Горбатая брусчатка мостовой. Тротуары вдоль стен выложены темно-розовой плиткой. Над головами нависают гроздья балконов, карнизов, эркеров. Держатся на честном слове. Того и гляди, обрушатся, погребут под собой. Вокруг – ни души. Не иначе, Паук постарался, чтоб под ногами не путались. Как это ему удалось? Надоумил местных стражников устроить облаву?
– Идете до конца улицы, – раздался в переговорнике голос координатора. – Там останавливаетесь. Я кое-что засек со спутника. Сейчас проверю. Ждите.
Гюйсу живо представился Паук, перед которым зависли шеренги вирт-дисплеев. На каждом – данные со спутников, зондов, камер слежения. Существуй Бог Информации, он был бы Пауком.
Поравнявшись с угловым домом, Скунс вскинул руку. Все замерли. Скунс что-то шморгнул в переговорник.
– Два наблюдателя, – отозвался Паук. – Даю ориентиры.
Ориентиры получили только Скунс с Грушей. Просвещать цивильных "шпаков" координатор счел излишним.
– Работаем, – бросил Скунс. – Груша, твой – ближний. Любишь ближнего?
И, обернувшись к доктору с Гюйсом:
– Ждать здесь.
Оба бойца включили режим мимикрии. Гюйс впервые увидел, как это работает. Скунс с Грушей размазались в пространстве, сделались рябью на воде, игрой бликов… Все, исчезли. Чтобы вскоре материализоваться на прежнем месте. Засада? – с тревогой подумал Гюйс.
– Чисто, – сказал Скунс. – За мной.
И Гюйс не стал ни о чем спрашивать.
Пустынная площадь. Неработающий фонтан в центре. Храм, знакомый до мелочей по снимкам и ворованной энграмме, высится скелетом исполинского ящера. Нет, к храму они не пошли. Пересекли площадь по краю, держась у стен домов; остановились под облупленной аркой, что вела во внутренний двор. Из дыры в нижней части арки торчали чьи-то ноги в мягких спортивных туфлях. В дыре пищали крысы.
Ноги не шевелились.
– Запасной вход, – Груша махнул рукой в глубь двора.
– Второй, – Скунс мотнул головой влево. – Разделяемся?
– Угу, – филином ухнул по дальней связи Паук. – Пока всё чисто.
– Ты идешь с ним, – Скунс указал доктору на Грушу. – Контрольное время – две минуты. Заходим синхронно.
Гюйс потянулся к доктору, запросил контакт. Патрик, я повешу тебе "репей". Хорошо? Хочу видеть, что там у вас. Вешай, согласился Клайзенау.
– Вперед!
На ходу Гюйс оглянулся. Со спины Груша и Клайзенау – в уникомбах, одинакового телосложения – выглядели близнецами. Для проверки "репья" Гюйс на миг воспользовался зрением доктора. Связь держалась хорошо. Только изображение поступало черно-белое.
– Не отставать. Дистанция – три шага.
– Понял, – еле слышно ответил Гюйс.
– Не разговаривать.
– Понял.
По спине ползли струйки пота.
– Что бы я ни делал – не вмешиваться.
– Понял.
– Будешь играть в героя – уложу баиньки.
– Понял.
– Включи мимикрию.
Гюйс крутанул по часовой стрелке браслет на правом манжете. Так ему показывал Паук. Рука, на которую он пялился, расплылась, замерцала… Подняв ладонь к лицу, Гюйс сжал пальцы в кулак. Но различил лишь стеклистое марево, и то с трудом.
– Стоп.
Он едва не налетел на Скунса. Сейчас Гюйс не видел бойца; скорее, угадывал его местонахождение. Торопливо шагнул назад, соблюдая дистанцию. Три шага; три проклятых, бесконечно трудных шага… Больше всего на свете Фердинанд Гюйс желал оказаться как можно дальше от злополучного храма, террористов и Скунса. Три шага? – три парсека! Но кроме них с доктором, никто здесь не знал, что такое ожог психики при контакте с дубль-контуром нервной системы энергета. И ни у кого, даже в самой продвинутой аптечке, не было нужных мазей и припарок.
Впереди темнел зев парадного. С бронзовой ручки скалилась морда хищника.
– Над дверью камера, – сообщил Паук.
– Вижу.
Гюйс вгляделся в узор трещин штукатурки и ничего не увидел.
– GK-17-mini, брамайнский хлам. Оптический диапазон. Вас они не видят.
– Хорошо.
– Вторая дверь заперта.
– Сканирую замок.
Марево втекло в подъезд, размазавшись по второй двери.
– Две контрольки и сигналка. Обесточиваю.
Щелчок, и дверь открылась.
– За мной. Быстро!
В ответ издалека донесся глухой удар колокола.
Гюйс нырнул внутрь. Двигаться в сумраке, да еще и не видя собственных ног, было сущим наказанием. Он едва не упал, запнувшись о чей-то труп. Труп оказался сбившейся ковровой дорожкой. Надвинув на глаза скан-щиток шлема, Гюйс задал авто-выбор диапазонов. Темнота сменилась жемчужным сиянием. Из недр электронной "начинки" вынырнула куцая схема подземелий – ее под диктовку Гюйса составил Паук, отмечая повороты, двери камер, ветвящиеся коридоры… Увы, распотрошенная энграмма содержала лишь фрагмент катакомб. Еще часть схемы Паук нашел в архивах.
На полную карту улова не хватило.
Теперь Гюйс видел перила лестницы, ступеньки, пятна сырости на стенах – и Скунса. Тот уже отпер (взломал?) ржавую решетку, закрывавшую проход вниз, и начал спуск. Задержавшись на миг, он обернулся и махнул Гюйсу рукой. Как Скунс определил, что спутник его видит, осталось загадкой.
Лестница. Поворот. Еще один спуск. Скунс делает предостерегающий жест. Перед ним – очередная дверь. Она заперта. Твердое дерево обшито полосами железа.
– Сканирую…
Гюйс потянулся вперед, за дверь, переходя на ментальное восприятие. Вроде бы, никого. А с "железом" пусть Скунс разбирается.
– Понатыкали…
– Что там?
– Куча датчиков. Плюс "сюрприз". Всё закоммутировано.
– Автоном?
– Если бы!
– Фальш-сигнал сгенеришь?
– Попробую…
– Ладно, не дергайся. Заливай данные. Ага, вижу…
Скунс работал. Гюйс смотрел. Драгоценное время уплывало, хоть тресни. Желая отвлечься, не чувствовать себя пятым углом в комнате, он выбрал ментальную "леску", что вела к "репью" в сознании Клайзенау. Восприятие раздвоилось. Скунс подсоединял к замку какое-то устройство – и в то же время глазами доктора Гюйс видел черно-белую спину Груши. Толстяк опустился на корточки над чем-то невидимым. Щербатый камень стен, ступени… Груша с доктором уже вошли! Что же этот копается?!
– Запускай.
– Есть. Фальшак прошел. Входим.
Дверь открылась бесшумно – ни щелчка, ни скрипа.
– За мной!
Знакомый по энграмме коридор. Или это другой, похожий? Поворот. На скан-щитке шлема – схема подземелья. Левая нижняя часть дорисовывается по ходу дела. Возникают новые линии, пометки… Пользуясь данными их камер, Паук достраивал схему в режиме реального времени.
– Стоп!
Гюйс замер, ощутив присутствие.
Двое, хотел предупредить он Скунса. Впереди, за углом.
И не успел.
VII
Скунс исчез. Исчез, и все. С концами.
Гюйсу показалось, что краем глаза он уловил смутное движение. Ерунда; обман зрения. Он даже не успел запаниковать, когда в переговорнике раздался бесцветный голос Скунса:
– Чисто. За мной.
Гюйс осторожно выглянул из-за угла. Проем без двери вел в проходную комнату – примерно десять на десять шагов. Под потолком горело "солнышко" в защитной оболочке. За грубо сколоченным столом, уронив голову на руки, сидел человек. Другой, смуглый детина, раскинув руки и ноги, лежал на полу лицом вверх. Рядом валялся армейский лучевик.
Оружия Гюйсу с доктором не дали. "Обойдетесь, – сказал Паук. – Еще своих перестреляете!" Стараясь не глядеть на мертвого брамайна, Гюйс шагнул вперед, потянулся к лучевику…
– Отставить!
Приказ Скунса превратил его в статую.
– За мной.
Теперь они шли быстро, почти бежали. Темные коридоры сменялись освещенными, ветвились, разбегались руслами подземных рек и сходились вновь. Где-то капала вода: нудно, монотонно. Двери, боковые проходы; тупики. Скунс безошибочно выбирал путь. Схема достраивалась, обретая завершенность очертаний. Мы уже рядом! – стучала в висках кровь. Еще немного… Это напоминало виртуальную игру.
Ложное чувство безопасности – и адреналин.
– Включи защитное поле, – на ходу бросил Скунс.
Где этот чертов сенсор? Ага, вот. Ничего особенного не произошло, лишь зеленый индикатор уведомил, что поле включилось. Фигура Скунса окуталась едва заметным ореолом. За миг до того, как в переговорнике раздался голос Груши, Скунс вскинул руку, и Гюйс послушно замер.
– У меня огневой контакт, – спокойно доложил толстяк. – Доктор в безопасности.
– Помощь?
– Не требуется. Действуй по плану.
Дернулась, натянувшись до предела, ментальная "леска". Спина залегшего Груши. Вспышки выстрелов. Брызжет каменная крошка. Крик:
– Не высовывайся!
Это не мне. Это доктору, запоздало понял Гюйс, всем телом прижавшись к стене. За поворотом коридора лязгнул металл. Скунс сорвался с места, превратившись в живой снаряд. Сунувшись следом – нам ведь никто не давал приказа "не высовываться"? – Гюйс успел увидеть, как слетает с петель тяжеленная дверь. В помещении дважды полыхнуло. Острый, хищный высверк…
Тишина.
– Поторопись. Девочки тут.
Гюйс не умел двигаться так, как Скунс. Но расстояние до двери преодолел в два прыжка. Камера. Пыточная. Кресло с обручами. Ржавые латы у стены. Под латами – широкоплечий брамайн. Грудь разворочена, но крови нет – запеклась. Ноги брамайна еще подергивались. Нестерпимо воняло горелым мясом.
К горлу подкатил кислый ком.
У кресла, привалившись к мощной боковине, на полу сидел второй брамайн – пожилой, хрупкого телосложения. Нанак, вспомнил Гюйс; гуру-хирург… На лице врача застыло умиротворение. Над переносицей чернело аккуратное отверстие "третьего глаза".
Скунс обладал завидным чувством юмора.
А дальше, у стены…
Регина без движения вытянулась на матрасе – маленькая, бледная. Припав к подруге, рыдала до смерти перепуганная Линда. От нее несло даже не страхом – первобытным, запредельным ужасом на грани безумия. Девочек заслонял собой незнакомец в мятом костюме. Каким-то чудом он справлялся с напором Линдиных эмоций, хлещущих вслепую. Рядом кричал, закрываясь руками, старший брат Линды, студент – Гюйс встречался с парнем раньше…
"Они же нас не видят! Не пойми что вышибло дверь, убило террористов…"
– Линда! Регина! Это я…
Гюйс крутанул браслет на запястье, отменяя мимикрию, и содрал с себя шлем. Дети должны увидеть его, узнать… Да что ж этот брамайн всё сучит ногами? Словно услышав, человек с развороченной грудью содрогнулся в последний раз – и замер.
Всех накрыл дикий рев Скунса:
– На пол!!!
Без дисплея шлема Гюйс вновь перестал видеть Скунса. Бешеный вихрь – судорога пространства – вздернул труп брамайна в воздух и швырнул в проем двери. Следом, догоняя тело, с грохотом полетел ржавый доспех. Проем затуманился на краткий миг… Кажется, незнакомец успел упасть, накрыв девочек. Гюйс не успел ничего. По ушам шарахнуло кувалдой. Жаркая волна взяла за плечи, толкнула, опрокинула на спину. Пришла тишина. Или это он оглох? Гюйс осторожно коснулся ушей, поднес пальцы к глазам. Нет, крови не было.
Вставай, герой…
В углу зашевелился незнакомец, высвобождая девочек. Пиджак на плече его был разорван, ткань набухла красным.
– Дети живы, – сказал он, поймав взгляд телепата.
Гюйс не столько услышал ответ, сколько прочитал по губам.
– Скунс, Гюйс, отзовитесь! – забился в коммуникаторе встревоженный голос Паука. – Что у вас происходит?
Он давно нас вызывает, понял Гюйс. Если, конечно, пригоршня секунд – или сколько там прошло? – это "давно".
– У нас был взрыв. Похоже, смертник…
– Биометрия. "Мертвая рука". Потери есть?
– Часть заложников жива. Я тоже.
– Часть? Почему только часть?! Что с доктором?
– Здесь не все. Я ничего не знаю про остальных.
– Понятно. Заложники – это хорошо.
– Скунс…
– За Скунса не беспокойся.
Молчание Гюйса было красноречивей всех бранных каскадов, услышанных им от Паука за эти дни. Значит, за Скунса можно не беспокоиться? Волоча ноги, он двинулся к проему и увидел, как снаружи что-то шевельнулось. Не веря своим глазам, Гюйс шагнул ближе. С пола медленно поднималась неуклюжая пародия на человека. Клочья уникомба топорщились, как обшивка истребителя, пораженного ракетой. Ноги и руки двигались невпопад, рывками, словно у искалеченного механизма или насекомого. Это встало, повернулось к Гюйсу…
Гюйс подавился криком.
Грудь и живот Скунса взрыв превратил в кашу. В гуще что-то копошилось, перетекало, вспучивалось и опадало, меняя цвет и пульсируя. Раны, от которых человек скончался бы на месте, затягивались пленкой; края сходились, липли друг к другу…
– Хорош пялиться, – сказал Скунс. – Давай, лечи пацанок. А я найду Грушу и остальных.
Он развернулся и пошел прочь.
КОНТРАПУНКТ
РЕГИНА ВАН ФРАССЕН ПО ПРОЗВИЩУ ХИМЕРА
(из дневников)
Все девчонки "Лебедя" были влюблены в Фердинанда Гюйса. Безнадежно и безответно – он ничего себе не позволял с воспитанницами интерната. Только с преподавательницами, а чаще – на стороне. И каждая "лебедушка", помнится, завидовала мне до умопомрачения. После возвращения с Террафимы, когда меня выхаживал доктор Клайзенау, Гюйс проводил со мной всё свободное время. Сейчас, много лет спустя, в должной мере оценив, какой же он все-таки бабник, я понимаю, чего ему это стоило. Сколько прелестных ножек прошло мимо! Сколько золотых рыбок сорвалось с крючка! А он часами сидел с капризной соплюшкой. Рассказывал, читал вслух; приносил кристаллы с фильмами.
И – постоянный ментальный контакт.
Как лечат ожоги? Анальгетики, противостолбнячная блокада, удаление отслоившегося эпидермиса. Надсечение пузырей для выхода жидкости. Наносеребряные гидрогели. Давящие эласт-компрессы для профилактики келоидных рубцов. Это если ожог не слишком тяжелый. В противном случае всё усложняется – стресспротекторы, адаптогены, гемокоррекция, внутривенное облучение крови, плазмаферез, дермотрансплантат…
Ожог психики, возникший при контакте с дубль-контуром нервной системы энергета, лечится примерно так же. Только выглядит чище, если смотреть со стороны. Славная, на первый взгляд здоровая, как румяное яблоко, девочка. Красивый, умный, доброжелательный учитель. Болтают о пустяках. А то, что гипофиз вбрасывает недопустимое количество окситоцина, нарушая выработанные навыки, как и то, что нейропептид-спутник утрачивает стабильность, затрудняя ток возбуждения через синапс… Черные струпья видны каждому. Кто угодно морщится, когда воняет мазями.
Как сострадать избытку окситоцина?
На Ларгитасе, прямо на космодроме, нас встретил Якоб Трессау, маркиз пси-хирургии. Он настаивал на стационаре. Но после краткого осмотра пациенток и беседы с Гюйсом согласился на лазарет в "Лебеде". Я этого не помню – спала. В те дни я много спала. Маркиз Трессау регулярно навещал нас. Линда выздоравливала быстро: эмпатки живучи, как собаки (Ли, это комплимент!). Да и пострадала она меньше, не считая последствий сильнейшего стресса. Я же, судя по личным ощущениям, приходила в норму бесконечно долго.
"Ваше "долго", дитя мое, – сказал однажды маркиз Трессау, и обликом, и манерами похожий на герцога стократ больше, чем природный герцог Оливейра. Я тогда еще не знала, какой он язва, – это очень, очень быстро с точки зрения медицины. Вы родились в сорочке. Не будь у моего коллеги соответствующих навыков и большого таланта…"
Коллегой он звал Гюйса.
В те годы еще никто не успел рассказать мне, что Гюйс провел несколько лет на Сякко. И подал заявление об отчислении. Почему? – спросила я, когда он обмолвился об этом. Не хватило природной склонности к насилию, ответил Гюйс. Для психира это равно дисквалификации.
Я решила, что он просто отшутился.
Первой ссылкой в вирте, когда я набрала поиск по слову "насилие", мне попалась цитата из трудов какого-то допотопного философа: "Насилие, как явствует из этимологии слова, есть применение силы, действие с помощью силы. Насилие имеет место только во взаимоотношениях между людьми, поскольку они обладают свободной волей; оно в этом смысле есть общественное отношение. Соглашаясь, что есть средства, которые сами по себе являются знаком насилия, следует подчеркнуть, что без соотнесения с мотивами и целями определить насилие невозможно. Боль от скальпеля хирурга и боль от удара полицейской дубинкой – разные боли…"
Не дочитав, я заснула. Мне снилась пыточная, ставшая операционной, храм с корнями, и стены из огня. Но я больше не боялась. Да, огонь. Зато я научилась упираться. Пусть я не такая сильная, как дядя Себастьян, но это моя "давилка". Я продержусь до прихода спасательной службы.
Какие только глупости не лезут в голову, когда тебе двенадцать лет, и ты изнываешь от безделья?
Часть третья
Сона
Глава седьмая
Серебряный гусь
I
– Эйдетик, – сказал Фома Рюйсдал. И уточнил с ослепительной улыбкой: – Мы, арт-трансеры, все эйдетики.
Регина не любила красавчиков. До недавних пор, поправилась она. И никакой Фома не красавчик. Он просто очень хорош собой, и это чистая правда. Если природа расщедрилась, дав кому-то сверх меры – так что ж теперь, презирать его?
И ничуточки я его не люблю. Славный парень, и все.
– Нас по этому признаку отбирают, – Фома, стесняясь, развел руками. Дескать, я не лучше других, повезло и всё. – Сенсор-пороги, эйдетизм, мобильность транса. Чувство прекрасного…
– Есть такое чувство? – рассмеялась Линда. Она смеялась громче обычного, и на ее щеках проступил румянец. – Одиннадцатое? Слух – знаю. Зрение – знаю. Чувство прекрасного? Нет, не знаю.
Фома остался серьезен.
– Есть. Ты шутишь, я же вижу. А почему ты сказала: одиннадцатое? Ты, наверное, хотела сказать – шестое. Разве у нас не пять чувств?
– Наивный ты человек, Фома, – Линда вздохнула. Фома был выше ее на полголовы и старше на четыре года, но Линда смотрела на парня, как на малыша. – Это древние думали, что пять. А на самом деле… Зрение и слух я тебе назвала. Дальше – вкус и обоняние. Четыре вида кожной чувствительности: холод, тепло, боль и тактильность.
– Осязание, – уточнила Регина, боясь, что Фома не поймет. – И два проприоцептива: кинестетика и вестибулярность.
Фома захлопал длиннющими, как у девушки, ресницами. Лицо парня стало таким несчастным, что Регина мысленно обозвала себя идиоткой. В шестнадцать лет следует быть умнее. Взрослые люди сперва думают, а потом говорят. А еще взрослые думают, с кем говорят, и подбирают верные слова.
– Это элементарно, – заторопилась она. Главное было успеть, пока Линда не перехватила инициативу. – Закрой глаза. Ну закрой, чего ты боишься?
Фома зажмурился.
– Чувствуешь свои руки? Ноги? Положение тела?
– Да, – без особой уверенности согласился Фома. – Чувствую.
– Это и есть кинестетика. Очень важное чувство. Иначе бы ты постоянно ощупывал себя, или смотрел на ноги, когда ходишь. Понял?
– Ага, понял.