Подъезжая к самолетной стоянке, я вижу, что какой-то большой самолет, взметая позади себя снопы воды, выруливает в направлении взлетной полосы, но еще не сознаю, что это наш – мой - самолет. Слава богу, он тотчас притормаживает и рев турбин приглушается. Из грузового люка показывается трап. Я бросаю джип и очертя голову бегу к трапу. Однако меня опережает караульная машина. Ее, ослепленный прожекторами под крылом, я замечаю слишком поздно. Падает задний борт, на бетонку беззвучно сыплются солдаты. После неясной и яростной возни в кузове в их воздетые руки ползут два гроба – один знакомый мне, из полированного дуба, другой цинковый, заколоченный в деревянную тару. Гробы эти тащат к самолету и заносят в люк. Расталкивая солдат, я взбегаю по трапу, кричу, чтоб подождали, и успеваю в последнее мгновенье: бортмеханик не слышит моего голоса и выглядывает из люка только потому, что не может поднять трап. Юлию я нахожу преспокойно спящей в нашем отсеке – ну, может быть, не спящей, лица ее не видать, она лежит отвернувшись к стене, – и от ужаса перед мыслью о том, что было бы, опоздай я хоть на чуть-чуть, о том, почему она не искала меня, почему не ждала, я даже боюсь ее будить. Затем, когда самолет набирает высоту и, трясясь, по огромной дуге уходит от похожего на расплющенную рождественскую елку аэродрома, я разглядываю внизу крохотную точку пожара. Горит – я совершенно в этом уверен – вагон караульного помещения. Я думаю, как можно было уснуть после всего случившегося, да и что, собственно, случилось, если все-таки после этого можно было уснуть, и во всем этом мне открывается такая постыдная, такая отвратительная правда наших отношений, что я, будто вспоминая о главном, перебиваюсь на мысли о Ксанфе – я думаю о том, остался ли его автомат пригоден к стрельбе после того как я бросил его в грязь, о том, что, успокаивая дружков, он мог погибнуть и что поджог караульного помещения, конечно, его рук дело. И уж совсем ни к чему в уме треплется какой-то невероятный обычай древности: женихи невесты, сколько бы их ни было, клялись оберегать честь ее будущего супруга. Какого черта?
***
Я часто видел: чем больше люди знают друг друга, чем дольше живут вместе, тем меньше между ними каких-то больших, хороших вещей, но тем чаще вклиниваются ничтожные и непроходимые мелочи, в которых, точно в осколках зеркала на полу, они способны видеть только каждый самого себя.
Когда Юлия рассказала, как ее заставляли посмотреть в гроб, я подумал именно об этом: что я долгое время вижу не ее, а свое собственное раздробленное отражение. Сказать по правде, я испугался. Я понял, на каком огромном расстоянии друг от друга мы жили все это время.
Однако почему она решила, что я не должен ничего знать об истинной подоплеке Проекта? Не доверяла мне? В таком случае спасенье ее больше походило на спасение дорогого и безмозглого реквизита, на предательство. Или, быть может, лишь при условии, что я не буду ни о чем догадываться, полковник соглашался спасать нас обоих? А что, если все куда смешней: что, если она спасала и полковника тоже? Он-то понимал, что тоже нуждается в спасении?
***
Я спросил у нее, что у нас с кислородом.
Юлия вытерла слезы и посмотрела на индикатор двуокиси углерода. Лампочка индикатора не горела.
– Кончался.
– Кислород – кончался?
– Последняя шашка…
Я выпустил кислородную маску из руки. В невесомости рифленый шланг развернулся. Маска, напоминавшая изуродованный череп на голом позвоночнике, уперлась в стенку холодильника.
– Ты это так шутишь?
Она молча смотрела в иллюминатор. Я проследил направление ее взгляда, и понял, что она смотрит в иллюминатор. В бронированном стекле отражалась часть стены холодильника. Юлия хотела сказать что-то еще, но тут, задохнувшись, как от удара в солнечное сплетение, я стал отчаянно, помраченно – будто от этого сейчас зависела моя жизнь – пробираться к иллюминатору. Меня тотчас закрутило, понесло, и несколько секунд я барахтался в невесомости, точно рыба в сети…
Сначала я почему-то решил, что к нам прибило большую водосточную трубу. Мне даже показались за иллюминатором ржавчина и мох. Мысль о чужом корабле – хотя и первая, мгновенная – была уж слишком невероятной, и за трубу я схватился, как хватаются за ближайший предмет для защиты. Ведь Юлия могла уже десять раз предупредить меня о стыковке. Что же – опять ждала моей реакции? Господи, да что сейчас-то могло от зависеть от моей реакции?
Оттолкнувшись от иллюминатора, спотыкаясь об углы, я стал выбираться из кухни.
Юлия что-то сказала мне вслед.
– Что? – спросил я, не оборачиваясь.
– Там… ну… это, – сказала она.
Я, не слушая, отмахнулся.
Но тут она взяла меня за пояс и стала тянуть обратно.
– Брось, – сказал я.
Ухватившись за выступ в стене и слыша за спиной ее дыханье, я ждал, когда она отпустит меня. Я думал, она хочет извиниться, ждал еще недолго, и когда, потеряв терпение, повернулся, то увидел ее вовсе не рядом с собой, а на прежнем месте у холодильника. Она даже не смотрела в мою сторону.
– Черт.
Кислородная маска попала в щель между рамой и крышкой люка, и шланг, соединенный с баллоном на моем поясе, держал меня "на поводке", не давал двигаться дальше.
– Что? – спросила Юлия, не оборачиваясь.
Я отстегнул баллон.
– Ничего.
Где-то на середине пути, перед предбанником, я ощутил знобящий ледяной ручеек воздуха, но не придал этому значения, пока не очутился в самом предбаннике, где было холодно так, что изо рта у меня повалил пар. В стыковочном узле все побелело от инея, на осветительных секциях искрился лед. Стыковочная секция №2, судя по теплящемуся под слоем изморози зеленому индикатору, была разблокирована. Петли переходного люка смерзлись, для того чтобы сдвинуть крышку, мне пришлось не только подложить под вентиль носовой платок, но и упереться ногами в простенок. Послышался хруст и треск, будто крошилось стекло. Крышка съехала. Привод запирающего устройства был автоматическим, сервомотор, пускай не до конца, успел сработать прежде, чем замерз. Иначе я бы вообще не смог открыть люк.
В переходной камере, наверное, были все пятьдесят градусов. Мохнатые, причудливой формы снежинки кружились в воздухе. Пахло озоном.
Дышать я старался через нос, но все-таки каждый вдох отзывался болью в горле, будто я глотал кипяток. Каким-то образом на моей голове очутилась шерстяная шапочка-полумаска, что надевают под шлем скафандра. Отталкиваясь от стен кулаками через скомканные половинки носового платка, я подплыл к следующему – не нашему уже – люку камеры.
Когда я заглянул в него, мне показалось, что я заглянул в яму, пробитую в подсвеченном сугробе: ни одного темного или цветного пятнышка, ни одной четкой тени. Боясь обжечься, я не дотрагивался до стен. Намотанные на кулаки лоскутья платка замерзли, ухватиться через них за что-либо уже было невозможно. Так я достиг внутреннего люка переходной камеры. Это походило на то, как если бы, проплыв через вырезанную в толще льда прорубь, я вынырнул подо льдиной. Сходство с льдиной усиливало отсутствие света за камерой. В темноте танцевали белые хлопья и пыль. От холода у меня начинало мутиться и страшно ломить в голове. Перед моим внутренним взором стоял холодильник с трупами, и я мог думать только о том, как хорошо, должно быть, в нем устроились наши покойнички. "Побеспокоилась, – вспоминал я Юлию, – вовремя побеспокоилась…"
Затем некая сила увлекла меня обратно в прорубь камеры. Я увидел под собой фигуру в скафандре и услышал, как с громким стуком челюсть моя ударилась о кромку люка. Боли и страха я уже не чувствовал.
***
В себя я пришел оттого, что тело мое жгли мириады игл и с каждым мгновеньем все новые впивались в кожу – Юлия растирала меня спиртом. На ней, как и на мне, была шерстяная шапочка-полумаска.
Я хотел оттолкнуть ее, но, ощутив, что вместо руки к моему плечу прирастает нечто невероятно массивное, необъятное, закричал от ужаса. Я подумал, что лишился руки. Как и прежде, я был прикреплен липучими ремешками к полу в кухне. Мое тело, до сих пор будто удаленное от меня, раздутое подобно воздушному шару, начинало заново прорастать из мерзлого и рыхлого мяса под кожей. Я ощущал каждую клеточку, каждую каплю своей кипящей плоти. Изо рта шла не то слюна, не то вода, из глаз бежали слезы, из носа текло.
Раскатав в ошметья последний тампон, Юлия завернула меня в три покрывала, дала глотнуть спирту и опять скрылась в холодильнике. На потолке против меня, на что-то насаженный, болтался ее скафандр. Стекло шлема запотело, на крагах колыхались капельки воды.
– Прости, пожалуйста, – тихо позвал я ее.
– Что? – отозвалась она.
– Что там во второй – состыкованное?
– Там… все замерзло.
– Что замерзло? Можешь ты выйти?
Она показалась в дверях.
– Что это? – повторил я.
– Беспилотный грузовик. Несколько сосудов Дюара… разбились. Там все забито кислородом.
Пошарив рукой в холодильнике, она протянула мне мокрый кусок фанеры. Я взял его. Кусок был округлой формы, с одной стороны синей краской на нем была нанесена градусная сетка, с другой торчали мелкие сапожные гвозди. Это был макет не то экрана локатора, не то экрана системы ориентации из копии нашего "Гефеста" в Центре подготовки. Ну или, может быть, какой-нибудь другого корабля.
– И что? – сказал я. – Макет из симулятора… Ты думаешь, с нами состыковали симулятор?
– Нет.
– Зачем?
– Не знаю.
Я отшвырнул фанеру.
– Что там еще?
– Ничего.
– Давай начистоту.
– Я говорю о том, что видела.
– Хорошо – а что ты думала там увидеть?! Что, черт побери, если шла туда в скафандре? – Поперхнувшись, я зарылся лицом в покрывало и откашлялся. – Постой… Ты ждала… что же – эвакуации?.. Эвакуации?!
Поджав губы, Юлия отвернулась к иллюминатору.
– …Ты думала, что очаровала их настолько, что тебя – эвакуируют? – Меня разбирал нервный смех. – А может, они просто переборщили с кислородом и все перемёрзли – не смотрела?.. Боже, и из-за этого держать меня в дураках! Довериться подонкам и все это время держать меня в дураках!
Зная, что одежда моя еще не просохла, я заявил, что погреюсь в скафандре. Юлия ничего не ответила на этот вздор, а я, надев скафандр, снова полез в стыковочный узел.
Ничего нового, конечно, я там не нашел.
С нами была состыкована пустышка. Единственным функциональным помещением в ней явился стыковочный узел. Все остальные были загромождены муляжами бортовых агрегатов и баллонами с жидким кислородом. По неизвестной причине большинство баллонов оказались неисправными, сжиженный газ вытекал из них пышными облачками пара.
Свою шапочку-полумаску, вернее, то, что от нее осталось – твердый блин, прикипевший к пустому фанерному щитку – я случайно обнаружил на обратном пути. Очевидно, как раз с этого места Юлия сняла макет экрана: по углам щитка чернели точечные отверстия от гвоздей, их еще не успело занести инеем. Я представил себе, как она это делает – сначала выдергивает макет, затем припечатывает вместо него шапочку. Что шапочка именно припечатана, я заключил по тому, как ее расплющило посередине. Я попытался отодрать ее, но она лопнула, будто пластмассовая. С отломанным куском я полетел к противоположной стене и хорошенько треснулся обо что-то шлемом. Это натолкнуло меня на мысль, что Юлия хотела здесь что-то спрятать. Я вернулся к щитку и стал отбивать оставшуюся часть шапочки ногой. Собственно, уже после того как отломился первый кусок, было ясно, что под шапочкой ничего нет, но чем меньше оставалось на фанере смерзшихся шерстяных волокон, тем сильнее я по ним бил. Последние несколько ударов и вовсе пришлись по пустому месту.
Все это не укладывалось у меня в голове. Зачем нужно было отправлять за нами кислород? Чего ради понадобилось снаряжать новый корабль, когда, казалось бы, уж все были при своем: те, на Земле, получили свой Триллион, а мы приготовились к самому страшному? Если кому-то пристало продлить нашу агонию, то не проще ли было снабдить нас достаточным количеством кислорода сразу? И, наконец, почему выбор пал на громоздкие металлические баллоны, почему не прислали обычных кислородных "таблеток"?
Я глядел на фанерный щит, как в дыру, и тер его крагой, словно ушиб. В эту минуту я был уверен, что ни в коем случае не хочу вникать в то, что случилось. Может быть, оттого я и хотел замерзнуть, задохнуться в этой дыре, чтобы оглушить себя, не искать никаких ответов. Ибо искать сейчас ответов значило вскрывать рану, которая только-только перестала кровоточить, значило давать воздух надежде. Я всегда помнил одного мальчишку из нашего детского дома, который верил, что за любыми закрытыми дверьми его ждут расставленные мышеловки. Мы, детдомовские, поднимали его на смех, а ведь это сидело в каждом из нас: чем вернее удавалось убить надежду на лучшее, тем меньше была боль, когда случалось худшее. Но лишь немногие умели соорудить из этой неизбывной, как рак, подозрительности к жизни пособие по открыванию всех и всяческих дверей. Именно поэтому я, а не Юлия, был первым в трубе, да и в остальных случаях она всегда ждала моей реакции, а не наоборот, и именно поэтому, явись сейчас вместо трубы хоть марсиане, хоть сонм чертей с вилами да с крючьями, все равно ничего не изменилось бы, – я бы уж давно изжарился в каком-нибудь сосуде Дюара, приспособленном под топку, а она, вытащив меня из огня, окатив жидким кислородом и спасши в сто первый раз, снова бы занялась своими покойниками.
Возвратившись в кухню и сняв скафандр, я снова завернулся в свой промокший кокон из покрывал. Юлия успокаивала меня и объясняла устройство какого-то корабля. Я утвердительно кивал, пока не расслышал, о каком корабле речь. Замерев, минуту-другую я сопоставлял ее слова с тем, что видел в трубе, а затем нашел ее руки и, как нечто гадкое, оттолкнул от себя.
– …И ты – молчала?! – вскричал я таким страшным голосом, будто меня ткнули в нарыв. – Ты – опять молчала?!
Она ударилась о холодильник и схватилась за ушибленный локоть. Что-то загремело.
Я принялся разрывать и разбрасывать свои покрывала.
– …Да ты понимаешь, что это значит – американцы?! И что это значит – их корабль?! Дура!.. – Я продолжал с ненавистью дергать за концы покрывал, но усилия мои имели обратный эффект: я увязал в своем перекрученном коконе, точно в смирительной рубашке.
Внезапно я расхохотался и ударил ладонями по полу.
– Американцы! – закричал я. – Боже мой! Позаботились! Конечно!
– Да при чем тут – позаботились?! – выдохнула Юлия. – Я же показала тебе… Я думала, ты понял.
– Что – понял?! Что?! Скажи, что я должен был понять?!
– Там же чужая маркировка.
– А знаешь, что я понял? Что этот твой холодильник и что эти твои отмороженные американцы… что теперь-то мы здесь и сдохнем! Вот что я понял! И теперь ясно, почему ни одна наша станция не видит их и ни одна их станция не видит нас! Да какие же они к черту после этого американцы – партнеры! Кто сказал – американцы?.. Постой-ка, а – кислород? Скажи, какого черта было переть сюда столько кислорода? Не знаешь?!.. Знаешь! Ты все прекрасно знаешь! Все! В вакууме взорвется только то, что успеет соединиться с кислородом. И если взрыв будет до стыковки с этими чертовыми сосудами, нас – какая жалость! – разорвет на крупные куски, а не разнесет в пыль, как того требуют все мыслимые и немыслимые инструкции по уничтожению улик!
– Да зачем – взрывать? – выпалила Юлия.
– А по простому принципу: доверяй, но проверяй. Улики с обеих сторон уничтожаются в одно время и в мелкую пыль.
– Хорошо, но тогда где… – Голос ее прервался, она запрокинула голову. – Где там у них… – они? Почему там, у них – никого?
Ее вопрос застал меня врасплох. Не зная, что ответить, я поинтересовался, где моя одежда. Юлия подала мне трико и комбинезон и отвернулась.
– А ты сама смотрела?
– Да.
– Тогда, может быть, что и не было никого.
– В кабине у них там…
– Что?
– Манекены. Два манекена в скафандрах и в креслах.
– Погоди… – Мне опять послышалось какое-то громыханье.
Я приложил руки к стене. Стена едва ощутимо вибрировала. Это было похоже на вторичную вибрацию от электродвигателя холодильника.
– Слышишь? – спросил я.
Юлия болезненно выдохнула, задев локтем выступ мусоропровода.
Теперь я почувствовал, что не просто держу руки на стене, а упираюсь в нее, и увидел, как по белой двери холодильника ползет бурая капля.
– Мы движемся, – сказал я.
– Куда? – растерялась Юлия.
– Не дури.
Я подплыл к люку, и тут услышал, с каким четким звуком ноги мои ударяются о резиновую манжету люка и как со спины в затылок бьет крик Юлии. Никогда прежде я не слышал, чтобы она так кричала, и я хочу сказать ей, чтобы она замолчала, но по инерции меня уже прибивает к ней. Вместо того чтоб оттолкнуть, она крепко обнимает меня, и я вижу, как, просунувшись в люк, из-за прозрачного забрала шлема, словно из затвердевшего мыльного пузыря, пустыми глазами на нас глядит кукольное, лоснящееся лицо…