- Ух ты, - сказали мужчины, скучая по забавному шуму. Перестали мелькать вспышки. В незнакомой водворившейся тишине ясней слышался враг, кашлявший, шептавшийся в легких тонах мелкокостных жителей Востока. В 21.45 по всей длине окопа мужчины поднялись, тяжело дыша открытыми ртами. Мистер Доллимор с трясущимся пистолетом, не сводя глаз с наручных часов, готов был отважным броском вести наверх тридцать своих человек (в каком-то углу чужого поля), поклявшись перед Богом принять смерть (то есть за Англию). 21.50, у всех звучно забились сердца. Тристрам знал свою роль в этом неминуемом самоубийстве: если мистер Доллимор обязан был бросить людей, сам он был обязан их подгонять:
- Встать, вперед, отребье, или я пристрелю каждого труса.
21.55.
- О, бог войны, - шептал мистер Доллимор, - укрепи мое солдатское сердце.
21.56.
- Я хочу к мамочке, - притворно всхлипнул юморист-кокни.
21.57.
- Или, - сказал капрал Хаскелл, - если мы достаточно далеко на юге, можно добраться от Бантри до Корка.
21.58. Задрожали штыки. Кто-то начал икать и все время твердил:
- Пардон.
21.59.
- Ах, - сказал мистер Доллимор, глядя на секундную стрелку, точно она выступала в блошином цирке. - Сейчас мы пойдем, сейчас мы пойдем…
22.00. По всей линии смертельно пронзительно залились серебром свистки, сразу грянула сводившая с ума фонографическая бомбардировка. В зловещих спазматических вспышках виднелся мистер Доллимор, взбиравшийся наверх, размахивавший пистолетом, разинувший рот в каком-то неслышном, разученном в офицерской школе воинственном крике.
- Все вперед, - прокричал Тристрам, тыча собственным пистолетом, толкаясь, угрожая, пинаясь. Солдаты поднимались, кое-кто откровенно сердито.
- Нет-нет, - запаниковал один упрямый человечек, - ради Бога, не заставляйте меня.
- Вылезай, разрази тебя, - оскалил вставные зубы Тристрам.
Капрал Хаскелл вопил сверху:
- Иисусе, они идут на нас!
Резко, раскатисто треснули ружья, наполнив едкий воздух еще более едким ветчинным дымом тысячи чиркнутых спичек. Уныло свистели пули. Оттуда неслись жуткие проклятия, отсюда вопли. Тристрам, высунув над бруствером голову, видел черные гравированные срезанные тела, схватившиеся врукопашную, неуклюжие, падавшие, стрелявшие, пронзавшие, как в каком-то старом кино про войну. Он отчетливо видел, как повалился назад мистер Доллимор (вечный элемент абсурда: он будто танцевал и пытался, танцуя, стоять на ногах), а потом рухнул с разинутым ртом. Капрал Хаскелл был тяжело ранен в ногу; падая и стреляя, открыл рот (как для гостьи) перед пулей, лицо его разлетелось. Тристрам, одним коленом на верхнем мешке с землей, бешено расстреливал патроны в шатавшихся наступавших. Это была бойня, взаимное массовое уничтожение, уклониться было невозможно. Тристрам перезарядил пистолет, запоздало заразившись теперь лихорадкой бедняги Доллимора, подался назад в окоп, подошвы сапог утонули в мешках с землей, голова в шлеме, глаза и стреляющая рука оставались над бруствером. И увидел врага. Незнакомая раса, маленькие, широкие в груди, в бедрах, визжащие, точно женщины. Все они сыпались вниз, воздух был полон вкусного дыма, еще свистел пулями. И при виде всего этого, пока все это расставлялось по своим местам в холодной запасной комнате в его мозгу, все это, предвещавшееся Священной Игрой пелагианских времен, он рыгнул, а потом выплеснул из кишок все пережеванное прокисшее мясо. Один из собственных его солдат вернулся в окоп, хватая руками воздух, бросил ружье, вымолвил, задохнувшись:
- Ох, Иисусе, будь я проклят.
Потом глубоко из груди его вырвался стон - в спину вонзилась пуля. Он перевернулся, как акробат, увлекая с собой Тристрама; сплошные руки-ноги, раздвоение - суть человека. Тристрам, сильно ударившись о качавшиеся доски обшивки, борясь с мертвым грузом инкуба, хрипло испускавшего дух, услыхал с флангов, как из театральных кулис, сухой дождь пулеметного огня, явно живой по сравнению с фальшивой какофонией бомбардировки.
- Прикончим их, - думал он, - прикончим.
Потом громкие звуки утихли, не слышалось и никаких характерных человеческих звуков, только животные вздохи последних умиравших. При финальной вспышке он разглядел свои часы: 22.03. Три минуты с начала до конца. Тристрам с огромным трудом свалил со своего живота тело на пол окопа: оно свалилось со стоном. Он в страхе мрачно пополз прочь поплакать в одиночестве, сверху по-прежнему шел чудовищный запах завтрака с копченым беконом. Он неудержимо заплакал; вскоре взвыл от ужаса и отчаяния, видя во тьме, как в зеркале, собственное искаженное перекошенное лицо, слизывавшее языком слезы, с отвисшей нижней губой, трясущейся от злобы и безнадежности.
Когда жуткий порыв прошел, послышалось возобновившееся над ним сражение. Но то были лишь единичные щелчки пистолетных выстрелов, через неравные промежутки времени. В ужасе взглянув вверх, он увидел шарившие лучи фонариков, будто что-то искавшие в мешанине тел. И застыл в сильном страхе.
- Старый coop de gracy, - сказал хриплый голос. - Бедная сучка. - Потом пара треснувших властных выстрелов. Фонарик искал, искал над бруствером, искал его. Он лежал с напряженным лицом, как принявший ужасную смерть. - Бедный старый педер, - сказал хриплый голос; звучный выстрел, должно быть, попал в кость.
- Тут сержант, - сказал другой голос.
- С него хватит.
- Лучше наверняка, - сказал первый.
- Ох, черт, - сказал другой. - Меня тошнит от этой работы. Тошнит по-настоящему. Грязь и мерзость.
Тристрам почувствовал, как луч фонаря пробежался по его закрытым векам, потом ушел дальше.
- Ладно, - сказал первый. - Кончаем. Если разрешат. Эй, вы, - кому-то подальше, - все карманы оставьте в покое. Никакого мародерства. Имейте хоть какое-то уважение к мертвым, чтоб вас разразило.
По полю затопали сапоги; еще несколько разрозненных выстрелов. Тристрам лежал в мертвой неподвижности, даже не дернулся, когда по нему деловито протопало некое маленькое животное, принюхавшись, пощекотав усиками лицо. Вернулась человеческая тишина, но он лежал еще целую вечность, застыв на месте.
Глава 9
Наконец, в мертвой, но безопасной тишине Тристрам фонариком высветил себе путь в окоп, где капрал Хаскелл давал ему урок географии Ирландии, где ожидало действий первое отделение его взвода, напевая, развалившись; волнуясь. Там, за плотной дверью из одеяла, было тихо, смрадно, пахло жизнью. Лежали ранцы, бутылки с водой, может быть, в том числе его собственная, он ведь свалил войсковое имущество вместе с отделением, входя в окоп. Питавшуюся от батарейки лампочку в землянке погасили перед атакой, он не стал ее вновь зажигать. Фонарик осветил кучку монет на столе - гинеи, септы, таннеры, кроны, тошруны, фунты, флорины; ему было известно - это взводный общак, бесполезный для мертвых, награда для выживших, по древней традиции. Единственный уцелевший, Тристрам склонил голову, запихивая в карманы монеты. Потом набил подвернувшийся ранец мясными консервами, прицепил к поясу полную бутылку с водой, зарядил пистолет. И вздохнул перед очередным анабасисом.
Вылез из окопа, перешагивая через тела на крошечной ничейной земле, не смея включать фонарь даже снаружи. Пробравшись ощупью, вылез из противоположного окопа, очень мелкого, а потом зашагал, морщась от боли после того самого падения с бруствера на обшивку, которое так давно было, опасаясь возможного рыщущего стрелка. В слабом свете звезд простиралась голая земля. Посчитав, что прошел милю, увидел впереди на горизонте огни, туманные, редкие. Осторожно, вытащив пистолет, семенил дальше. Огни становились больше, ярче, скорей похожие на плоды, чем на зерна. Вскоре, чувствуя внутри сильно бьющийся страх, он увидел высокую проволочную ограду, бесконечно тянувшуюся в обе стороны, сплетенный из света и полутеней рисунок стальной сетки вблизи. Может быть, под напряжением, как по периметру базового лагеря. Делать было нечего, только идти параллельно ограде (прикрытия в виде деревьев, кустов не имелось), искать, решившись на провокацию, на угрозы, на применение силы, какой-нибудь законный проход, если он существует.
Он заметил на расстоянии и опасливо приблизился к чему-то вроде ворот в бесконечной ограде; ворота представляли собой крепкий металлический остов, обвитый колючей проволокой. За ними стоял деревянный сарай с единственным слабо освещенным окном, а у дверей сарая стоял часовой в серой шинели и шлеме, чуть не спал на ногах. Лачуга, ворота, проволока, темнота, часовой, - ничего больше. Часовой, увидев Тристрама, очнулся, испуганно дернувшись, вскинул ружье.
- Открывай, - приказал Тристрам.
- Ты откуда? - Выражение довольно тупой физиономии нерешительное.
- Я ведь старший по званию, правда? - взорвался Тристрам. - Впусти меня. Проводи к дежурному командиру.
- Извините, сержант. Я вроде как немножко опешил. В первый раз вижу, как кто-то идет с той стороны. - Похоже, все шло легко. Часовой открыл ворота, проехавшие по земле на роликах, и сказал: - Сюда, - другой дороги явно не было, - сержант. - Привел Тристрама в караульный барак, открыл дверь, завел внутрь. Низковольтная лампочка апельсином посвечивала с потолка; на стене в рамках общие приказы-инструкции, карта. У капрала Хаскелла был поразительно верный нюх: то была карта Ирландии. На столе, чистя ногти, положив ноги на стул, сидел капрал с прической и выражением лица Шарля Бодлера.
- Встать, капрал, - рявкнул Тристрам.
Капрал второпях свалил стул, реагируя больше на офицерский тон Тристрама, чем на его нашивки.
- Хорошо, - сказал Тристрам. - Садитесь. Вы дежурный?
- Сержант Форестер спит, сержант. Лучше я его разбужу.
- Не трудитесь. - Он решил довести блеф до точки кипения. - Я за транспортом. Где можно получить транспорт?
Капрал выпучил глаза, как Шарль Бодлер с дагерротипа.
- Ближайший мотопарк в Дингле. В зависимости от того, куда вы хотите добраться.
- Я должен доложить насчет последнего шоу, - сказал Тристрам. - Можно взглянуть на карту? - И подошел к толстому многоцветному чудищу, представлявшему собой Ирландию. Дингл, разумеется, в заливе Дингл; заливы Дингл и Трали вырезают полуостров из графства Керри. Теперь он все видел: разнообразные острова и выступы на западном побережье помечены флажками ВМ, - должно быть, сданы правительством Всей Ирландии в аренду Военному Министерству Британии в мнимых учебных целях. - Ясно, ясно, - сказал Тристрам.
- А куда, - спросил капрал, - вы хотите добраться?
- Вам должно быть известно, что не следует задавать вопросы, - одернул его Тристрам. - Слышали, есть такая штука - секретность?
- Виноват, сержант. Сержант, - робко спросил капрал, - что тут действительно происходит, сержант? - Он махнул в сторону огромного закрытого поля боя.
- Вы хотите сказать, что не знаете?
- Никого туда не пускают, сержант. Никого никогда не пускали. Мы просто слышим шум, вот и все. Судя по шуму, какие-то совсем реальные учения. Но никому даже взглянуть не разрешают, сержант. Все это записано в общих инструкциях.
- А насчет того, чтоб оттуда кого-нибудь выпускать?
- Ну, видите, про это вообще ничего. Наверно, потому, что оттуда никто не приходил никогда. Я вас вообще первого вижу, а я тут уже девять месяцев. Даже не стоило ворота ставить, правда?
- Ох, не знаю, - сказал Тристрам. - Ведь сегодня они выполнили свою задачу, не так ли?
- И то правда, - сказал капрал с неким благоговением в адрес предусмотрительности всевидящего провидения. - Истинная правда. - А потом услужил: - Конечно, вы всегда можете в поезд сесть, куда бы ни хотели добраться, правда, сержант?
- Где станция?
- А, всего в паре миль вниз вон по той дороге. Ветка в Трали. Там поезд подбирает сменных рабочих в Килларни около двух по ночам. Вы легко в него сядете, если он вам хоть как-то годится.
Думай, просто думай: еще тянется та же самая ночь, но все же кажется, будто после тех засвистевших свистков как-то вне времени пролетел целый пласт времени. Сержант Лайтбоди, вдруг припомнил Тристрам, говорил что-то о поисках великого "быть-может": забавно, что он давно уже его нашел. Для него это уже не "быть-может", а "точно". Тристрам содрогнулся.
- Вы не слишком-то хорошо выглядите, сержант. Уверены, что сможете дойти?
- Смогу, - сказал Тристрам. - Должен дойти.
Эпилог
Глава 1
От Трали до Килларни, от Килларни до Маллоу. Почти всю дорогу Тристрам видел дурные сны на угловом сиденье, сгорбившись, подняв воротник шинели. Пронзительный голос как бы вел подсчеты сквозь шум паровоза:
- Скажем, нынче вечером отправили тыщу двести; скажем, в среднем десять стоунов; женщины легче мужчин; скажем, тыща двести стоунов мертвого груза. Умножить на тысячу, получится двенадцать миллионов стоунов - убойного скота - за одну ночь (на досуге перевести в тонны), хорошая глобальная работа.
Его взвод шел парадом, мрачно указывая на него, потому что он был еще жив. Прибывая в Маллоу, он проснулся, отбиваясь. Какой-то рабочий-ирландец схватил его, успокаивая, приговаривая:
- Ладно, ладно, приятель.
Днем доехал от Маллоу до Рослэра. Провел ночь в отеле в Рослэре, утром, заметив рыскавшую вокруг военную полицию, купил готовый костюм, дождевик, рубашку, ботинки. Сунул армейское обмундирование в ранец, отдав сперва свои мясные консервы скулившей карге, которая сказала:
- Да благословят вас Иисус, Мария и Иосиф.
С пистолетом в кармане Тристрам - штатский - сел на пакетбот до Фишгарда.
Жестокая февральская переправа, пролив Святого Георга ревел и дымился, подобно дракону. В Фишгарде он заболел и переночевал. На следующий день под замороженным, как рейнвейн, солнцем отправился на юго-восток к Брайтону. Наконец купленный им билет был до Брайтона. После Солсбери его обуяло судорожное желание считать и пересчитывать свои деньги, взводные деньги: неизменно получалось тридцать девять гиней, три септы, один таннер. Он бесконечно дрожал, отчего прочие обитатели того же отделения бросали на него любопытные взгляды. По прибытии в Саутгемптон решил, что действительно болен, но, возможно, сил хватит выйти в Саутгемптоне, найти пристанище до выздоровления. Было полным-полно веских причин не являться в Брайтон, еле волоча ноги, падая, явно нуждаясь в помощи, не имея возможности что-либо контролировать.
Близ Центрального вокзала в Саутгемптоне обнаружил армейский отель - пять нижних этажей небоскреба. Вошел, предъявил свою платежную книжку, заплатил за пять дней. Старик в выцветшей синей служебной форме привел его в холодную комнатку, монашескую, но с множеством одеял на кровати.
- С вами все в порядке? - спросил старик.
- В полнейшем, - сказал Тристрам. Когда старик ушел, запер дверь, быстро разделся и заполз в постель. Там ослабил хватку, позволив лихорадке взять над ним полную власть, точно какому-то дьяволу или любовнице.
Нескончаемая дрожь и пот поглотили время, место, ощущения. Он вычислил по естественной смене света и тьмы, что пролежал в постели тридцать шесть часов; болезнь трудолюбиво грызла его, точно собака кость; пот был столь обильным, что мочевой пузырь взял выходной; он чувствовал, что становится ощутимо тоньше и легче, в момент кризиса верил, будто тело стало прозрачным, будто каждый внутренний орган светится, фосфоресцирует в темноте, поэтому казалось скандальным упущением, что ни одна сестра-наставница не может привести учеников поучиться на нем анатомии. Потом рухнул в окоп сна, столь глубокий, что до него не мог добраться никакой сон, никакая галлюцинация. Утром проснулся с мыслью, будто проспал целый сезон, как медведь или черепаха, ибо солнце в комнате было как бы весенним солнцем. Он мучительно выволок время оттуда, где оно пряталось, и подсчитал, что еще должен стоять февраль, еще зима.
Сильная жажда вытащила его из постели. Он потащился к умывальнику, вынул из стакана промерзшие зубы, вновь и вновь наполнял его жесткой южной меловой водой, глотал и глотал, пока наконец не был вынужден снова лечь, задыхаясь. Трястись он перестал, но по-прежнему чувствовал себя тонким, точно лист бумаги. Перекатился под одеяла и снова заснул. В следующий раз разбудил его переполненный мочевой пузырь, и он его опорожнил - маленький секрет - в умывальник. Теперь чувствовал, что способен ходить, хоть и очень замерз. Наверно, потому, что не ел. Солнце садилось, близился морозный вечер. Он оделся, не умываясь, не бреясь, пошел вниз в столовую. Кругом сидели солдаты с еще не просохшими личными номерами, пили чай, плакались, хвастались. Тристрам попросил вареных яиц и натурального молока. Про мясо не смел даже думать. Ел очень медленно, чувствуя некое обещание возвращения сил. Его заинтриговало возрождение древнего обычая (введение которого в Англии приписывалось мифическому моряку по имени Джон Плейер): некоторые солдаты держали во рту круглые бумажные трубочки с горящим концом. Покройте себя славой, славой, да-да-бух. С шумом брызнули слезы. Лучше вернуться обратно в постель.
Он основательно проспал следующий несчетный пласт тьмы и света. А когда проснулся - внезапно, - обнаружил, что переместился в сферу великой умственной ясности.
- Что ты предлагаешь? - спросило изножье кровати.
- Не попадаться, - отвечал вслух Тристрам. Его загнали в армию 27 марта, в прошлом году на Пасху, должны были демобилизовать ровно через год. До этой даты - еще больше месяца - никак нельзя себя чувствовать в безопасности. Он не сумел погибнуть: возможно, Военное Министерство будет за ним охотиться, пока он не избавится от обвинения в нарушении служебного долга. Впрочем, станут ли в самом деле трудиться? По его мнению, станут: будут горестно хмуриться над ведомостью с вопросительным знаком вместо галочки против одной фамилии, платежная книжка пропала. Может быть, даже тут, в этом армейском отеле небезопасно. Он считал, что достаточно хорошо себя чувствует, чтоб убраться отсюда.
Умылся, тщательно выбрился, старательно оделся в штатское. Почти поплыл по лестнице, легкий, как стриженая овца: болезнь принесла ему некую пользу, очистив от тяжелых соков. В вестибюле военной полиции не было. Он ждал, что выйдет в утро, но, полностью окунувшись в приморский город, обнаружил - уже далеко за полдень. Поел жареной рыбы в ресторане на окольной улочке, потом увидел неподалеку вполне подходящий грязный с виду жилой дом. Никаких вопросов, никакого любопытства. Заплатил за неделю вперед. И подумал: деньги вот-вот кончатся.