6
С тех пор она приходила часто, почти каждый день, под вечер. К ее приходу Берестов разжигал костер, готовил краски, ждал ее, прислушивался. И когда улавливал легкий звук ее шагов, чувствовал, как мгновенно отзывалось что-то в его груди. Он даже злился на себя за это, хмурился, напускал нарочито мрачноватый вид, когда она появлялась, и некоторое время сидел молча, чтобы не выдать свою радость.
Она чувствовала, что он заждался, но относила все это к профессиональному недовольству тем, что работа затягивалась. Она присаживалась на свой пенек у костра и сидела так некоторое время тоже молча, глядя в огонь и пошевеливая его обугленной суковатой палкой.
- Опять не отпускали? - ворчливо спрашивал Берестов.
- Опять, - устало с оттенком насмешливой грусти отвечала она.
Он уже научился определять ее состояние по голосу, чувствовал: сегодня она в хорошем настроении, а вот сегодня что-то случилось неприятное, видно, нервничать пришлось.
- Устали? - спрашивал он сочувственно.
- Есть немного, - говорила она. И добавляла тут же: - Чепуха! Пройдет…
Она встряхивала головой, и волосы ее разлетались и снова косо ложились на лоб, тяжёлым полукружьем закрывая часть щеки и глаз.
- Просто крику много, шума, оттого и устала.
- Он кричит?
- И он, и другие. Это не, знаете, как запевала в хоре. Чем выше начнет, тем выше все петь будут.
Он орет - и все орут. Стиль такой… Иначе работа не пойдет…
- Взрывать скоро будете?
- Скоро. Через неделю, наверно. Вы услышите.
- Не опасно это для вас?
- Ну что значит - опасно? Все опасно, если делать неграмотно. Просто ходить по горам тоже опасно, если не умеешь. Это ведь наша профессия…
- Да… Простите… Никак не могу свыкнуться с мыслью, что вы геолог. Знаете, как-то не вяжется. Ваши суждения о жизни, об искусстве, ваше понимание многих вещей…
Берестов вглядывался в ее лицо, но оно почему-то не давалось ему сегодня. Что-то замкнуто было в нем.
- Понимаете, мне все время кажется, что вы случайно попали в геологию, что ваше истинное призвание - музыка или живопись…
Она улыбнулась.
- А вот, представьте себе, ошиблись. Учили меня в детстве и музыке, и рисованию. Даже балетную студию посещала. А геология перетянула. Я ведь в семье геолога росла. С пеленок, можно сказать, окружали меня минералы, мудреные названия, карты, приборы. И с самого детства привыкла я к тому, что наука о земле, о ее богатствах - одна из самых нужных и важных для человека наук. Она больше, чем какая другая, способна сделать людей счастливыми. И с самого детства все было для меня решено.
- Отцом вашим, наверное?
- Что вы! Отец, как ни странно, всячески противился. Хотел сделать из меня кого угодно - только не геолога. Считал - не женская эта профессия.
- Правильно, - сказал Берестов. - И я так считаю.
- А я вот считаю иначе. Я ведь упрямая. Как решила - так сделала.
- И не жалеете?
- Пока нет.
- Дай вам бог и дальше.
- Спасибо.
- И все-таки честно, - неужели вас не тянет в город, к людям, к театрам, к концертным залам? Вот я тоже устаю от всего этого, бегу сюда, в горы, отдыхаю душой. А потом не могу. Должен возвращаться. Наверное, все-таки люди недаром собираются вместе - в городах, в селах. Общение с природой дает радость, но по контрасту. Оставьте человека один на один с природой надолго - и он сойдет с ума от одиночества.
- Конечно, тянет… Часто дни считаешь, часы. А потом снова - считаешь… Горы зовут! Есть в них, знаете, что-то такое притягивающее.
- Уж мне ли не знать! Вы мои работы не видели?
- К сожалению.
- Может, и к счастью… Впрочем, будете в городе - посмотрите. И напишите мне. Хотелось бы знать, что вы об этом скажете.
- Вам действительно это интересно? - спросила она.
- Очень. Даже важно. Поверьте…
- Хорошо. Обещаю вам…
- Вы знаете, я ведь не случайно задаю вам эти вопросы… - Берестов, разговаривая, кидал мазки на полотно. Он все время занимал ее разговорами, он видел, что так освобождает ее от скованности, отвлекает от мысли, что ее рисуют. - То, что я пишу сейчас, так далеко от геологии, от науки, от вашей профессии. Это, если хотите, гимн мечте, устремлённости к ней, к чему-то далекому, недостижимому и вечно прекрасному, передающемуся из поколения в поколение.
- Странно! - она вскинула голову, посмотрела ему в глаза. - Мечта людей, устремлённость, вера в нее… Это же геология… Точный портрет. Не заметили?
Она негромко засмеялась. И он засмеялся тоже.
7
Она стала сниться ему по ночам - его "Девушка у костра". Она сидит в куртке, в сапогах, руки опущены прямо вниз - она оперлась ими о сруб дерева и смотрит в огонь. Багрово-желтый отблеск пламени - на ее лице.
Он все время видел по ночам ее лицо, освещенное пламенем костра. В нем и задумчивость, и мечта, и предвестье радости, и в то же время еще что-то, чего он никак не может пока уловить и что должно прийти - он знает. Раз начало сниться - значит, придет.
Теперь он жил своей картиной. Вставал утром, спускался к Курбану, пил с ним чай, разговаривал, потом бродил по окрестностям, иногда делал наброски, но думал только о ней, о ее лице. Ему казалось, что он только сейчас начал по-настоящему понимать, в чём заключается сила великих произведений искусства. Как бы ни было прекрасно и совершенно по мастерству произведение, оно умрёт вместе со своим временем, если оно однозначно, если оно слишком конкретно. И наоборот - некая загадочность, многозначность дает возможность новым поколениям толковать произведение по-своему, вкладывать или отыскивать в нем свое - отсюда его бессмертие. Сколько бы новых людей ни приходило в мир, столько будут стоять перед загадочной улыбкой Джоконды, перед поразительным лицом Мадонны - потому что каждый видит в нем что-то свое. И "Гамлет", где разворачиваются вполне определенные события и произносятся вполне определенные слова, велик тем, что эти слова многозначны, что каждое поколение читает их по-своему и читает в них свое.
Несколько раз приходил он к тому камню, вглядывался, стараясь понять, как это, каким чудом волнует его этот едва различимый отголосок далекого, может быть, тысячелетнего прошлого…
Значит, есть она, эта нить, тончайшая, почти неощутимая, но протянутая оттуда… И каким-то непостижимым образом соединялась она сейчас в его воображении с "Девушкой у костра", словно эстафету он принимал у своего невидимого предка. Странно, но почему-то, когда он стоял у этого камня, у него все время было такое чувство, что он должен торопиться, что ему отпущено не так уж много времени, словно столетия, прошедшие до этого дня, истощили свою силу, передав ему свою ношу…
Может быть, поэтому он так торопился, старался не пропустить ни одного дня, нервничал, когда она задерживалась.
А в один из вечеров она не пришла совсем. Он сидел у догорающего костра, и когда понял окончательно, что она не придет, решил идти в лагерь, к геологам. И в это время услышал сзади резкий скрип сапог, взбирающихся по каменистому склону, и тяжёлое мужское дыхание.
Он обернулся. Рядом с ним, глубоко сунув руки в карманы, стоял геолог и разглядывал полотно на подрамнике.
- Та-ак… Ждете, значит?
- Жду, - сказал Берестов.
- Напрасно ждете. Не придет она. - Он вытащил руку из кармана и постучал пальцем по полотну. - Между прочим, не похоже.
- Почему не придет? - с трудом сдерживаясь, спросил Бэрестов.
- Потому. Услал я ее к соседям.
- Зачем?
- По делу. У нас ведь работа - не игрушки. - Он опять постучал пальцем по полотну. - Непохоже рисуете, говорю.
- Это не ваша забота.
- Как же не моя? Вы у меня работника отвлекаете, голову ей заморочили… Вот я и решил посмотреть, стоит ли…
- И пришли к выводу, что не стоит?
- Нет, не стоит. - Он блеснул своей коронкой.
- Знаете, есть такая поговорка, насчет полработы.
- А-а… - Он смерил Берестова насмешливым взглядом, перешагнул через бревно, сел. - Слушай, поговорить надо!
- Говорите!
- Садись, чего стоишь. В ногах правды нет.
- Постою.
- Ну, как хочешь… - Он щёлкнул зажигалкой и прикурил, затягиваясь. - Слушай, уходил бы ты по добру отсюда!
- Что-то не понял…
- Чего ж тут не понять. Мало тебе гор вокруг? Иди в Хумсан, в Бричмуллу… Там знаешь виды какие!
- Мне и здесь хорошо.
- Тебе-то, может, и хорошо… Другим - не очень.
- Я мешаю вам чем-нибудь?
- Мешаешь. Голову ей задурил - вот что!
- Чем же это я "задурил ей голову", как вы выражаетесь?
- Болтовней своей. И этим… - Он презрительно кивнул в сторону полотна. - Думаешь, я не понимаю, зачем это тебе нужно? Нигде в мире такого лица не нашел, одно единственное нашел! Так вот что я тебе скажу - ничего тут у тебя не выйдет, понял? Напрасно стараешься, время тратишь, краски переводишь! Напрасно! Эту девку не такие, как ты, испытывали!
- А вы ей, простите, кто будете - муж, отец, брат?
- Не твое дело! Я за нее в ответе, понял? Так что выбрось из головы!
- Вообще-то говоря, следовало бы прекратить этот разговор… - тихо сказал Берестов. - Но я все-таки скажу… Меня действительно поразило ее лицо. Как художника, понимаете? Хотя, - он махнул рукой, - все равно не поймете!
- А может, пойму. Ты попробуй, скажи.
- Нет настроения… Но дело не в этом. Насколько я понимаю, не это вас волнует. Так вот, во всем, что касается остального, можете быть спокойны. Никаких дурных мыслей у меня нет и не было.
- Правду говоришь? - быстро спросил геолог. Не поворачивая головы, он пытливо глянул на Берестова.
- Абсолютную правду.
- Что ж, может, оно и так… Да только у нее мысли всякие появились.
- Откуда вы знаете?
- Чую. У меня на это дело чутье!
- Что ж теперь делать, - сказал Берестов. - Она живой человек. И, к счастью, мыслящий человек. Естественно, у нее и мысли могут быть разные… Кстати, вот о вас она все время говорит хорошо. Мы тут спорили с ней.
- Вон как! Значит, хорошо?!
- Да.
- Что-то не видно по ней.
- Это естественно, - сказал Берестов. - Чем больше будете нажимать, тем больше сопротивления встретите. Это уж характер такой.
- Верно. Тут ты прав. Я и сам так думаю.
- Ну, а если понимаете, чего ж себя так ведете?
- Черт его знает, тоже ведь характер! Понимаю, а ничего поделать с собой не могу! Все мне надо, чтоб только по-моему было. И во всем. Иначе покоя мне нет, изведусь. Сам себя съем!
- Так вы, значит, других едите, чтоб себя не съесть? Так, что ли?
- Бывает и так.
- Странный вы человек, - Берестов покачал головой. - Но хорошо, что сознаете это. Осознать - это почти преодолеть. Это уже - ничего…
Берестов ободряюще глянул на геолога.
- А ты, вроде, парень тоже ничего. Только, сам понимаешь, отпускать ее к тебе больше не буду. Ты уж не обижайся.
- Мне работу закончить надо, поймите.
- Приходи к нам. Там работай, пожалуйста.
- Послушайте, Сергей Романович, - он впервые назвал геолога по имени, - я не смогу там работать. Не смогу… Я прошу вас - не препятствуйте ей, пусть приходит. Даю вам слово - ничего не произойдет. Клянусь вам!
Геолог некоторое время изучающе вглядывался в Берестова.
- Понимаешь ты, какое дело… Очень боюсь я…
- Упустить ее боитесь?
- Не совсем так… За нее боюсь…
Геолог сидел, наклонив голову, набычив свою шею, и Берестову на какой-то момент даже стало жаль его.
- Послушайте, Сергей Романович, не мое это, в общем-то, дело, но раз уж пошел у нас такой разговор… Скажите, вот вы - начальник партии, человек опытный, сильный, в жизни повидали многое, да и старше ее вы намного… И вот вы пришли ко мне сюда, беспокоясь за ее судьбу… Я все это могу понять… Если бы я случайно не услышал вашего разговора с ней…
- Какой разговор?
- Когда вы бросили ей фонарик и пошли, ругаясь, в поселок. Не судьба ее вас волнует, и не любовь к ней вас ведет, а ущемлённое самолюбие. Вы, видите ли, получили отказ - вот ведь в чём дело!
- Не любовь, говоришь, - геолог шевельнулся, чуть скосил глаза в сторону Берестова. - А где ты ее видел - эту любовь? В романах, в кино? Сошёлся ты - вот тебе и любовь. А не сошёлся - так и нет любви. Вот и вся премудрость.
- Как просто! - сказал Берестов.
- А ты думал! Это вы - художники там разные, поэты - наворотили в своих картинах и стишках… А я вот тут, в жизни, все видел, да и сам на ощупь знаю… Так что называй как хочешь - суть одна.
- Дело не в названии, - согласился Берестов. - Но суть… Уж больно примитивно бы все толкуете. Ну, не сошёлся с этой, как вы выражаетесь, что же - другую нашел, и все?
- А ты думал! Только не было еще такого. И не будет.
- Боюсь, что на этот раз будет.
- А ты не бойся. Только не лезь в мои дела, не мешай.
- Я не лезу, - сказал Берестов. - Я своим делом занимаюсь. Оно-то, надеюсь, вам не мешает.
- Как знать! Может, и мешает… Ну, да ладно. Поглядим…
Он встал, кивнул головой и стал спускаться вниз, уверенно перескакивая в темноте с камня на камень. Берестов еще долго слышал глухой топот его сапог.
Потом и он затих.
8
Спал Берестов беспокойно. Что-то мешало все время, гул какой-то или взрывы отдаленные мерещились в горах. А под утро проснулся от грохота страшной силы прямо над головой. Проснулся, сел в темноте, и тут же опять оглушающе треснуло и белым светом вспыхнул на мгновение проем открытой двери. Понял - гроза бушует снаружи. Кинулся в темноте, нащупал подрамник с полотном, успел сунуть в ящик, и тут же обрушились на хижину потоки ливня.
Берестов закрыл ящик, накинул сверху одеяло, потом подобрался к двери и долго глядел во тьму, схватывая мгновенья, когда все озарялось ослепительной вспышкой, выступали из тьмы обнаженные, какие-то ощетинившиеся острыми краями горы, клубящееся низкое небо, и снова все пропадало куда-то" а затем грохотало и гремело так, словно разламывалась земная твердь и обваливалось все вокруг…
Он посидел так у проема, зябко поеживаясь, вздрагивая то ли от холода, то ли от жутковатого чувства восторга. Потом стало затихать, грохотало уже в стороне, по тонким стенам с порывами ветра ударяли последние капли дождя. Берестов добрался до постели, потрогал настил над головой - вымок кое-где, но не протек. Он еще раз с благодарностью подумал о Курбане, о том, как хорошо ему всегда было здесь. И тут нее поймал себя на этом "было". Почему было? Вспомнил вчерашний разговор. Собственно, не вспомнил - это теперь неприятной тенью все время стояло рядом, и ночью, во сне, тоже. И вдруг подумалось - а не собраться ли утром и не уйти ли домой… Он тут же отогнал эту мысль, даже разозлился на себя - раньше никогда такого не было, он всегда отдыхал здесь душой - что же случилось? Неужели присутствие какого-то типа может испортить все - горы, тишину, даже эту грозу?
Близился рассвет, становилось холодно. Он залез под одеяло, лежал с открытыми глазами, глядя, как светлеет прямоугольный проем, и старался думать о своей картине, но ничего не получалось, все время лезла в голову всякая чушь, и пустила какая-то охватывала душу по мере того, как светлело. И в этом холодном сером свете нарождающегося нового дня он вдруг с тоскливой ясностью понял, что дело не в геологе, не в этом идиотском разговоре., а в том, что последние дни жил в ожидании ЕЕ. Не хотел признаваться себе в этом раньше, связывал все это лишь с картиной, но картина здесь, с ним, вернее, в нем самом, он теперь может продолжать и без НЕЕ, но это не принесло ему радости, наоборот, все потускнело как-то, стало неинтересно… Значит, ждал он каждый день ее прихода не из-за картины. Она сама нужна была ему - ее голос, ее глаза, ее присутствие… Значит, прав геолог? Значит, лукавил он вчера, сам с собой, когда убеждал того, что работа его интересует и ничего больше? Так… Значит, надо и в самом деле собираться и уходить. А почему, собственно? Почему он не имеет права ее видеть? Наверное, потому, что ни к чему хорошему это не приведет ни ее, ни его… Он полежал еще немного, с грустью прислушиваясь к голосам наступающего дня, к далекому блеянью овец - их, видно, перегоняли на новое пастбище, к радостным крикам птиц, встречающих солнце. И от этих голосов, которые всегда пробуждали в нем жажду к жизни, радость бытия, ему сейчас сделалось еще более грустно. Странно, как бывает в жизни. Войдет в нее светлое, озарит тебя своим сиянием, к тут же какая-то нелепая уродливая тень омрачит все, все испортит… Неужели не может быть в мире хорошего без плохого, неужели у каждого ангела есть свой дьявол, который неотступно следует за ним, боясь, как бы слишком много радости не пролилось в чью-то душу?
Берестов решил собираться. Он стал укладывать в рюкзак все необходимое, потом открыл ящик, достал подрамник с натянутым полотном, подержал его немного перед собой, вглядываясь в едва намеченные контуры женского лица, ставшего за эти дни таким дорогим и близким…
Защемило сердце… Но поддаваться нельзя было. Решил - значит, надо уходить. Промедлишь - потом труднее будет. Он достал плоскогубцы и принялся с ожесточением вытаскивать крепящие гвозди. И в это время услышал чьи-то легкие торопливые шаги.
- Здравствуйте, дядя Саша, - услышал он голос Джуры. - Можно к вам?
- Конечно, можно. Заходи, милый. Заходи.
Джура перешагнул порог и остановился, видно, привыкая к полутьме хижины. В руке у него был наполненный бурдюк.
- Это вам дедушка прислал, - сказал он и поставил бурдюк на складной стульчик, - Дедушка сказал, что пить надо обязательно.
- Спасибо, дорогой. Большое тебе спасибо.
- Вы не промокли тут ночью? Дедушка очень беспокоился, думал, придете к нам.
- Все в порядке, Джура. Передай дедушке, что хижина отлично выстояла под дождем. Ни капли не прошло.
Он взял бурдюк, развязал его, налил себе в кружку. Остальное отдал мальчику.
- Это забери обратно. Скажи, что мне срочно надо вернуться в город. Приеду через месяц - полтора. Тогда уж напьюсь кумыса вдоволь…
Джура стоял не шевелясь, смотрел снизу вверх на Берестова.
- Почему вы уходите, дядя Саша?
- Надо, сынок… Ничего не поделаешь! - Он вздохнул. - Я скоро вернусь. Кеды тебе привезу. И чаю для дедушки…
Он старался не смотреть на мальчика, а тот стоял по-прежнему не шевелясь.
- Вам письмо просили отнести. Вчера ещё. А я не успел.
Он сунул руку за борт своей овечьей куртки, достал конверт.
Вот…
Берестов молча взял конверт и почувствовал, как сердце его взволнованно колыхнулось. Даже пальцы задрожали. Он разорвал конверт, вывернул фитиль керосиновой лампы.
"Простите, что не приду сегодня, - прочел он крупные торопливые буквы, - неожиданно приходится ехать. Через день - два вернусь и тут же приду. Галя".
И уже после подписи, видно, в последний момент, было приписано: "Пожалуйста, дождитесь меня!"