В книге В. Александрова три повести: "Заповедник", "Альфа Центавра" и "Планета МИФ". Действие первой из них отнесено к нашим дням. События второй, небольшой повести разворачиваются так, что как бы перебрасывают мост из настоящего в будущее. Новеллы, слагающие третью повесть, хронологически относятся к двадцать второму веку. Писатель то и дело "опрокидывает" фантастические картины в нашу современность и, напротив, проецирует сегодняшний день в будущее. Три повести, написанные в разных жанрах, на различном тематическом материале, обнаруживают в результате глубокое внутреннее единство.
Роднит все эти три повести авторская концепция мира. В восприятии В. Александрова важнейшая пружина человеческой жизни - мысль, нацеленная в будущее, мысль, пронизанная чувством, мысль - мечта. Мера всех событий - дело, озаренное мыслью, дело - творчество.
Содержание:
О повестях В. Александрова 1
Заповедник 1
Альфа Центавра 13
Планета МИФ 17
Машина 17
Вызов 22
Планета МИФ 26
Плывущие листья 31
Нарушитель 33
Здравствуйте, люди! 36
Вильям Александров
Планета МИФ
О повестях В. Александрова
Мы, читатели, привыкли ждать от любого литературно-художественного произведения, будь то роман или поэма, стихотворение или комедия, рассказ или киносценарий, - обязательного отклика на наши весьма многочисленные и разнородные запросы. Мы не принимаем произведение, которое лишено высокой мысли. Мы отвергаем произведение, в котором идея скомпрометирована беспомощным воплощением, обделена художественностью, не заискрилась новой жизнью в ярком образе. Мы остаемся равнодушными к произведению, которое и само несет на себе печать равнодушия к прекрасной земле людей и к людям этой земли с их чувствами, мечтами, с их борьбой.
Говорят, искусство требует жертв. Это верно. И прежде всего в искусстве надо жертвовать голубой бездумностью, творческой ленью, безмятежным покоем, чахлой умиротворённостью, атрофией сердца.
Подлинной литературе присуща еще одна особенность. Всеми доступными ей средствами, содержательными или формальными, жанровыми и словесными, литература стремится уловить - и выразить - связь времен, ход истории, как они преломляются в биении человеческих сердец, в речах и поступках героев, в малых и больших событиях, слагающих на страницах книги многочисленные личные жизни - в одну, общую жизнь.
На мой взгляд, лучшие произведения художественной литературы претворяют острее ощущение связи времен в сюжетные формы, хотя сюжетность я данном случае может принимать метафорический, иносказательный, неявный вид, раскрываясь то как движение мысли, то как движение чувства, то как развитие характера, личности.
Вес эти, казалось бы, отвлеченные размышления - прямой читательский отзыв на повести, собранные в этой книге. Они почти рецензия на эту книгу, так как целиком - от начала до конца - навеяны судьбами ее героев и авторским пониманием этих судеб.
В книге В. Александрова три повести: "Заповедник", "Альфа Центавра" и "Планета МИФ". Действие первой из них отнесено к нашим дням. События второй, небольшой повести разворачиваются так, что как бы перебрасывают мост из настоящего в будущее. Новеллы, слагающие третью повесть, хронологически относятся к двадцать второму веку. И вот он - магический мотив связи времен! Писатель то и дело "опрокидывает" фантастические картины в нашу современность и, напротив, проецирует сегодняшний день в будущее. Три повести, написанные в разных жанрах, на различном тематическом материале, обнаруживают в результате глубокое внутреннее единство.
Роднит все эти три повести авторская концепция мира. В восприятии В. Александрова важнейшая пружина человеческой жизни - мысль, нацеленная в будущее, мысль, пронизанная чувством, мысль - мечта. Мера всех событий - дело, озаренное мыслью, дело - творчество.
Оглядим "ретроспективным взглядом" писательский путь В. Александрова. Перед нами одна за другой встанут в ряд книги, завоевавшие любовь обширной читательской аудитории: "Ночной вокзал", "Чужие - близкие", "Люди и звезды", "Блуждающие тони" и другие. В большой библиотеке советской литературы у В. Александрова есть уже своя - и не такая уж маленькая - полка. Теперь на этой полке появится новый томик.
"А что произойдет дальше в писательской жизни В Александрова?" - спрашиваю у себя чисто по-читательски. И сам себе отвечаю - Будут еще многие и многие книги. И раз уж писатель начал пробовать себя в новых жанрах, то, вероятно, - многие и многие жанры. Но во всех жанрах автор останется самим собой.
А. ВУЛИС, доктор филологических наук.
Заповедник
После сердечного приступа врачи сказали: никаких гор, про горы надо забыть.
- Позвольте, Бе-рес-тов… - старичок профессор, смотревший его последним, поднял глаза к потолку, словно там было написано его имя, и еще раз по слогам произнес: - Бе-рес-тов… Так вы же, по-моему, всю жизнь только и делали, что рисовали горы?! Хватит! Переходите на что-нибудь другое. Лес… Море… Мало ли приятных вещей на свете…
Берестов медленно застегивал рубашку на своей груди, и глаза его не были видны врачу, а когда он поднял их, профессор смутился.
- Вот вы, - сказал Берестов врачу, - всю жизнь вы слушаете сердце. А вам скажут: слушайте радио… Или музыку… Мало ли приятного на свете!
- Ну, знаете… - развел руками профессор.
…Два дня он ходил из угла в угол своей мастерской, потом быстро собрался, уложил кисти, краски, выбрал несколько самых лучших холстов, которые хранились для особого случая, сложил этюдник и через несколько часов, доехав на попутной машине до Чаткала, уже спускался в ущелье, в заповедник.
К хижине он подошел в сумерках. Быстрые горные сумерки наползали из узких расселин, размывали очертания гор внизу, и только в вышине, на фоне светлого еще неба, видны были острые зубчатые края.
Стало прохладно, невдалеке шумела река. Тоскливо, отрывисто кричали птицы.
Он постоял немного у входа, посмотрел снаружи. Все было, как в прошлую осень. Камышовая крыша еще держалась, только порыжела за зиму да вроде бы тоньше стала - снегом прибило. И стены, сделанные из прутьев, стояли крепко, даже подновились как-то, глиной обмазаны. Курбан заботится.
Он постоял еще немного, вынул из дверного кольца деревянную палицу, круглую, аккуратно очищенную от коры, и вошел внутрь.
И сразу на него пахнуло свежей хвоей. Он даже покачнулся от ее густого теплого духа, сделал шаг в темноте и опустился на пухлый настил из плоского мягкого кедрача.
Он лег, блаженно вытянулся и лежал так долго, в забытьи, наслаждаясь покоем, присутствием гор, душноватым хвойным запахом.
Потом он встал среди ночи, нащупал под потолком висячую керосиновую лампу, зажег ее. Потрескивая, медленно разгорался фитиль, оттаивало запотевшее стекло. В слабом мерцающем свете стали видны предметы - большой деревянный ящик в углу, карагачевый пень, заменяющий стол, два складных стула с брезентовым верхом.
Берестов открыл ящик, вынул оттуда шерстяную подстилку, ватное одеяло, небольшую, набитую шерстью подушку. Все это было аккуратно сложено, вычищено, даже зашито кое-где. И стулья, и пень, и подстилка - на всем этом был след чьей-то неутомимой руки. Пень, от природы темный, был заботливо выскоблен сверху. Выскоблен и вычищен до блеска шкуркой.
Берестов провел по нему ладонью, нащупал вмятину ближе к правому краю, задержал руку, постоял так, хмурясь, чуть улыбаясь грустно.
Когда это было? Да, кажется, весной, в тот первый приезд… Обвалом выворотило карагач, Курбан водил их с Алисой, показывал, откуда шёл камнепад и как огромный валун ударил в дерево. Оно выдержало, не сломалось, отбросило камень в сторону, и он с грохотом полетел в реку. Но что-то в дереве повредилось. Оно стало клониться набок, с каждым днем наклонялось все больше и больше, пока однажды не полегло совсем - еще живое, с мощными зелеными ветвями, но с разорванными, вывороченными корнями.
Им было жалко трогать его тогда, Алиса попросила не трогать его, оставить так, и они оставили. Он написал тогда этот склон, трещину в горе, и дерево, полегшее, умирающее, но живое еще, выстоявшее перед камнями, но теперь полегшее… Ветвями оно упиралось о каменистые бугры и словно приподнималось на руках, оглядывало мир - такой живой, такой прекрасный, - прощалось с ним.
Он назвал этюд "Прощание", написал его быстро, в одно утро, но столько пронзительной силы было в нем, что Алиса расплакалась, когда увидела. Они еще не были женаты, только узнавали друг друга, и эти слезы растрогали его тогда. Может быть, они-то и решили их будущее, кто знает… Он подарил ей тогда этот этюд, надписал его на обороте, помнится, написал что-то напыщенное, но смысл был в том, что он благодарил ее за самую большую награду, какую может получить художник. А потом уже, намного позже, они спилили с Курбаном комель, сделали такую колоду, откатили ее вверх, поставили вокруг нее шалаш. Так началась вторая жизнь карагача. Дерево давно уже истлело - там, на горе. А колода жила и была необходима людям - на ней ели, пили, строгали; и краски он размешивал здесь, и письма писал, и подрамник ставил.
Несколько раз ее приходилось перекатывать, менялось место шалаша. Однажды, когда перетаскивали, не удержали на склоне, и она, подпрыгивая на выступах, покатилась вниз, но уцелела. Только вмятина с тех пор. Последние несколько лет стоит она здесь, в хижине.
Он еще раз провел ладонью по обглаженной поверхности дерева, накинул на плечи куртку и вышел. Было холодно. В чёрном небе висели большие звезды. А дальше видны были целые россыпи мелкой звездной пыли. Она клубилась под колесами вечности, пересекая все небо из конца в конец, не оседая и не разлетаясь, вот уже миллионы лет… И опять, как всегда в такие мгновенья, он явственно ощутил это оглушающее безмолвие, этот непостижимый биллиоинолетний круговорот…
И опять, как всегда, страстно захотелось передать это ощущение на холсте.
Но как?
Он сказал уже, кажется, все, что можно было сказать о горах. Он передал звенящую медь восхода и органную тревогу заката, и безмятежное величие летнего дня, и щемящую тоску наползающих сумерек…
Но вот это… Это ему еще никогда не удавалось, и он знал, что не имеет права уйти, пока не напишет это. Он стоял так, впитывая в себя все - ночь, тишину, безмолвие, дыхание вселенной… Стоял, пока не продрог.
Он вернулся в хижину, постелил кошму, приготовил одеяло, загасил лампу. И лежал еще долго, вспоминая, что еще он Должен.
А когда открыл глаза, было уже утро. Рядом сидел Курбан и смотрел на него.
Они обнялись.
- Я знал - придешь, - сказал Курбан. - Сегодня придешь. Или завтра.
- Почему?
- Так. Вершина увидишь. Снег увидишь - придешь.
Дальние горы действительно открылись только вчера. Из окна мастерской он впервые увидел их прошлым утром, они возникли вдруг, словно по волшебству, там, где много дней подряд, казалось, было сплошное, бесконечное небо, и непонятно было, откуда они взялись, как-будто декорацию сменили в театре, поставили задник с такими отлично выписанными, рельефными горами и снегом на их вершинах. Он еще застыл тогда, потрясённый. Может, прав Курбан.
Курбан… А он все такой же - немногословный, меднолицый, в своем неизменном стеганом чапане. И глаза его, острые, мудрые, все понимающие, кажется, еще глубже ушли во впадины.
- Здоров как? - Курбан вглядывался в его лицо, и Берестов не решился лгать.
- Не очень… - И тут же добавил торопливо: - Но ничего, горы помогут, они мне всегда помогают, ты знаешь…
Курбан не ответил. Он продолжал неподвижно смотреть в лицо Берестова. Потом сказал:
- Кумыс пить нада. Кумыс… Джура носит…
- Спасибо, Курбан. Как он, внук-то?
- Хоро-ó-ша… - Глаза его потеплели. - Четвёртый класс уже…
- Чудный парень, - сказал Берестов. - Подрос он?
- Мал-мал… - покачал головой Курбан, в голосе его послышалась нежность и вместе с тем некоторое сожаление. - Совсем маленький…
- Ничего, - утешил Берестов. - У него еще все впереди…
Он сказал это и замолчал надолго, ушёл куда-то мыслями, нахмурился.
Курбан тоже молчал, не решаясь нарушить безмолвие.
Потом Берестов как бы очнулся, посмотрел вокруг.
- Ну а заповедник? Как твой заповедник поживает, Курбан?
- Пожива-а-ет, - как-то неопределенно качнул головой горец, - вот пойдешь, сам посмотришь…
Послышались быстрые легкие шаги, что-то зашуршало около приоткрытой двери, и в узкую щель проскользнула маленькая хрупкая фигурка мальчика с бурдюком в руках. Он остановился, привыкая к полутьме, потом разглядел Берестова, подошел к нему.
- Здравствуйте, дядя Саша, - сказал он звонко и очень чисто по-русски. - Это вам.
Он поставил бурдюк перед гостем.
- Спасибо, сынок, - Берестов привлек к себе мальчишку, поцеловал его в стриженую голову. У него были короткие жестковатые волосы. Потом он заглянул в его глаза - темные, блестящие, как переспелая вишня, увидел зрачки, светящиеся в глубине, - и почувствовал: стало теплей на душе.
- Ну, как ты живешь, дружок? Что нового?
- Хорошо живу, - сказал мальчик серьезно. - Я вас давно жду.
- Да вот не мог никак, понимаешь… - Берестов, словно извиняясь, провел ладонью по голове мальчика.
- Я камень интересный нашел, - сказал Джура. - Хотите, покажу?
- Очень хочу…
- Тохта, Джура, - укоризненно покачал головой Курбан, - человек отдыхать нада, работать нада…
- Нет-нет, работать сегодня я не буду. А походить мне полезно. Мы пойдем с Джурой. Обязательно. Я хочу посмотреть твой камень.
Мальчик радостно глянул на деда, потом развязал бурдюк, осторожно налил в глиняную пиалу прохладного кумыса.
Даже сквозь стенки сосуда Берестов ощутил прохладу. Он предложил пиалу Курбану, но тот отказался, приложив руку к сердцу.
- Гость - первый, - сказал старик.
Берестов выпил и тут же почувствовал легкое приятное головокружение. Потом Джура налил деду, и тот очень медленно, словно священнодействуя, отпил несколько глотков, остальное отдал внуку, и тот уже допил до конца.
- Все, - сказал Берестов. - Теперь можем идти.
- Сиди немного, - тронул его Курбан. - Так нада…
2
Они спустились к реке, и Джура пошел впереди по тропинке. Это была не очень широкая и не очень глубокая река, хорошо просматривались камни, лежащие на дне, а некоторые, самые большие, выступали сверху, над водой, и вокруг них закручивались пенистые буруны - течение было быстрое, вода с шумом катилась под уклон.
Тропинка тянулась по берегу, потом углубилась в заросли, а затем стала круто взбираться вверх к какому-то странному нагромождению больших, в человеческий рост камней.
Джура шёл легко, ровным степенным шагом, нисколько не замедляя его на подъеме. Он легко вскидывал свое хрупкое тело, переносил его вперед, плотно ставил ногу в изодранных кедах.
А Берестов задыхался. Он смотрел на мелькающие перед ним старенькие, совсем потерявшие свой вид и цвет резиновые кеды, которые привез он Джуре прошлой осенью, и ругал себя последними словами, что не догадался привезти мальчишке новую обувь и еще что-нибудь из одежды. Собственно, не то чтобы не догадался, он всегда привозил что-нибудь Джуре и Курбану, просто уехал он на этот раз неожиданно для всех и для самого себя, потому что правы, кажется, Все-таки врачи, черт бы их побрал…
- Постой, Джура! Передохну немного…
Он прислонился к угловатому, торчащему из земли камню, постоял немного, присел на выступ. Подступала тошнота, противно ослабли ноги, единственная мысль: "Не упасть!"
И сквозь туман, застилающий глаза, почему-то упрямо всплывали какие-то туфли, не кеды, а именно туфли, какие-то новые темно-коричневые мужские туфли, с металлическими застежками сбоку… Он никак не мог понять, откуда он знает эти туфли, где он их видел совсем недавно…
…Алиса шумно вошла в комнату, как-то слишком торопливо и радостно улыбаясь.
- Посмотри, Саша, какие чудесные!
Она держала в руках эти туфли, поворачивала их и так и эдак против света, и они отсвечивали своей темной коричневой кожей, золотистыми пряжками, желтой подошвой.
- Виталию как раз по ноге, - сказала она, любуясь туфлями. - Он давно мечтал о таких.
- Ничего, - сказал он, глядя с неприязнью на туфли. Они раздражали его своим лоснящимся самодовольством. Он лежал после приступа, и все его раздражало.
- Ты купила?
- Да нет еще, - она как-то замялась. - Тут женщина принесла. Просит дорого - пятьдесят рублей, а у нас всех денег тридцать пять…
- Что ж я могу сделать… - он не смотрел на нее, глядел в окно, туда, где за дальними облаками угадывались горы.
- Жаль, - вздохнула она. - Оки так ему нравятся…
Она еще раз полюбовалась туфлями и вышла, тихо притворив дверь.
А он повернулся к стене и стал смотреть в угол, где стояла под чехлом его последняя, еще не принятая работа - "Водопад", любимое и, пожалуй, самое трудное детище…
- …Дядя Саша, Вам плохо? - услышал он голос Джуры, долетавший откуда-то издалека и звучавший приглушенно, словно пробивался сквозь густые заросли.
Он сделал над собой усилие, оттеснил пелену, застилавшую глаза, и увидел: Джура стоит рядом, дергает его за рукав, смотрит на него испуганно и жалостно. Лицо мальчика как-то странно искривилось. Берестов провел пальцами по стриженой голове и постарался улыбнуться.
- Ничего… Уже проходит.
Он медленно и глубоко вобрал в себя воздух, так же медленно выдохнул, потом еще и еще…
Отступала тошнота.
- Ну вот, - сказал Берестов, - видишь, какое дело… - Он посмотрел вверх, туда, куда уходила тропа, откуда сбежал к нему Джура. - Придется потихоньку идти, помедленней, ладно?
- Ладно, - поспешно, с готовностью закивал Джура, и, глядя в его широко раскрытые испуганные глаза, Берестов понял, что вид у него, должно быть, неважный. И чтобы не видеть этих тоскливо-жалостных глаз, он встал, оперся рукой о плечо мальчика.