Разговоры шли и шли, шли покуда Парашины дочери ощипывали птицу, а Параша собирала на стол, шли за ужином, состоявшим из похлебки с дичиной и тех самых вареных артишоков, шли за жбаном крепкого сидра, который Платон с хозяином дома распили после ужина вдвоем… Каким потрясением явилось для Ан Анку и Параши, что Филипп Антонович, давно поминаемый ими за упокой, умер вовсе недавно! Память отказывалась враз впитать все, происшедшее за два с лишним десятка лет… Как понял Платон Филиппович, Ан Анку отнюдь не счел республиканскую власть резоном для того, чтобы завязать с контрабандою, но напротив, держал теперь в руках множество натянутых по всему побережью незримых нитей… Сыновья Антуан и Ален вместе с Ивоном, мужем Элен, были тремя его правыми руками: семья понемногу богатела. Чем занимается второй сын, Филипп, Платон не успел спросить, задремавши прямо за столом. Он крепко проспал часа три в гостевой чердачной горнице, однако же около полуночи пробудился. Странная штука - сон! Иной раз уснешь одетым на попоне, с седлом под головой, а выспишься как дома на пуховиках. А бывает, что на эдаком вот мягком тюфяке, источающем пряный запах сухих водорослей, на белоснежных простынях и под теплою овчиной - проснешься и не можешь сомкнуть глаз. Быть может, был он слишком взволнован и взбаламученные нервы вырвались на волю, едва умалилась придавившая их телесная усталость? В доме было тихо… впрочем, не совсем. До него донесся шепот. Осторожно выглянув в дверной проем, Платон увидал две фигурки, рассевшиеся на крутой лесенке, словно птицы на ветках. Повыше сидела Элизабет, на две ступени под ней младший Мартен, сынишка Элен.
"Все ты выдумала, Злая Горлинка - недовольно говорил ребенок".
"Ты просто трусишь мне верить, Каменный Пастушок, - возражала девушка. - Ну посуди сам, коли камни, из коих наша ферма сложена, вытесаны много-много лет назад, для могил Черных Хозяев, то и владеть домами по чести нам с ними поровну! Днем-то понятно, все наше, а уж ночью, ночью - ихнее, когда мы спим".
"А мы сейчас не спим! А их нету!"
"Они-то есть, просто у тебя сейчас закрыты те глаза, которыми их можно увидеть, - хмыкнула Элизабет".
"А как их открыть?"
"Только одним способом - закрыть те, которыми глядишь сейчас. Вот что ты видал во сне прошлой ночью?"
"Всякую дрянь, - голос ребенка дрогнул".
"Дрянь была страшная? - требовательно уточнила девушка".
"Ну… страшная. Живые мужики в саванах, с серпами в руках. Только они серпами не жали, а резали омелу с дубов".
"А, это… Такой сон, он легкий, на поверхности. Черные хозяева носили только звериные шкуры, они ткать не умели: ни саванов, ни простыней. Те, которым омела нужна была, они жили после, это наши прадедушки".
"Там был отец дедушки Мартена? - недоверчиво вопросило дитя".
"Ну, не отец, конечно, а отец отца его отца. Этих Черные Хозяева помнят так же, как будут помнить нас. Надо спать покрепче, тогда увидишь всякое. Хотя, - в голосе девушки прозвучало самодовольство, - я так один раз видала Черного Хозяина не во сне".
"Расскажи, Злая Горлинка!"
Платон чуть было не присоединил свой голос к детской мольбе. Сердце его замирало от сладкого восторга, какого он не испытывал с юных годов. Волшебство, какое волшебство этот разговор двух прелестно свежих нежных созданий, возросших в каменных объятиях самое Древности.
"На то была особая причина… Папенька еще ходил тогда в море сам, мне было над год меньше, чем тебе сейчас, Каменный Пастушок. И как раз на именины папенька привез мне куклу, только сказал, чтоб я не играла ею при сторонних людях. Ну, ты смекаешь, почему. Настоящая восковая кукла, с волосами, в розовом платье с фижмами, словно у знатной дамы! А глазки стеклянные, а в волосах - гребенки! Я слишком большая уже, чтоб с нею возиться, теперь она в моем сундучке, родись ты девочкой, была бы твоя, а покуда ничья".
"Вот еще, родиться девчонкой! И при чем тут твоя кукла?"
"А ты не перебивай. Куклу я назвала Барбой, и ни на минуту не могла с нею расстаться. Как-то раз, играя за домом среди штоковых роз, я устала и уселась у стены с куклою в руках… Солнышко сморило меня, я начала было дремать… И тут стена, к коей я прислонилась спиной, стала холодной-прехолодной, мне показалось, что из камней течет вода… Я тут же отшатнулась от нее, но никакой воды из стены не шло, платье мое было сухо. Убедившись в том, я вдруг приметила, что сижу словно бы в коричневом облачке, солнечные лучи сквозь него казались красными, а трава пожухлой. Облачко становилось все больше, оно точилось из стен. Я мигом озябла. И вот передо мной, словно выплыл из этого бурого холода, возник Черный Хозяин. Тело у него было темное, покрытое только двумя волчьими шкурами, кое-как сшитыми. Лоб у него был вовсе низкий, словно черные волосья начинали расти прямо от нависших бровей, зато челюсть - огромная и звериная. На шее его висело ожерелье из волчьих клыков. Маленькие его черные глаза с дикой алчностью глядели на мою Барбу! Он тянул ко мне жилистые руки, словно хотел отобрать ее! Что было тут делать? Кричать и бежать! Много ли в том проку? Я взмолилась, призывая святую Анну Орейскую. Черный Хозяин испугался и тут же исчез, коричневый сумрак втянулся обратно в камни".
"Да зачем ему кукла?"
"Не знаю, Каменный Пастушок".
"Ах, Злая Горлинка, милая Бабетта, чего ж тут не знать, - подумал Платон, стараясь не шевелиться, чтоб не спугнуть детей. Разве наши куклы детские - не правнуки языческих идолов? Твой гость попросту захотел пополнить ею собственный пантеон. А вот неведенье твое свидетельствует о том, что ты не сочинила ни слова. Ах, как же давно не писал я стихов!"
Восторженное его состояние грубо нарушили громкие удары в дверь.
"Кто стучит? - глухо донесся из шкафа сонный голос хозяина".
"Отец, это я, Филипп!"
Спорхнув со ступеньки, девушка помчалась открывать. Внизу, в темноте, зашумело пробуждение всего семейства. Платон высунул голову из чердачного проема.
"Что стряслось, сынок? - в голосе Ан Анку уже не было тени сна".
"Надеюсь, еще ничего, - вошедший тяжело дышал и звякал шпорами. - Принц у вас?"
"Коли вы обо мне, то да, - свеча в руке Прасковии, затепленная от высеченного кем-то из домочадцев огня, разгорелась, и Роскоф чуть не свалился с лестницы, по которой сходил вниз. - …Как?! Вы?"
"Так я же вам назвался: Морван, - усмехнулся аббат, одетый в не по годам его старомодное французское платье, являющее собой черный камзол с плоской тканевой подвескою под воротом - нечто куда менее красивое, нежели сутаны австрийских либо польских попов. - Я думал, вы догадались, что я сын Мартена Морванам".
Платон смешался уже вторично за сутки. На счастье его, аббат казался слишком озабочен совсем другим.
"За ним погоня, - пояснил он, глядя на отца. - Мне донесли ребятишки, что вслед скачет отрядец из четверых человек непонятного звания. Не военные, не штатские, они расспрашивают о нем".
"Как далеко они отсюда?"
"В получасе. Нынче не то, что прежде: и средь крестьян есть предатели. Кто-то видал, куда направился человек в приметной чужой форме. Я опередил их окольной дорогой".
"Что ж ты, не мог… - Ан Анку осекся. - Прости, сынок, все забываю, что тебе убивать нельзя. Экое неудобство!"
"Но послушайте, отче, - решительно вмешался Платон. - Я чужеземец и могу быть интересен только для случайных мародеров".
"А вам не приходило в голову, сын мой, - аббат прищурился, взглянув на Платона, который был его старше, - что кое-кто мог десять лет караулить, не помчится ли странный чужеземец прямым ходом в наш медвежий угол?"
"Насчет десяти лет ты загнул, Филипп, а вот скумекать, что каперское золото нам пора доставать на свет божий, собаки очень даже могли. Они о нем не забыли".
"Может, стоит объяснить, что я не за золотом, а за книгой, - Роскоф хмыкнул. Улыбнулся в ответ и священник".
"Куда как смешно! - рассердилась Прасковья".
"Вот что, сынок-отче, - Ан Анку принял какое-то решение. - Проводи-ка гостя до Вавилона. По дороге отдай, ну, понятно что. В домах не ночуйте, в лесу довольно тайниц".
"Но, отец…"
"От четверых отобьемся, рук и ружей достанет, так что скачите спокойно, от тебя все одно толку нет".
"Зато от меня есть, и с какой стати мне бросать ваше семейство пред лицом нападения, - возмутился Роскоф".
"А с такой, что без тебя, принц, мы, может, и крови не прольем, на нет и суда нету, - сурово возразил Ан Анку. - А с тобою наверное защищаться придется. Полно, скачите, наговорились довольно!"
"Не спорь, Платошка, не дорос еще! Быстро, быстро, Бабетта, мигом наверх, за его кивером! Седлай покуда, седлай!"
Ах, сколь сумбурно показалось расставание! Наконец разжались все руки: отбывающие уж были в седлах.
"Нелли, Нелли поцелуй от меня, мою ненаглядную, и Роман Кирилыча! Сынок, вот, снедь на дорожку! Крестнице-то благословенье мое передай, Платошка, слышишь?!"
Отчаянные возгласы Параши, бретонские с русскими вперемешку, звучали, тем не менее, тихо: ночная тишина слишком далёко разносит человеческую речь.
Вот уж всадников поглотила теплая тихая мгла. Казалось отчего-то, что топ копыт не нарушает ее, а стелется следом, словно волны за яликом.
"Не тревожьтесь, Платон де Роскоф, - заговорил наконец аббат. - Отец мой всегда в первый черед думает о мерах крайних и потому всего чаще обходится мерами мягкими".
Аббат положил ехать до утра, а день переждать в лесу. Черед разговоров пришел только в куда как своеобразном месте для отдыха: полностью скрытой от чужого глаза берлоге. Была она ниже человеческого роста даже в самой своей середине, древесные мощные корни, словно ребра, держали тяжелую плоть земли. Добирались они до берлоги пешком, спрятав лошадей в заросшем остролистом овражке. Платон де Роскоф, узнаешь ли ты сказки своего ребячества?
"Я все не могу опомниться от удивления… - начал он, покуда аббат высекал огонь. - Вы, стало быть, названы в честь…"
"В честь отца вашего, - зубы аббата весело сверкнули в темноте. - Старший мой брат Антуан, а младший - сам по себе - Ален. Ну да о том, вы, поди, уж слышали".
"Но где умудрились вы в эти годы получить образование?"
"Образование, принц, штука такая… - Трут у священника, наконец занялся, и, затепливши огарок свечи, он полностью заложил входное отверстие. - Его, главное, верно начать, остальное приложится само. Ну, неужто не догадались? Дедушка Монсеньор занимался со мною до пяти моих годов. Это немало".
"Как-как вы сказали?.."
"Дедушка Монсеньор, - голос аббата Морвана сделался теплым. - Так мы, ребятишки, звали покойного сеньора нашего, Антуана де Роскофа. Он ведь всем нам крестный. Грамоте он обучил нас шестерых, но в отношении меня взял слово с отца, что я пойду по духовной стезе. Вы поверить не сможете, какой был он учитель! В пять лет я уж справлялся с Пифагоровыми штанами и Архимедовой ванной!"
"Вы не можете представить себе, ваше преподобие, как вам завидую я, выросший без моего деда!"
"И мне случалось вам завидовать, слушая рассказы матери о некоей Крепости в горах… Вы, я чаю, там бывали?"
"Доводилось… Но возвращаясь к деду, как далеко нам ехать за книгой?"
"Мы едем в Париж, никуда не заезжая".
"Что вы хотите сказать? - вскинулся Платон. - В чем невозможность добраться до книги?"
"Ни в чем. Просто она со мною, - аббат расстегнул свой безобразный камзол. Изнутри одна пола его оказалась изрядно отяжелена широким внутренним карманом. Из кармана явились исписанные мелким почерком листы. - Тайник для книги был в моем священническом дому. Я изучал ее и снял несколько копий".
"Господи, так что ж вы сразу мне ее не отдали?! - Платон с волнением принял кипу: на ощупь это была не бумага, а крепкий пергамент".
"Простите меня, - отец Филипп сделался серьезен. - Мы, селяне, народ подозрительный. Сердце мое сразу поверило, что вы - подлинный Платон де Роскоф, но все же сперва на вас должны были взглянуть отец и мать".
"Я понимаю, хотелось бы мне иметь такую же настороженность характера…"
"Для нее надобно родиться на завоеванной земле. Не жалейте".
Роскоф внимательно вглядывался в еле различимые при неровном огоньке буквы: "Стояние за Крест: история шуанства".
"Обратная дорога в Россию покажется мне недолгой, - улыбнулся он. - Отец, расскажите мне, прекратились ли теперь гонения на Церковь? Вы открыто служите в храме, вам нет надобности гонять лодку меж скал, как некогда Морскому Кюре. Но едва ли я поверю, что вы давали присягу республиканским властям".
"О, счастье наше, что времени некуда девать, - молодой священник уселся в темноте поудобнее. - Хотя вопрос сей весьма невесёлый. Во времена, когда ваша мать с моею и малолетним вашим дядей оказались тут, все было просто и хорошо. Половина духовенства, в страхе за свою жизнь, надо сказать, небезосновательном, присягнула властям, им в некотором роде позволили жить и даже отправлять службы. Половина же присягнуть отказала, и терпела за то все мыслимые гонения".
"Да уж, проще и лучше некуда, - хмыкнул Платон".
"И тем не менее над нами был Святой Престол, к которому неслись все помыслы тех, кто шел на муки, - голос отца Филиппа словно бы сделался еще моложе, такая неистовая юная горечь его наполнила. - Но вот наступает страшный июль 1801 года, года чудовищных искушений. Святой отец вступает в переговоры с Бонапартом, с красным узурпатором! Тогда еще звался он еще "консулом", вы должны знать, Роскоф, как любят они языческие символы. Они приходят к конкордату, Боже милосердный, для того ли мы умирали! И вот "присягнувших" с "неприсягнувшими" перемешивают в одну кучу, а затем наугад суют в нее руку, вытаскивая новых епископов. Праведники рядом с иудами! Страшный соблазн, но и его можно еще было побороть. Но еще чернее - декабрь три года спустя, воистину, в этом декабре словно не было Рождества! Наш Святейший отец, Пий VII, соглашается возложить на революционера корону!"
"Да, мы знали о том в России, - вздохнул Платон Филиппович. - Однако ж изнутри сей ужас нельзя вообразить. Правда ль, что Святой отец два часа, словно наемный слуга, ждал узурпатора в соборе Парижской Богоматери?"
"Сие было сделано нарочно, так же, как и вырванная из рук Папы корона. Мерзавец показывал всему миру, что хребет Церкви переломлен теперь, не тогда, когда она тонула в крови, но когда заплясала под Марсельезу!"
"Но еще через четыре года Папа попытался подняться с колен, не так ли?"
Обстоятельства, Платон Филиппович, о коих говорил вам аббат Морван, он сам помнил едва ли хуже, нежели его собеседник. Опозорив римскую Церковь, Бонапарт уже не страшился ее добить. Окруженный войсками Квириал, жерла пушек, наставленные на папские покои… К маю месяцу Бонапарт заявил, что Церковного государства больше нет, Рим же, Лацио и Умбрия присоединены к Французской республике. За покушенье на patrimonium Petri Пий отлучил Бонапарта от Церкви. Ходом со стороны маленького капрала был арест. Плененного Папу, сопровождаемого одним лишь секретарем Паккой, увезли в Савону. Изгнав четырнадцать честных кардиналов, Бонапарт перевел курию в Париж. Но и из двадцати девяти перебравшихся во французскую столицу тринадцать не признали брака Бонапарта с несчастной Марией-Луизою. Бонапарт дерзнул заявить, что лишает их сана.
"Да, после стало легче, но до облегченья сего надлежало дожить. Старый наш герой, Морской Кюре, умер раньше от горя".
Холодная чья-то длань сжала сердце Платона в подземной норе, где велся их разговор.
"Итак, Церковь попыталась подняться с колен, - продолжил священник. - Бонапарт собрал "собор", только собранные не пошли против папы-узника. Тогда Бонапарт ликвидировал конкордат, запер Папу в Фонтенбло и потащился в Россию".
"Но как же вы служите столь явно, коли не присягали? Рассказ сего не проясняет".
"Да проще простого. Страна объята хаосом поражения, ну а мы тут умеем чуть что воротить свои порядки, поверьте! Хиротонисал меня один из "черных" кардиналов, сиречь из честных. Не придется ль мне в грядущем служить в лодке, Бог весть".
"Не доведется, поверьте! С Бонапартом покончено, готовится новое устройство Христова Континента…"
Речь зашла о занятости Романа Кирилловича в Париже… Трое суток, что потихоньку добирались Платон с отцом Филиппом до столицы, длились и длились разговоры… Ночная эта дорога, дневные эти разговоры в темноте укрытий, гречневые блины и кальвадос, изумительным теплом наполняющий жилы, снимая усталость… Отчего все это в столь мельчайших подробностях всплыло теперь, какой ключ к сегодняшнему дню таят в себе воспоминания?
"Я задержался со своим обещаньем, - молвил на прощанье аббат. Но дед ваш скоро получит все свои мессы, будьте покойны, принц!"
"Я не прощаюсь с вами навек, дорогой отец, - ответил Платон. - Двадцать лет путешествия были русским заказаны без крайней на то необходимости. Но теперь устанавливается мир".
Да, хотелось бы, очень хотелось бы вновь повидать семью Морван! Уж тринадцать лет минуло с тех пор, а он так и не собрался! А ведь есть же, сказывают, на свете люди, что вольны распоряжаться своим временем!
Глава X
Поняв, что не ошиблась, что вправду видит Арсения Медынцева, Прасковья Филипповна метнулась с балкона в студию. Что ему нужно, Господи, что ему только здесь нужно?! Персты так неуклюже рванули с головы холстинковый чепец, что волоса рассыпались по плечам. И поделом ей, не все ль одно - увидит ли он ее в безобразном рабочем уборе или красиво причесанною? Какая после всего-то, что было, разница? Словно лишившись вдруг сил или воли, она сама не могла понять, чего, Панна застыла посреди горницы, беспомощно уронив руки.
- Барыня, - в студию осторожно вторгся старый Нил, единственный лакей в доме. - Сосед, Арсений Сергеевич, из столиц прибывши-с. Спрашивают. Прикажете принять?
- Проси… - Панна пыталась унять зачастившее сердце. - Проси в гостиную. Я выйду.
Скинув на пол испещренную разномастными пятнами блузу, она кое-как собрала волоса в простой греческий узел. Сойдет и домашнее платье. Воспоминание о бурях молодости мучительно теперь, в тридцать лет, когда все уже позади. Что же, она вытерпит и это - живое воспоминание, воспоминание во плоти, воспоминание непереносимо родное и близкое.
В гостиную она спустилась уже спокойной.
Арсений сидел у окна, за старою шахматной доской. Пальцы его бесцельно теребили черного коня. За минувшее лето лицо его неприлично загорело, а волоса совсем высветлились. Загар вызвал к жизни проклятие его отроческих лет - россыпь веснушек, кои он когда-то самозабвенно выводил. В партикулярном наряде, с иголочки новеньком, сейчас, когда нельзя было определить его чина, он казался совсем юным. И сие обстоятельство больно кольнуло Прасковию за тот короткий миг, покуда Арсений не вскочил еще ей навстречу.
- Прошу прощения… госпожа Тугарина… Прасковья Филипповна, - сбивчиво, но без смущения произнес он. - Вы так неслышно вошли. Я чуть не позабыл, как бесшумно вы ступаете.
- Мне надобно извиняться, я по домашнему, - ей тоже оказалось не так уж сложно заглянуть в его глаза. - Страда нынче поздняя, захлопоталась. Вы, я чаю, не надолго в нашу глушь?