Обернувшись, маэстро прочитал во взглядах коллантариев то, в чем не хотел признаться себе мгновением раньше. "Вперед нельзя!" - крик маленького помпилианца не был пустым заявлением. За Диего, пришпорившим жеребца, последовал лишь коллант Пробуса: гвардия отчаяния, рыцари безнадежной любви. Два других колланта остановились на полпути в геенну, повернули назад, в мыслях уже похоронив самоубийц, которых опрометчиво согласились охранять.
Осуждал ли их Пераль? Ни в коем случае.
На месте конвоя, подумал маэстро, будь я командиром, я тоже предпочел бы сохранить своих людей. В конце концов, мне ли, кто должен сейчас драться в Эскалоне или Бравильянке, вместо того, чтобы радовать сатану, выводя мертвую возлюбленную из космического пекла - мне ли судить кого-то судом чести?
- Ибо надеюсь не на силу рук и крепость власти…
В вышине воссиял свет. Среди бесов началось беспокойное копошение, они задирали морды вверх, щурились, мотали косматыми головами. Иные, жалко подвывая, бросились наутек. Самые смышленые пытались зарыться обратно в землю.
Прикрыв ладонью глаза, Диего взглянул в зенит.
С неба спускался ангел.
V
- Уезжайте, - велела Джессика гвардейцам.
Офицеры вздрогнули, словно их внезапно разбудил сигнал тревоги.
- Возвращайтесь в лагерь. Тело полковника заберите с собой. Никто здесь больше не умрет. Вы слышите, что я вам говорю?
Она стояла с шпагой в руке, с коброй, готовой атаковать. Уверенность, думала Джессика Штильнер. Я не испытываю и половины той уверенности, которую демонстрирую им, людям, знающим толк в убийстве ближнего. "И половины…" - художественный образ для гематров. Дедушка, ты бы обрадовался такому подарку? В действительности я не испытываю шестидесяти семи процентов уверенности ровно от декларативного уровня демонстрации. И восьмидесяти двух процентов - от желаемого уровня. Когда они меня прикончат, точность расчетов станет мне утешением. С коброй наизготовку - дедушка, так лучше? Дон Луис, а вы что скажете?
- Уезжайте!
У этого офицера были роскошные усы. Он мог похвастаться отличным телосложением, превосходной выправкой, но в первую очередь все хвалили усы - черные, густые, с завитыми кончиками. Во вторую очередь, конечно, следовало отметить пистолет. Кавалерийский кремневый пистолет с восьмигранным стволом, золотая насечка везде, где только можно, вес чуть больше килограмма. Само совершенство, пик популярности в армии Бонаквисты - стараясь удовлетворить всех желающих, от драгун до кирасиров, таких пистолетов выпустили около трети миллиона экземпляров.
Дю Рамбуе, вспомнила Джессика, когда офицер взялся за пистолет. Капитан дю Рамбуе. Серебряные эполеты при белых пуговицах. Он представлялся мне на банкете. Дюбуа говорил, что капитан - отличный фехтовальщик. Хорош ли он как стрелок?
В траве блестел нож полковника. Наклонившись, Джессика подняла нож, перехватила за острие. Когда-то она упражнялась в метании ножей, но особых успехов не достигла. Расстояние, оценила Джессика. Вес ножа. Баланс. Кривизна клинка. Ветра нет. Шансов нет. Ничего нет.
- Юдифь, ложись!
Кобра не изменила позы. Голова Юдифи покачивалась рядом с плечом хозяйки. Раздутый до предела капюшон облегчал прицел. В лунном свете тускло вспыхивала чешуя.
- Ложись, дурища! Немедленно!
Шипение Джессики было коброй проигнорировано.
- Ложись!
Щелкнул выстрел.
Капитан дю Рамбуе схватился за плечо, выронив пистолет. Судя по всему, пуля раздробила капитану ключицу. Джессика оглянулась. Привалясь спиной к стволу груши, Антон Пшедерецкий сидел в неудобной позе. Он широко разбросав ноги, кренясь всем корпусом набок. Левой рукой Пшедерецкий опирался о землю, в правой держал револьвер. Шестизарядный револьвер, без украшений, калибр 7,62 миллиметра - дичь и архаика для просвещенной Ойкумены, лет восемьдесят прогресса для оружейников Эскалоны и Бравильянки. Идеальный выбор, оценила Джессика. С лучевиком или парализатором он потерял бы лицо, перестал быть своим. А так пуля есть пуля, остальное - не в счет.
- Финал комедии, - сказал дон Фернан. - Можно аплодировать.
И добавил без тени юмора:
- Театр закрывается. Зрителей просят покинуть зал!
Ствол револьвера указал на нервных, приплясывающих лошадей - и вернулся на линию огня. Собственному эскорту дон Фернан не уделил ни крупицы внимания. Убежденность маркиза в том, что бравильянцы находятся в полном его подчинении, что без приказа они не наделают глупостей, была сродни власти телепата над группой добровольцев. Польщены доверием губернатора, бравильянцы приосанились, сверкнули взорами. Каждый понимал, что и без дуэли ему теперь есть что рассказывать в кабаках на полвека вперед - если, конечно, рассказчику удастся дожить до почтенной старости.
Юдифь начала раскачиваться с большей амплитудой. Джессика, и та не догадывалась, что значат действия кобры. Но, похоже, гвардейцы достигли с Юдифью полного взаимопонимания. Двое уже помогали забраться в седло раненому, бормочущему проклятия капитану дю Рамбуе. Трое отвязывали лошадей. Четверка офицеров покрепче с опаской, стараясь не делать резких движений, приблизилась к телу Дюбуа. Они бросали настороженные взгляды то на кобру, то на револьвер Пшедерецкого. Когда труп был перекинут через спину коня, на котором Дюбуа приехал в сад, офицеры вздохнули с явным облегчением. Последний из десяти участия ни в чем не принимал - стоял, кусал губы, катал желваки на скулах. Джессика предположила, что это капитан Роше - соперник, уготованный полковником дону Фернану. "Милашка Альбер", как назвал его Дюбуа, походил на ребенка, которого жестоко обманули с подарком.
- Почему не сейчас? - внезапно спросил он. - Только вы и я?
Пшедерецкий улыбнулся:
- Извините меня, капитан. Я сломал ногу.
- Может быть, в другой раз?
- Я всегда к вашим услугам.
- Война закончится, маркиз. Войны всегда заканчиваются.
- Даже если война закончится, вы легко отыщете меня. Но имейте в виду, - голос дона Фернана дрогнул, и вряд ли это была слабость, - мои уроки дорого стоят. Очень дорого. Боюсь, вам они не по карману.
Джессике стало зябко. Он уже произносил эти слова, поняла девушка. Кажется, я знаю, кому он говорил про уроки. Кажется, я знаю, что это были за уроки. Кажется - скверное слово для гематрийки, но я не хочу считать вероятности. Ну их к черту, все проценты до тысячной доли…
Земля содрогнулась от взрыва.
Птицы сорвались с ветвей, заполошно хлопая крыльями. Градом посыпались наземь зеленые плоды, решив с перепугу, что лето на исходе, и они созрели. Раздумав искушать судьбу, понукая лошадей шпорами и хлыстом, ринулись прочь гвардейцы. Мертвый Дюбуа подпрыгивал на галопе, свесившись по обе стороны седла. Всплескивал руками, колотил ногами по конскому боку - никто не сообразил привязать полковника, да и веревки не было. Загомонили спутники дона Фернана. Взгляды всех обратились к городу, невидимому отсюда даже ясным днем.
Зато ночь прекрасно позволяла видеть зарево над Бравильянкой.
- Артиллерия? - предположил кто-то. - Бомбы?
- Штурм?
- Мы не слышали залпа, - оборвал догадливых дон Фернан.
- Подкоп? Подвели мины под стену?!
- Мы бы заметили саперов во время работ. Даже если они рыли тихой сапой, со дна исходного рва… Нет, чепуха. Кто делает подкоп со стороны реки? Вода просочится, размоет тоннели, обвалит распорки. Помогите мне сесть в седло!
- Ваша нога, - напомнила Джессика.
- Моя нога? Пока я жив, я не стану ездить на манер полковника Дюбуа!
И дон Фернан добавил с кривой улыбкой:
- Садитесь за моей спиной, сеньорита. Держите меня крепко, обеими руками. Иначе, клянусь спасением души, мне не усидеть в седле!
Юдифь уже заползала в рюкзак.
VI
С неба спускался ангел.
Вестник Господа Горящего - сила, слава, мощь! - вершитель воли Его, исполин из чисел, которые свет, в деснице ангел нес огненный меч. Время спотыкалось рядом с ним, пространство лопалось, как перезрелый гранат. Сияние ослепляло, но в очертаниях посланца - бесполого, согласно церковным канонам - Пералю чудилось что-то женское. Есть ли предел власти Божьей? Есть ли запреты для Него?! Сегодня все будет иначе, вспомнил маэстро свои собственные слова. Радуйся, грешник! Твоя молитва была услышана.
Радуюсь, прошептал Диего.
С детским восторгом Карни глядела на ангела. Глаза ее сияли отражением небесного света. Маэстро спешился, встал на колени. Все закончилось: к добру, к худу ли, неважно. Он оказался прав, дикий варвар выиграл поединок у просвещенной Ойкумены. Физика? Логика? Космо, прости Господи, бестиология?! Вот, ангел, и воля Создателя исполнится: по законам или вопреки им. В руки Твои предаю себя, да будешь властен надо мной…
И началась бойня.
Нет, поправился маэстро, спокойный как гематр, а может, как мертвец в могиле. Чей язык дерзнет назвать бойней возмездие, ниспосланное Всевышним? Пылающий меч вертелся колесом, низвергая бесов в ад, где им и место. Крысами, застигнутыми врасплох, дьяволята бросились врассыпную. Удрать повезло далеко не всем. Клинок ангела рассекал беглецов надвое, пронзал насквозь, словно игла кисею. Он убивал чисто, милосердно, возвышенно - так отпускают грехи. Твари сгорали без остатка: ни визга, ни судорог агонии, ни смрада паленой плоти.
Небесный огонь нес очищение, полное и окончательное.
Когда последние бесы из тех, кто не успел спастись бегством, сгорели, сгинули, расточились в воздухе, ангел шагнул к ущелью. Что там произошло, Диего не увидел - и хорошо, что не увидел. Есть зрелища, запретные для смертных. Ярчайший сполох озарил ущелье изнутри, выжигая темные письмена на бледно-голубой бумаге, и все закончилось.
Ангел возвращался; ангел уходил.
С каждым шагом женственная фигура, сотканная из чисел, которые свет, возносилась над полем битвы. Пробусу, отважно выехавшему вперед, пришлось запрокинуть лицо к небесам. Помпилианец воздел руку в приветственном жесте, свойственном его расе:
- Аве, Рахиль!
Меч в руке ангела превратился в бич из белого пламени. Взмах руки - казалось, ангел решил ответить Пробусу, но внезапно передумал - и бич взметнулся штормовой волной, хлестнул по земле. Маэстро ослеп. Во тьме и боли он молил об одном, неисполнимом. Господи, кричал Диего Пераль. Господь мой, начни все сначала! Позволь мне ослепнуть раньше, навсегда и безвозвратно, с головой окунуться в вечную тьму, лишь бы не видеть, как рядом со мной вспыхивает и сгорает Карни - точно так же, как до нее сгорали уродливые бесы. Обрати время вспять, Боже, выжги мне глаза, убей меня первым, когда я еще был счастлив милостью Твоей…
Топот копыт.
Тряска сумасшедшего галопа.
Диего не знал, как оказался в седле. Не знал, куда несет его взбесившийся жеребец. Что за люди, охваченные ужасом, скачут бок о бок с ним? Наверное, безумцы, раз они вняли призыву: "Вперед! Хватит возвращаться!" Возвращаться некуда. Не к кому. Незачем. Вперед? Пусть - вперед.
Теперь все равно.
Вам часто будет больно, сказала доктор Танидзаки. Может быть, до конца ваших дней. До конца моих дней, согласился Диего. Доктор, вы слышали? Карни сгорела. В ваших ли силах обострить мне это воспоминание, доктор? Нет? Боитесь обжечься? Ну тогда просто взгляните: она горит. Видите? Она все еще горит. Я жив, значит, она горит. Терпи, дружок. Кричи, скачи. Мир осы́пался хрустким пеплом, исчез. Боль осталась. Высохли моря, рухнули горы. Боль осталась. Сгнило время - все, от сотворения мира до Страшного суда. Боль осталась. Доктор, я цепляюсь за эту боль, единственную причину, удерживающую меня в седле. Ради боли стоит жить. Кроме боли, ничего не стоит и ломаного гроша. Карни мертва. Ее больше нет нигде, кроме памяти. Если я, ничтожество, не сумел сохранить Карни, я сохраню хотя бы ее последнее прибежище - себя.
Доктор, я буду жить?
Ад? Пусть ад.
Бездну пронизывали потоки лучей и частиц. Бездну сотрясала лихорадочная дрожь. Бездна подергивалась рябью, закручивалась воронками мрака, принимая в себя маэстро. Падение, думал Диего. Падению моему нет конца, не будет и прощения.
Контрапункт
Из пьесы Луиса Пераля "Колесницы судьбы"
Лопес (разговаривает по гиперу):
Как агент и друг поэта,
Я скажу вам, не таясь:
Я продам вам то и это -
Деловитый очень я-с!
Режиссер (в рамке гиперсвязи):
Мне за звонкую монету
Ни к чему и то, и это,
У меня есть интерес
Лишь к одной из тыщи пьес!
Лопес:
Лишь к одной? Скажу вам прямо:
Наш талант, как мощный вяз!
Купишь только эпиграмму,
Глядь, а коготок увяз!
В полночь скверно засыпаешь,
Утром жизнь не мила:
Покупаешь, покупаешь,
Как рассольчик с похмела!
Режиссер:
Вы, я вижу, ловкий малый,
Вам продать родную маму -
Что свинье лежать в грязи…
Я желаю эксклюзив!
Лопес:
Эксклюзив? Да ради Бога!
Эта выдумка по нам:
Если в банке денег много,
Отдадимся вам сполна!
Исключительное право
Стоит дорого, дружок!
Я…
Режиссер:
Вы плут, скажу вам прямо!
Лопес:
Уточним: я плут и жох!
Режиссер:
Значит, мы сойдемся в торге
И прославимся в итоге
На весь черно-белый свет:
Я да вы, да наш поэт!
И спрошу вас по секрету,
Даже если я не прав:
Кто наследует поэту
После смерти в смысле прав?
Лопес:
После смерти? Дохлый номер!
Мы ведь живы по сей день?
Режиссер:
Нынче жив, а завтра помер…
Вы же знаете людей:
Нет рекламы лучше смерти,
А у вас там сложно все…
Как прибьют его, поверьте,
Так нам денежек в конверте
Зритель мигом принесет!
Лопес (после долгой паузы):
Получается, мы с вами
В барыше, а он - в раю?
Я торгую хоть правами,
Хоть словами, хоть дровами,
Но друзей не продаю!
Глава десятая
Руководство к сочинению комедий
I
- Адрес? - спросил Крисп.
- Да, - отрапортовал Веник.
- Жена?
- Нет.
- Живет один?
- Да.
- Охрана?
- Нет.
- Слуги?
- Кухарка, - буркнула Швабра. - Всё.
Веник всегда рапортовал. При этом он, как правило, обходился двумя словами: да и нет. Крисп поначалу развлекался, ставя Венику вопросы, на которые кровь из носу требовался развернутый ответ. И всегда проигрывал - Веник с честью выходил из ситуации, не погрешив против собственных правил.
Швабра вечно бурчала.
- Дыра, - с чувством сказал Крисп, глядя в окно. - Помойка.
Из окна открывался вид на помпилианский квартал Эскалоны. Вид мало чем отличался от тысячи ему подобных видов на Октуберане или Квинтилисе, если не жить в роскошных гостиницах-небоскребах, а селиться в бюджетных отелях рабочих жилмассивов. В сравнении с Эскалоной, погруженной во мрак, кое-где прореженный мерцанием уличных фонарей, масляных и - о чудо! - газовых, квартал помпилианцев сиял огнями. Дыра, молча повторил Крисп, имея в виду Эскалону. Он поймал себя на том, что не воспринимает квартал, где жили его сорасцы, как часть окружающего варварства. Казалось, Великая Помпилия проросла сквозь грязь и дикость, высунула наружу кончики щупальцев - везде особняком, всегда отдельно.
- Он уже дома?
- Нет, - отрапортовал Веник.
- В театре, - уточнила Швабра. - Вернется заполночь.
- Такой длинный спектакль?
- Спектакль закончился. Пьет он, с актерами.
- Актеры! - фыркнул Крисп. - Я вот со сторожем пил…
Это была чистая правда. Из космопорта Сан-Федрате, отправив Веника с вещами заселяться в гостиницу, Крисп в сопровождении бдительной Швабры отправился в Королевский театр. Ему повезло: первый же встречный оказался сторожем, при случае - билетером, а главное, добрым знакомым объекта. Хорошенько угостившись за счет благодетеля, Анхель Сарагоста пел соловьем: объект-де вырос у него на руках, сорванец этакий, и любил Анхеля, как родного деда, и прятал его Анхель с риском для жизни, когда маркизовы головорезы… Крисп слушал, кивал. Его смущали в стороже манеры записного комика, но, похоже, старый болтун говорил правду. На прощание Крисп, с любезного разрешения Анхеля, купленного за пять местных реалов, устроил небольшую фотосессию: "Я и сеньор Сарагоста".
- Мы его не проморгаем?
- Нет, - отрапортовал Веник.
- Дом под наблюдением, - уточнила Швабра.
- Он назначил мне встречу. Сказал: после спектакля. Сказал: друг моего сына - мой друг. У них что, принято встречаться с друзьями ночью?
- Да, - отрапортовал Веник.
- Нет, - уточнила Швабра. - В целом, нет. Только у людей искусства.
- Люди искусства? Это замена слову "придурок"?
- Да, - отрапортовал Веник.
- Третьего ученика нашли?
- Да.
- Ладно, третьего - завтра…