на свою сопку, ее окликнул Сережа Астахов:
- А я вас поджидаю, Светлана Андреевна! Секретарь райкома приехал, - указал он на стоявший на дороге "газик". - По вашу душу. Будет разговор.
На веранде их встретил плотный мужчина с красным, обветренным лицом и выгоревшими волосами.
- Наливайко, - представился он, крепко пожав Светлане руку. - Вы уж извините, что мы тут без вас распорядились.
- Превосходно распорядились! - засмеялась Светлана, с удовольствием озирая накрытый стол, увенчанный горой дымящегося чилима на дюралевом подносе. - Я не заставлю ждать…
Обрушив на себя весь запас нагревшейся за день воды из душевого бака, она наскоро причесалась, не прибегая к косметике, облачилась в хризолитовое вечернее платье, которое на всякий случай захватила с собой из Москвы, и с показной скромностью явила себя гостям.
- Это я понимаю! - оценил Петр Федорович. - Что скажешь, профессор? - обратился он к припоздавшему Неймарку. - Кинозвезда! - И уже совершенно будничным тоном объявил: - Значит, план такой. Завтра вы все прибываете ко мне, и мы отправляемся в Приморский. Потом переночуем и с утра поедем по району. Я очень рассчитываю на вас, товарищи. У нас же обширные планы: гребешок, мидия, устрицы, о возрождении трепангового промысла подумываем… А ребята какие? Энтузиасты, герои, одно слово - марикультурщики!
- Как-как? - улыбнулась Светлана. - Марикультурщики?
- Что? - подмигнул ей Петр Федорович. - Переиначили на свой лад иностранное слово! Ничего! Главное, что они очень гордятся новой своей профессией. Требуют даже создать свой отраслевой профсоюз… И ведь будет когда-нибудь такой, непременно будет!.. Пока же им нужно помочь, дорогие мои ученые. Они ж в собственном соку варятся, своим умом до всего доходят. Вы уж подскажите им, что к чему.
- Это прямая наша обязанность, - сказал Неймарк.
- Мало трепанга осталось, - вздохнул Петр Федорович. - И гребешка мало. Вот мы поедем, я покажу вам гору гребешковых раковин. Все, что осталось от богатейшей банки. А растет медленно. Годовалая ракушка - с трехкопеечную монету. Ну, мне пора собираться. Надо в совхоз заехать, парторг в отпуск просится. Значит, до завтра?
- Не беспокойтесь, я все приберу, - запротестовала Светлана, заметив, что Астахов начал собирать алюминиевую посуду.
- Занесу по дороге на кухню, - мягко настоял на своем Сергей. - А вы отдыхайте. День выдался трудный, да и встать придется пораньше. Часиков в шесть…
- Кстати, прелестнейшая, - вспомнил Неймарк, - вы тогда были полностью правы. Процент марганца в золе очень высок. Я специально справлялся в лаборатории. Ваши анализы готовы, и вы можете праздновать победу. Особенно богатыми оказались пластинчатые. Весь набор легирующих добавок: никель, кобальт, молибден…
XI
Хоть и белели средь пропыленной колючки верблюжьи ребра, даже костей не осталось от тех, кто проторил дороги в монгольской степи. Скорее всего, они сами возникли, когда загрохотали по караванным тропам колонны трехосных грузовиков. Тяжелые жаркие шины сожрали траву и навеки впечатали в желтую землю свой бесконечный узор.
Порой двойной протекторный след бежал, то уходя, то вновь приближаясь, вдоль трассы, а то и пересекал ее под острым углом, теряясь в глуши. Пологие спуски сменялись подъемами, когда машина взлетала прямо в вещее небо и дух захватывало, как на качелях, и распахивалась такая безбрежность, что сердце сжималось от радости и тоски. Ах что это было за небо над выжженной солнцем равниной! Оно обнимало весь мир, все времена года, ход светил и перемены ветров.
Где-то очень высоко слева густо нависали тучи, и горизонт едва угадывался сквозь отвесные нити дождей. Чуть правее в свинцовом замесе уже проглядывали белила. Щупальца ливня постепенно укорачивались, втягиваясь в живое клубящееся нутро, и рядом с радугой дрожали зарницы. А прямо по ходу безмятежно сияло солнце, туманясь изредка в набежавшей дымке. Слева же от него в сжиженном кислороде морозно дымился алебастровый слепок луны со всеми ее кратерами и цирками. Степь под ней казалась угольно-серой, ночной, и жутко было взглянуть назад, где непостижимо смыкалось кольцо мироздания.
Да и не стоило оборачиваться. За машиной тянулся непроглядный удушливый шлейф. Тончайшей пудрой оседала вековечная пыль на ресницах, забивала ноздри, першило во рту. Выбирать, однако, не приходилось. Ехать в раскаленной кабине с задраенными окнами было совершенно невыносимо.
Укачанная тряской и жарким всепроникающим светом, Лебедева временами проваливалась в вязкое забытье. Задремав на короткое мгновение, она пробуждалась освеженная и с жадным любопытством высовывала голову. Степной волнующий ветер упруго овевал разгоряченное лицо, трепал волосы, схваченные косынкой, бередя душу незабвенным дурманом полыни. Перебегали дорогу проворные полевки, посвистывали, вытягиваясь в столбик, сурки, и длинноногие тощие лисы без опаски разбойничали в чистом поле, где от нового века останутся только потерянные железки машин. Их много ржавело по сторонам - лопнувших рессор и распотрошенных фильтров, болтов да гаек. И даже на вершинах холмов, где, по древнему обычаю, складывали в честь духов каменные кучи - обо, высились теперь пирамидки протертых скатов с пучком ковыля в черной кружке цилиндра.
Былинной была и былинной пребудет вековечная вольница. Как гнали ветры, так и погонят перекати-поле навстречу скачущим табунам. Как стерег свои владения степной сарыч или орлик, так и качается он в восходящих потоках, растопырив острые перья на кончиках крыл. И зорко примечает каждую мелочь вокруг, и не торопится пасть на добычу. В запасе у него вечность.
Анастасия Михайловна думала о древних кочевьях. Вспоминая страшные маски, которые видела во дворце чойжина - оракула, она интуитивно понимала теперь безвестных аратов, ловивших веления неба в камне и радуге, пустоглазом черепе под ногою и облаке, подпаленном зарей.
Эта поездка на "Волге" старой модели в дальний северо-западный аймак, где временно обосновалась комплексная геологическая экспедиция, и в самом деле чем-то напоминала кочевье. Они останавливались у первой попавшейся юрты, входили как к себе домой под гостеприимный кров, где незнакомые люди привечали их, словно близких друзей.
Вместе с сопровождавшим ее прошлогодним выпускником кафедры Лобсаном Дугэрсурэном и шофером Сандыгом Лебедева садилась на ковер и, пока обрадованные хозяйки жарили баурсаки и вытапливали пенки, пила душистое кислое молоко. Вначале она дивилась той непоколебимой уверенности, которую проявлял, принимая знаки уважения, милый, застенчивый, как девушка, Лобсан. Чувствуя себя незваной гостьей, стеснялась есть, а переночевав, торопилась с отъездом. Но радостное оживление хозяев было столь непосредственно и непринужденно, что она в конце концов успокоилась. Не то чтобы вовсе привыкла, но страдать от неловкости перестала. И уже не пыталась отдаривать, раздав после первой ночевки молодым хозяйкам и детворе нехитрые московские сувениры.
Она научилась высокому искусству степенной беседы, когда приезжего человека обстоятельно расспрашивают о его доме, семье, о дальних странах и вообще обо всем на свете. Переступив порог юрты, Анастасия Михайловна уже не садилась в мужской стороне, как в первые дни, а сразу проходила налево - к женщинам. И хотя никто не хвалил ее за догадливость, как, впрочем, не порицал и за ошибки, она знала, что людям приятно, когда чтят их вековые обычаи. Что-то подметив сама, кое о чем выспросив Лобсана, она принимала теперь пиалу с верблюжьим чалом или пельменями обеими руками, а не одной, как вначале, и условным знаком показывала, когда насыщалась. Даже научилась, разбрызгивая на все четыре стороны, ублажать духов, если случалось распить со стариками бутылку архи.
Ей открылась тайная мудрость пастушеского жилища, с его резными дверцами, оберегами и колесом дымника, разделенного, как небосвод, на двенадцать частей. Она узнала назначение веслообразного шеста и алтарика против входа, где вместо бурханов и образов стояли теперь фотографии родичей да восковые цветы.
С приближением к Хангаю местность неуловимо менялась. Дорога все чаще выписывала причудливые вензеля. Объезжая балки и вздыбленные над плоской равниной каменистые плато, Сандыг лихо бросал машину в грохочущие ручьи, а то и вовсе гнал напрямик по целине, припорошенной, как снегом, крупинками соли. И уже не дорожная колея, а само бескрайнее поле вздымалось к зениту, обрываясь, как срезанное ножом, на вершине очередного холма, откуда открывалась необозримая горная панорама. Испещренные иероглифами снега, густо-фиолетовые склоны застыли в суровом безмолвии. За ними, почти сливаясь с потерянным горизонтом, выдвигалась следующая гряда, неприступная и почти неземная. И как менялось все с освещением, как вспыхивало и угасало, холодея к закату.
Зябко дрожали желтые и лиловые подснежники. Грызуны забивались в норки. Неровной цепочкой, почти черная против света, пропала с глаз журавлиная стая. От непомерно разбухшего солнца даль пошла пунцовыми пятнами. Пыльными неровными полосами расслоились хребты. Степь вокруг будто вспыхнула, задымила, косой завесой заволакивая расплавленный жуткий провал.
- Такого больше нигде не встретишь, - не скрывая волнения, произнес внезапно Лобсан. - Вы спрашивали, Анастасия Михайловна, почему я не остался в аспирантуре? Теперь вы знаете. Я хочу видеть горизонт, а не окна соседнего дома.
- Понимаю, - проникновенно откликнулась она. - Мы слепнем, упираясь глазами в лабиринт стен, глохнем в грохоте улиц и беднеем душой. Я много думала об этом… Только, Лобсан, не знаю, как поточнее сказать, но нам не выскользнуть из потока. Ни мне, ни вам - никому. Человечеству не только нельзя повернуть назад, но даже остановиться немыслимо. Плохо это, хорошо ли - не в том суть. Другого не дано.