- Он говорил, что у него чешское имя, означающее "заслуживающий доверие". Это было ложью - впрочем, как и все остальное, что он мне наболтал. Так вот, я почти убедил себя, что нам с Монатом надо им уступить. Мы бы ушли, а потом вместе с вами прогнали бы их. Самое разумное решение в подобной ситуации. Но когда я узнал Шарко, я совершенно обезумел! Я сказал ему: "Приятель, я просто счастлив увидеть твою гнусную физиономию после стольких лет забвения. Особенно здесь, где нет ни суда, ни фараонов!"
- И я заехал ему прямо в нос! Он повалился на спину, захлебываясь кровью. Потом мы с Монатом бросились на остальных; одного я ударил ногой, зато другой врезал мне чашей по скуле. У меня все поплыло перед глазами, но Монат уже вышиб дух из одного негодяя древком копья и сломал ребра другому; он хоть и тощий, но очень быстрый. Шарко к тому времени встал на ноги и я еще раз приложился к нему кулаком. Удар пришелся в челюсть, но мне показалось, что моя рука пострадала куда больше, чем его физиономия. Он повернулся и побежал прочь, а я погнался за ним. Остальные тоже испугались и дали деру, но Монат все же успел хорошенько пройтись древком копья по их спинам. Я гнался за Шарко до соседнего холма, поймал его на спуске и тут отвел душу! Он ползал по земле, умоляя о пощаде, и я смилостивился, дав ему на прощание такой пинок под зад, что он с воплем катился до самого подножия.
Фригейт все еще дрожал от возбуждения; было заметно, что он очень доволен собой.
- Я думал, что время смягчит обиду и гнев, - сказал он. - Ведь все это случилось так давно, в другом мире, на другой планете. Может быть, нас поместили сюда, чтобы мы научились прощать своих врагов... и некоторых друзей тоже... чтобы мы сами заслужили прощение. Но, пожалуй, тут мы можем доделать кое-что из того, что упустили на Земле... Что вы скажете, Лев? Хотели бы вы получить возможность поджарить Гитлера? На очень медленном огне, а?
- Я не думаю, что можно сравнивать вашего плута-издателя и Гитлера, - ответил Руах. - Нет, я бы не стал жарить его на огне. Я скорее бы уморил его голодом до смерти... или кормил бы его так, чтобы он оставался едва живым... Нет, я бы и этого не стал делать. Что хорошего в пытках? Разве они заставят мерзавца хоть немного измениться? Разве муки докажут ему, что евреи - тоже люди? Нет, я бы ничего не стал с ним делать, будь он в моей власти. Я бы просто убил его, чтобы он не смог больше причинять зло другим... Но у меня нет уверенности, что и тогда он окончательно сгинет... Особенно здесь...
- Вы - настоящий христианин, - ухмыльнулся Фригейт.
- Я думал, что вы - мой друг! - с обидой сказал Руах.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Во второй раз Бартон слышал упоминание о Гитлере. Он хотел бы узнать подробнее об этом человеке, но
сейчас не стоило тратить время на экскурсы в историю. Необходимо было закончить сооружение хижин.
Они дружно взялись за работу. Одни нарезали траву маленькими ножницами, которые обнаружились в их чашах; другие залезли на железное дерево и начали обрывать огромные треугольные узорчато-алые листья. Крыши, конечно, оставляли желать лучшего. Бартон решил подыскать профессионального кровельщика и подучиться у него этому ремеслу. Кроватями, как решили все, будут просто охапки травы, покрытые сверху самыми мелкими листьями железного дерева. Листья покрупнее вполне могли заменить одеяла.
- Слава богу - или неведомому творцу этого мира - что здесь нет насекомых, - заметил Бартон.
Он поднял свою металлическую кружку, в которой плескалась еще пара унций лучшего скотча, какой ему когда-либо доводилось пробовать.
- За Неведомого Творца, - провозгласил он тост. - Если бы ему пришло в голову создать точную копию Земли, то мы разделили бы это ложе с десятком тысяч кусающих, жалящих и кровососущих паразитов.
Они выпили, закурили сигары и, уютно устроившись у костра, начали неторопливую беседу. Постепенно сгущались тени, небо теряло прозрачность и голубизну; наконец, в вышине расцвели огромные звезды и повисли сияющие прозрачные туманности. Пылающий, великолепный полог ночи раскинулся над ними.
Бартон встал, перешел на другую сторону костра и присел на корточки рядом с Алисой. Она только что вернулась, уложив Гвиневру в одной из хижин.
Он протянул женщине пластинку жвачки и сказал:
- Я вЗял себе половину. Не угодно ли вам принять другую?
Она равнодушно посмотрела на Бартона и покачала головой:
- Нет, благодарю вас, сэр.
- Здесь восемь хижин, - усмехнулся Бартон, хотя голос его звучал без тени иронии. - И нет никаких сомнений в том, кто с кем будет этой ночью делить постель - кроме вас, меня и Вильфреды.
- Я не думаю, что здесь могут быть какие-то сомнения!
- Значит, вы спите с Гвиневрой?
Она даже не посмотрела в его сторону. С минуту он сидел рядом с ней, словно ждал чего-то, затем встал и вернулся на свое прежнее место рядом с Вильфредой.
- Вы можете убираться отсюда, сэр Ричард, - проинформировала та, скривив губы. - Черт меня побери, я не люблю быть второй в очереди. По крайней мере, вы могли поинтересоваться ее мнением, когда вас никто не видит. У меня тоже есть гордость, и поэтому советую вам, сэр, держаться от меня подальше.
Бартон промолчал, хотя в первый момент был готов выложить весь запас грязных ругательств, накопленный им за годы странствий. Потом он понял, что не может ни в чем упрекнуть Вильфреду. Он вел себя слишком бесцеремонно с этой женщиной. Пусть там, на Земле, она считалась продажной девкой - здесь это не лишало ее права на человеческое отношение. Особенно, если на панель ее толкнул голод, как она говорила. Правда, Бартон относился к этому утверждению с некоторым скепсисом, но предпочитал не высказывать свои сомнения вслух. Он знал, что почти все проститутки искали в тяжелых жизненных обстоятельствах оправдание своей профессии. И часто это были просто фантазии относительно причин, заставивших их вступить на тернистый путь торговли своим телом... Однако ярость, с котором Вильфреда набросилась на святошу Смитсона, заставляла предположить, что ее история не являлась выдумкой... Бартон не мог отрицать, что и с ним она вела себя достойно.
Он поднялся и тихо произнес:
- Я вовсе не хотел вас обидеть, поверьте мне.
- Вы в нее влюблены? - спросила Вильфреда, взглянув на него.
- Только одной женщине я говорил, что люблю ее! - гордо заявил Бартон.
- Вашей жене?
- Нет. Девушке, которая умерла прежде... прежде, чем я смог бы назвать ее своей...
- А сколько лет вы были женаты?
- Я прожил с женой тридцать девять лет, если вам так интересно это знать.
- Черт меня побери! Столько времени вместе - и вы ни разу так и не сказали ей о любви?
- В этом не было необходимости! - резко произнес он и пошел прочь.
Он выбрал для ночлега хижину, которую занимали Монат и Казз. Неандерталец уже похрапывал, а пришелец со звезд покуривал марихуану. Монат предпочитал ее табаку, поскольку вкус этой травки напоминал ему похожее растение далекой родины. Марихуана почти не действовала на него, тогда как табак вызывал мимолетные, но яркие видения.
Бартон решил сохранить остаток своей резинки - или, как он ее называл, Жвачки Сновидений. Он закурил сигарету, хотя знал, что марихуана может усилить охватившее его чувство опустошенности. Чтобы убить время, он начал расспрашивать Моната о его родной планете, Гууррке. Чужая жизнь, обычаи, новый взгляд на мир всегда интересовали Бартона, но вскоре марихуана дала о себе знать. Его голова свесилась на грудь, и под затихающий голос инопланетянина он поплыл далеко-далеко...
"...прикройте сейчас же глаза, мальчики! - приказал Джалкрист своим раскатистым басом.
Ричард взглянул на Эдварда. Тот ухмыльнулся и поднес руки к лицу. Он определенно подсматривал в промежутки между пальцами. И, чтобы не отставать от брата, Ричард тоже прикрыл глаза ладонями, стараясь незаметно приподняться на цыпочки. Хотя они с братом стояли на ящиках, им все равно нужно было вытягиваться, чтобы смотреть поверх голов взрослых, толпившихся впереди.
Теперь голова женхцины лежала на поперечном брусе, служившем основанием гильотины, ее длинные каштановые волосы свисали на лицо. Он хотел увидеть выражение ее глаз, устремленных вниз, на корзину, которая поджидала ее - или вернее, ее голову.
- Мальчики, не подглядывайте! - снова приказал Джалкрист.
Грохот барабанов почти заглушил один-единственный вскрик, лезвие устремилось вниз, затем послышался гул толпы, смешанный с чьими-то воплями и стенаниями. Голова женщины медленно падала вниз. Из шеи лилась кровь, и казалось, что она никогда не остановится. Кровь хлестала и хлестала из ее тела, заливая толпу, и, хотя он находился на расстоянии пятидесяти ярдов от жертвы, горячие красные капли окропили его руки и просочились сквозь растопыренные пальцы на лицо, заливая глаза. Губы его слиплись, он почувствовал соленый привкус. И тогда он закричал..."
- Проснитесь, Дик! Да проснитесь же наконец! - тормошил его Монат. - Проснитесь! У вас, должно быть, кошмар!
Бартон, всхлипывая и дрожа, встал. Он вытер руки и осторожно ощупал лицо. И руки, и лицо были влажными. Но от пота, не от крови.
- Я видел сон, - наконец вымолвил Бартон. - Мне было всего шесть лет, и я находился в городе Тур, во Франции, где мы тогда жили. Мой наставник, Джон Джалкрист, взял нас, меня и моего брата Эдварда, на казнь женщины, отравившей свою семью. Джалкрист говорил, что это считалось развлечением.
- Я был страшно взволнован и подглядывал сквозь пальцы, хотя он велел нам не смотреть на те последние секунды ее жизни, когда нож гильотины падает вниз. Но я смотрел! Я должен был видеть! Я помню, что меня немного мутило - вот и все воздействие, которое оказало на меня это отвратительное зрелище. Оно казалось мне нереальным - словно я наблюдал за ним через толстое стекло. Или же я сам находился в каком-то нереальном мире. Наверное, поэтому я не пришел в ужас.
Монат закурил еще одну сигарету с марихуаной. Ее огонька было достаточно, чтобы Бартон увидел, как он качает головой.
- Как дико! Вы хотите сказать, что не только убивали своих преступников, но еще и отрезали им головы? На виду у всех? И вы позволяли детям смотреть на этот ужас?
- Ну... в Англии поступали несколько человечнее. Там преступников вешали.
- По крайней мере, французы давали людям понять, что именно они отвечают за пролитую кровь, - сказал Монат. - Кровь преступников была на их руках. Но, по-видимому, это соображение никому не приходило в голову. Во всяком случае, не осознавалось достаточно ясно. И вот теперь, когда прошло столько лет - шестьдесят три года, если не ошибаюсь - под действием марихуаны перед вашим мысленным взором ожила сцена, которая, как вы полагали, не оставила никакого следа в вашей душе. Но сейчас вы корчились от ужаса, наблюдая казнь. Вы кричали, как испуганное дитя. Это была нормальная реакция ребенка на такое ужасное зрелище. Очевидно, марихуана вскрыла какие-то глубинные слои памяти и воскресила страхи, таившиеся там на протяжении всей вашей жизни.
- Вполне вероятно, - согласился Бартон.
Где-то вдали раздался раскат грома, сверкнула молния, и через минуту стремительно нахлынул звук падающих на крышу капель. Прошлой ночью дождь пошел примерно в это же время; теперь он снова начался около трех часов пополуночи, как показалось Бартону. Ливень усилился, но крыша держалась, и ни одна капля не проникла внутрь хижины. Лишь немного влаги просочилось со стороны задней стенки, обращенной к вершине холма. Вода растеклась по полу, но не достигла людей, расположившихся на матрасах из травы и листьев в добрых десять дюймов толщиной.
Бартон беседовал с Монатом примерно с полчаса, пока дождь не прекратился. Потом Монат закрыл глаза; через минуту послышалось его ровное дыхание. Казз давно храпел под кучей листьев, безразличный к разгулу стихий. Бартон тоже попытался уснуть, но не смог. Никогда еще он не чувствовал себя таким одиноким. И он боялся, что сон снова принесет ему кошмарные видения. Через некоторое время, решив, что уснуть ему не удастся, он вылез из хижины и побрел к домику Вильфреды. Когда он приблизился к зияющему провалу входа, его ноздри уловили запах табака. Свет звезд и тускло мерцающий огонек сигареты позволяли различить контуры женской фигуры. Вильфреда сидела на копне травы и листьев.
- Привет! - сказала она. - Я надеялась, что вы придете.
- Обладание собственностью - это инстинкт, - заявил Бартон,
- Очень сомневаюсь в этом, - возразил Фригейт. - Некоторые интеллектуалы в шестидесятых годах, я имею в виду шестидесятые годы двадцатого века, пытались доказать, что человеку присущ инстинкт, который они называли "зовом земли". Но...
- Мне нравится такое сочетание слов. В нем ощущается нечто величественное... - отметил Бартон.
- Я догадывался, что вам это придется по душе, - согласился Фригейт. - Но Ордри и другие философы утверждали, что человек обладает не только врожденным стремлением к захвату земли, но и другим инстинктом, унаследованным от древнего предка - обезьяны-убийцы. И с развитием цивилизации инстинкт убийства усиливается. Этим они объясняли тягу к расширению границ своего владения, национализм, капитализм, войны, убийства, преступления и так далее. Но другая философская школа утверждала, что все эти явления - результат преемственности современной культуры, впитавшей в себя такие анахронизмы прошлого, как война и убийство, возникшие на ранних стадиях развития общества. Измените культуру, и обезьяна-убийца исчезнет. Исчезнет, потому что ее существование - просто миф, выдумка, оправдывающая пороки социальной структуры. Убийцей является общество, которое растит из детей новых убийц, передавая это проклятье из поколения в поколение. Однако...
- Это очень интересно, - прервал его Бартон. - И, когда позволит время, мы с вами рассмотрим все эти теории. Пока же должен вам заметить, что почти каждый представитель воскрешенного человечества связан с культурой, поощрявшей войны, убийства, насилие и разбой. Такова реальность, в которой мы оказались. Когда-нибудь появится новое поколение и ситуация, возможно, изменится. Не знаю. Слишком рано об этом говорить, когда мы провели здесь всего семь дней. Таким образом, нравится нам это или нет, мы находимся в мире, населенном существами, которые часто поступают так, словно они на самом деле являются обезьянами-убийцами. А теперь давайте вернемся к нашему проекту.
Они сидели на бамбуковых стульях около хижины Бартона. На небольшом бамбуковом столе перед ними стояла модель судна, сделанная из соснового бруска и того же бамбука. Двойной корпус катамарана сверху соединяла платформа с невысокими перилами.
Мачта, очень высокая, была рассчитана на переднее и заднее парусное вооружение, которое можно было легко ставить и убирать. На платформе располагался невысокий мостик с рулевым колесом. Бартон и Фригейт изготовили эту модель с помощью кремневых ножей и лезвий ножниц, вставленных в деревянныё рукоятки. Бартон решил назвать судно "Хаджи". Оно отправится в долгое странствие, но не Мекка будет его целью. Вверх по реке - по великой, бесконечной Реке, как ее теперь называли, двинется судно. И они постараются пройти так далеко, как смогут.
Их разговор о так называемом "зове земли" был связан с некоторыми трудностями, возникшими при постройке судна. Люди постепенно начали налаживать жизнь. Они разметили границы своих владений и начали строить жилища, используя любой материал, который оказывался под руками. Одних удовлетворяли скромные хижины, другие возводили из бамбука и камней грандиозные строения в два этажа с четырьмя комнатами. Большинство домов теснились около грейлстоунов на речном побережье или у основания горной гряды. Исследования Бартона, предпринятые двумя днями раньше, позволили установить, что на одной квадратной миле обитало около 260 человек. На каждую квадратную милю равнины приходилось примерно 2,4 мили холмистой местности; однако она была так изрезана, что только половина ее годилась для поселения. Бартон изучил три района и выяснил, что одна треть населения возводила дома поблизости от береговых грейлстоунов, а одна треть предпочитала холмы.
По земным меркам двести шестьдесят человек на квадратную милю считалось высокой плотностью населения. Однако прихотливая топография холмов и покрывающий их густой лес позволяли небольшой группе жить в относительной изоляции. Равнина тоже редко была заполнена народом - кроме периодов получения пищи. Поселившиеся на равнине люди основное время проводили в лесу или занимались рыбной ловлей на побережье. Многие долбили челноки или строили лодки из бамбука, чтобы ловить рыбу в отдалении от берега. Кое-кто, подобно Бартону, жаждал отправиться в путешествие по Реке.
Заросли бамбука были вырублены, хотя никто не сомневался, что они вскоре восстановятся. Бамбук обладал феноменальной скоростью роста. По оценке Бартона, он достигал высоты в пятьдесят футов за десять дней.
Их группа усердно трудилась и заготавливала все, что только можно было использовать для постройки судна. Однако им приходилось тратить так много времени на защиту от воровства, что пришлось соорудить высокий забор. Он был закончен одновременно с окончанием постройки модели. Теперь основная проблема заключалась в выборе места вблизи Реки для строительства судна. Эту работу нельзя было выполнить здесь; у них не хватило бы сил протащить большой катамаран к воде по заросшим лесом холмам.
- Но если мы уйдем отсюда и заложим новое поселение, столкновение будет неизбежным, - сказал как-то Фригейт. - Сейчас уже нет ни одного дюйма на равнине, на который бы никто не претендовал. Нам придется пойти на нарушение границ. Пока еще никто не пытается утверждать свои права на владение, но положение может измениться в любой момент. Остается одно - строить корабль на границе равнины и холмов. Оттуда, я думаю, мы сможем дотащить судно к Реке. Но и в этом случае нам придется караулить днем и ночью, иначе его украдут. Или уничтожат. Вы же знаете этих варваров!
Он имел в виду, что хижины иногда оказывались разрушенными, когда их хозяева возвращались из леса или с рыбной ловли. Кто-то забрасывал нечистотами маленькие озера, образованные струившимися с гор ручьями. И, кроме того, многие местные жители имели весьма смутное понятие о простейших правилах гигиены.
- Я думаю, нужно построить новый поселок и верфь как можно ближе к Реке, - решил Бартон. - Потом мы срубим все деревья, которые помешают нам транспортировать судно, и проложим путь силой там, где нас откажутся пропустить добровольно.