- Насовсем, - легко произнес Медынцев, подчиняясь жесту Прасковьи, приглашающей его присесть на диван. Самое она опустилась в кресла визави.
- Уж не хотите ль вы сказать, что вышли в отставку? - Она даже улыбнулась нелепости предположения. О блистательной карьере молодого дипломата судачили все соседи.
- Ну, да, вышел, о прошлой неделе, хотел сразу ехать в деревню, да портной задержал. - Легкость тона, с которым говорил Арсений, представлялась уместной разве что для пересказа театральных сплетен. - Но не станем много говорить обо мне. Что ваш сын?
- Сергей уж в лицее, ведь на дворе сентябрь. - Прасковья невольно вздохнула.
- Не лучше ль мальчику быть при вас? - Арсений чуть смутился, заподозрив, что вопрос излишне короток.
- Я думала о том, чтобы учить Сережу дома, - спокойно ответила Прасковья. - Но дом наш уж слишком невеселый, юное существо не должно жить в тени минувших бед.
Прасковья впрямь изрядно подумала прежде, нежели принять решение. В средствах на образование сына она нимало не была стеснена. Еще при жизни Сергея, решительно не желавшего пользоваться хоть копейкою ее приданого, решено было отложить толику для будущего детей. Тогда они еще думали, что детей будет много. Теперь все достанется одному Сергею, потому так важно не избаловать мальчика. Прасковья продолжала жить как при муже, на скромные доходы с имения. Сие не было сложным: за двенадцать с лишком лет она приучилась быть экономною хозяйкой.
- Но я приехал не просто с визитом по-соседски, - продолжил Арсений, и сердце Панны, против ее воли, спряталось, страшась выдать себя биением. - У меня просьба, большая просьба, Прасковья… Прасковья Филипповна. Бывает ли Роскоф в Кленовом Злате?
- Хоть раз в сезон непременно, - спокойно ответила Прасковья, отказываясь всей душой понимать, при чем тут Платон. - Семья ведь тут, не в столице. К тому ж имение стоит без хозяйского глаза, нельзя. Осенью еще не был, так что ждем.
- Может статься, это глупо, я мог бы разобраться с этим и без вас. Даже наверное мог бы. Но все-таки я хочу просить о добром посредстве. Помирите нас с ним.
Сердце забилось снова, никому не нужное.
О ссоре, происшедшей лет девять тому, она знала даже больше, нежели мог подумать Медынцев. Платон, наделенный природным чувством такта, всячески избегал каких-либо упоминаний об Арсении в присутствии сестры. Однако единожды она невольно услышала разговор между братом и Романом. Было сие в Сабурове, в феврале, когда семья собралась на двойные именины. Оба именинника, и племянник, и дядя, курили в дедовом кабинете, меж тем как она разбиралась с маменькиными книгами в небольшой смежной горнице. Часть из них ей поручено было отправить в обитель.
"Я знал, что все отвернуться от меня, все друзья, я готов был на это идти, - голос брата доносился до нее вместе со зловонными струйками дыма. Вот уж гадкая мода! Коли совсем не можешь обойтись без противного табака, так уж лучше нюхай его. - Но Медынцев! Мы дружны были, сколько себя помним!"
"Друзья - роскошь ненадежная и ненужная, - хмыкнул Роман Кириллович. - У меня их вовсе нет, и ничего, жив-здоров, как видишь".
"У тебя и сердца-то нету, онкль, что опять же не мешает тебе быть живу и здорову".
"А, брось, - Роман Кириллович сделал паузу, и новое отвратительное облачко растаяло по горницам. - Лучше расскажи, чем ты его так взбеленил".
"Правдой, всего лишь правдой. Мы победили Бонапарта на войне, а он теперь побеждает нас изнутри, сказал я. Мы - ровесники французских ужасов, нам ли было нести на родину налипшую к сапогам грязь либертинства!"
"И Арсюшка назвал, поди, в ответ Бонапарта На-по-ле-о-ном? - с усмешкой процедил сквозь зубы Роман Кириллович".
"Назвал, - нехотя ответил Платон. - Я не могу этого понять, Роман, сколько русской крови ушло в русскую землю! Помнишь, о чем писал мой дед, еще сам не зная, до какой степени прав? Революция не могла не породить тирана, и тиран был ею рожден. Мы спасли другие страны от участи, что страшнее смерти, нам ли брать их сегодня в учители?"
"Ну, и чего ты от него ждал, племянничек? Мы-то с тобой не больны на голову по одной причине: у нас есть… Э, погоди! Панька, не ты ль там шелестишь ровно мышка-норушка?"
"Ничуть не бывало! Меня тут нету, можете покойно обсуждать свои секреты, - откликнулась Прасковья из укрытия".
Ей давно уж сделалось понятным, что никакой "сибирской родни" скорей всего нету а есть нечто совсем иное, от нее укрытое. Коротая с матерью военные дни вдвоем, больше вдвоем, нежели когда-либо прежде, она решилась о том спросить. "Я не хотела бы впускать тебя в эту жизнь, - ответила Елена Кирилловна. - Ты не воительница, ты созидательница. Дело вовсе не в том, что брат твой - мужчина. Я знаю обоих вас лучше, чем вы можете вообразить. Одного из детей наших бы обязаны были посвятить в сии тайны, и выбор наш пал на Платона. Прасковья, моли Бога, чтоб тебе не пришлось его заменить!"
Панна поняла мать сразу: ежели Платона убьют, у матери не будет больше выбора. Нет, о нет! Господи, если брат воротится цел невредим, я даже тени любопытства не явлю больше ко всем этим секретам, к странным гостям, что бывают в дому, ничего этого мне не надо!
Молитвы ее были услышаны. Платон воротился домой, полутора годами позже Сергея. О ранах его, все же, понятное дело, полученных, в те годы неловко было даже поминать вслух. Два сабельных рубца - ниже локтя и на плече, скрытый волосами пулевой шрам от счастливо недобравшей пули - везучий Роскоф, говорили многие, в особенности те, кто не был хорош с Романом Кирилловичем, проделавшим самые лихие кампании без единой царапины. Но дядюшка Роман - один таков в природе, это Прасковья давно уже поняла.
- Я попытаюсь быть полезна, - слабо улыбнулась она, возвращаясь из области воспоминаний. Чего ты ждала, Панна Роскофа, Прасковья Тугарина? Сейчас ты услышишь, что в отставку он вышел в связи с предполагаемой женитьбою - несомненно, даже более блистательной, нежели его дипломатическая карьера. Ну да, разумеется, какова ж еще может быть причина хоронить себя в глуши? - Но, для успеха моего посредства, на чем вы все же так разошлись? Неужто только на Бонапарте?
- Не только, - Медынцев нимало не удивился осведомленности давней своей подруги. Какая-то мысль, четкая и холодная, как льдинка, светилась в его взгляде. - Мы поссорились на том, что Платон был прав во всем, между тем как я оказался во всем виноват. Быть может, я понял бы сие раньше, да только самолюбие и упрямство мне долго препятствовали. Вам не понять, Прасковья Филипповна, что суть самолюбие и упрямство! Побоюсь зарекаться, но сдается, я ни разу еще не встречал женщины, которой трудно бы дались простые слова: я ошиблась! А наш брат хочет быть самым умным, как же можно сознаться, что ты вышел дураком! Ох, этот яд мужского самомнения, сколько бед он несет в мир! Я несколько лет лгал сам себе, только потому, что не хотел быть неправым в давнем споре.
- А я до сих пор не могу понять, как могли столь добрые друзья, как вы с Платошей, рассориться, даже полностью разойдясь во взглядах? - спросила Прасковья, сама не ведая того, что в лице ее проступила в этот миг серьезная рассудительная девочка, какой была она когда-то. Та девочка никогда не сомневалась, что суждения ее разумны и окончательны, и по этой причине говорила строго, словно собеседник не выучил урока. - Вы ведь не сомневались в порядочности и чести друг друга. Единственно это и важно.
- О, не скажите, - Арсений усмехнулся. - Некоторые вещи… О, простите мне безобразный англицизм, я вовсе одичал вне отечества!
- Какой англицизм? - удивилась Прасковья.
- Вещи, - мальчишеская улыбка Арсения больно уколола Прасковью. Разве это честно, чтобы он оставался так молод? Жениться, поди, собрался на восемнадцатилетней. - Вещь - это перчатка либо бювар, к абстрактным понятиям сие слово не приложимо.
- Маловато же вы молились в походах, - в свой черед улыбнулась Прасковья. - В утреннем правиле как раз употребляется вполне абстрактные вещи. Злые вещи, от коих мы просим нас избавить. Сие не англицизм, а славенизм.
- Ну, какая на войне молитва! Только одна: Господи, пронеси, да и та под огнем. Но возвращусь. Некоторые вещи в жизни слишком значимы, чтобы расходиться в их трактовке, оставаясь друзьями. К тому же… а, что уж теперь таить! Мальчиком я считал Платона самым умным из нас троих, а вот где-то в отрочестве я поглупел сам. Помню, с чего сие началось. Я позволил себе шутку, быть может, и не самую дурную, о Государе. Повторил за гостем родителей, не сам и выдумал даже. Просто в маменькином салоне все смеялись, вот я и собезьянничал в нашем кружке. Помню, у Платоши лицо как каменное сделалось. "Пожалуйста, не говори так при мне более о Божием помазаннике", - только и сказал он. Больше я такого и не говорил, но начал думать, что Платон недалёк. Считать кем-то особенным, вознесенным над другими не самого, быть может, лучшего человека по одной только причине, что на него капнули каким-то благовонием? Прасковья, я не религиозен, был и остаюсь, но как мне понять, что без тех простых идеалов, какие исповедует ваша семья, Империя превращается в карточный домик? И как совмещает семья ваша две вещи, представляющиеся несовместными: высокую образованность и набожность? То, что я почитал изъяном Платона, является его силой. Но как образованному человеку самому огородить некую область, вход в которую запрещен?
- Docta ignorantia! - слетело с языка Прасковьи. Тут же она улыбнулась. - Господи, что я, оказывается, помню! Нелегкая доля - быть младшей сестрою моего брата! Помню, как говаривала маменька: "Уж о чем я не думала, называя сына Платоном, так это о том, что из него выйдет философ!" А он-то был горазд врать, что долго не могли решить родители, Платоном его наречь либо Аристотелем?
- Так сие было враньё?
Лед в глазах Арсения растаял. Они смеялись, глядя друг на дружку, весело и самозабвенно, как в юности.
- Еще какое! Платона назвали в честь кого-то из маменькиных хороших друзей, друзей детства.
- И все же, - Медынцев посерьезнел, между тем ей так хотелось, чтобы взаимный их смех длился и длился. - Сие незнание в современном мире не сумеет обозначить для себя один-единственный человек. Тут необходим купный труд умственных усилий, и мне представляется иной раз, что семья Сабуровых и Роскофых к сему труду причастна. О, не пугайтесь, Прасковья Филипповна, я далек от досужего любопытства! Если б и я был к сему причастен раньше, быть может, мне не пришлось бы сегодня уходить в отставку! Но я делал ошибку за ошибкою, покуда не понял, что в обществе, где монарха считают обычным смертным, верить нельзя никому. И теперь я верю только тем, с кем в юности спорил.
- Простите, Бога ради, Арсений Сергеевич, я вовсе от этой страды голову потеряла! - запоздало всплеснула руками Прасковья. - Сейчас прикажу чаю! Вы, ласкаюсь, не огорчите, останетесь к обеду?
- Нет, - голос Арсения был теперь чужим, невыразительным. - Премного благодарен, но прибыл только сегодни. Еще не разобрался со своим устройством. Позвольте мне на сем откланяться.
- Не смею задерживать, - Прасковья поднялась одновременно с гостем. Самое она не ведала, сколь холодным сделалось лицо ее, послушное отчаянной попытке скрыть смятение чувств.
Не успел устроиться в дому, как прискакал, шепнул ей кто-то, когда она стояла, потерянная, в опустевшей гостиной. Неужто так спешил после стольких лет ссоры мириться с Платоном? Либо желал отделаться поскорей от неприятного визита, а после уж спокойно заняться домашними делами, шепнул кто-то и в другое ухо. Первый шептун был приятен, второй скорее противен, а прислушаться надлежало все ж к нему. Арсений не простит, никогда не простит, а понять не сможет. И никак нельзя, не совершив предательства, открыть ему правды.
Она самое не приметила, как вбежала, с девичьей легкостью, по лестнице, оказалась в студии, шагнула на балкон. И тут же, отшатнувшись, испуганно спряталась за косяком. Что он подумает, увидав, как она глядит ему вслед?
Сейчас он минует аллею, поскачет к деревне… Вдруг припомнился ей такой же теплый денек, не осенний, а майский, когда в Липовицы въехала она, восемнадцатилетняя, на спокойной каурой своей лошадке. В отличие от маменьки, Елены Кирилловны, Панна никогда не была любительницей своенравных красавиц и бешеного галопа. Стыдно признаться, но в ребячестве она безо всякого восторга пересела на настоящую лошадь с милого поньки, с которого и падать-то было не страшно и не больно. По-иному выглядела тогда деревня, средь бела дня в ней кипела деятельная работа. Глянешь направо - вырыты ямы, в полдюжины из них вбиты кряжи, а седьмой кряж озабоченные мужики только примериваются воткнуть в землю обожженным острием. Глянешь налево - там кряжей заготовлено было не дюжина, а всего восемь, но зато все уже не только стоят, но и держат первый венец. А впереди так и вовсе устанавливают длинную балку-матицу под голым еще остовом крыши. Отрадное бы зрелище, да только где ж видано, чтоб на деревне строили об один день столько новых изб?
"Бог в помощь, добрые люди, - приветливо промолвила она, наслаждаясь отвычным ощущением свободы: пожалуй, в первый раз за год маменька не воспротивилась ее выезду из имения в одиночестве. Последних французов уж месяца три как не шаталось в окрестностях, мертвые тела, окаймлявшие дороги, больше не пугали проезжающих, но первые синие травы еще не поднялись над земляными холмами. Был первый теплый денек, и ничто, даже тесноватое в проймах прошлогоднее платье-амазонка, не могло помешать ее радости".
"Без Божьей помощи уже не остались, - весело отвечал детина, рубивший топором доски. Верно, не было времени на то, чтоб ждать, когда пожалуют пильщики. - Барин распорядился господский лес брать, и то, мирской-то уж подчистую вырублен. Большая нужда в тесе".
Панна вздохнула, тут же мысленно укорив себя за недавнее ликующее расположение духа.
"Сильно ребятишки болели в землянках-то? - тихо спросила она".
"Не то чтоб болели, а померло, однако ж, немало, - мужик сощурил глаз, между разговором примериваясь для следующего удара. - А все ж раньше тепла строиться не в пору было".
Панна тронула поводья.
Липовицы находились ближе прочих имений к Смоленской дороге: ни до Камышей, ни до Сабурова с Кленовым Златом война не доплеснула. По пути к Москве разлив вражьих войск миновал и Липовицы, но нетрудно было догадаться, что попятный ход их заденет.
Вот и старый дом. Разбитые окна затворены ставнями, пожар слизнул флигель, но не перекинулся к основному строению. Дворня вся, надо думать, в деревне, работа-то спешная. Коли не покрыть новые срубы до первых дождей, избы долго будут стоять сырые. Никто не кинулся принять лошадь, и Прасковья вдруг ощутила робость. Ей казалось, что нету ничего естественней, чем навестить воротившегося детского товарища, да еще и раненого. А все ж кстати ли она? Не успев разобраться со своими сомнениями, Панна увидала Сергея.
Он шел ей навстречу по аллее, верно, приметил издали. Непокрытая голова, небрежно расстегнутый в верхних пуговицах зеленый с розовою выпушкой драгунский мундир Нарвского полка, слишком свободный для исхудавшего тела. Сережа всегда был худ, но теперешняя его худоба казалась как-то уж вовсе чрезмерна.
"Панна… Вот уж рад тебе, - в словах меж тем радости не было. Небывалое дело, чтоб Сережка Тугарин говорил с нею таким безразличным голосом! - Представь только, не нашел в дому ничего из штатского платья. Все вымели, подчистую, надеюсь, их сие не слишком согрело. А в город выбираться недосуг, дел невпроворот. Придется покуда донашивать мундир".
"Ты ходил смотреть, как мужики твои строятся? - спросила Прасковья, просто чтобы сказать что-нибудь. Осунувшееся лицо, погасшие глаза, да что это, рана или то, другое?"
"Нужды нет, с мужиками мы уж все на святой порешили. Ходил проведать родителей".
Он сказал это так же безразлично, как перед тем сетовал на необходимость донашивать мундир.
"Прости, - Прасковья растерялась. Старшего Тугарина бонапартовские мародеры, они же фуражиры, застигли поджигавшим оставленные избы. С ним было трое людей, но только один, отчаянный кузнец Прохор, не бросился в лес при виде французов. Василий Петрович же, напротив, побежал по сугробам им навстречу, сжимая в руке смоляной факел: деревня уже полыхала, но барский дом еще стоял нетронут. Поняв намеренье помещика полностью лишить их жизненно необходимой поживы, французы разъярились до того, что изрешетили штыками и шпагами уже бесчувственные тела господина и его холопа. Но мало чем сумели они поживиться в дому, кроме одежды. Дни за четыре до приближения армии Тугарин, как и многие в уезде, распорядился устроить в лесу землянки для людей и ямы для припасов".
Сердце Анны Николаевны, Сережиной маменьки, не выдержало вида исколотого мужнина тела и разорвалось.
Суток не минуло, как обо всем уже узнали Елена Кирилловна и Прасковья. Прасковья первая приметила вдали, на зимней дороге, зыбкий трепещущий в вечерней синеве огонек. Нескоро сделалась заметна темная маленькая фигурка. Девочка-подросток Луша, дочь Прохора, помчалась в Кленово Злато, едва разграбившие дом французы ушли. Умница-девчонка, хоть и выбежала из Липовиц засветло, догадалась, что к Роскофым попадет уже в темноте, поэтому прихватила от волков фонарь с сальною свечой.
Не медля ни минуты, Елена Кирилловна засобиралась в Липовицы. Панна еле умолила мать взять ее с собою.
Никогда не забыть ей этого санного пути! Ехали впятером: обей Роскофы, Луша, два хорошо вооруженных лакея: старый Фавл и малый положе, Митрий. Оставалось три часа до рассвета, и волчий вой еще стелился по равнинам. Чем ближе становились Липовицы, тем чаще Елена обнимала дочь, пытаясь загородить ее от ледяных мертвецов, застывших в самых причудливых положениях, словно в детской игре "замри, морская фигура". Некоторые из них были босы - те, кому довелось встретить смерть в сапогах. Другие выставляли наружу мужицкие лапти. Женские салопы и роброны, церковные ризы и оконные портьеры - наряды покойников казались страшнее, чем их лица. Панне казалось, что мертвецы сейчас пустятся за ними в погоню. Страшно, ах, как ей было страшно, словно сердце в груди в свой черед превращалось в кусок льда. Но будь ей даже в десять раз страшней, разве могла она остаться дома, разве могла не проводить в последний путь добрых друзей и соседей?!
"Не тебе извиняться, Панна. Я в неоплатном долгу перед Еленой Кирилловной и перед тобою. Какой опасности вы обей подвергали себя ради моих умерших!"
"Пустое, Серёжа. В Кленовом Злате было не многим безопасней, нежели у вас либо в пути. Что с тобой, больно?"
Испугавшая ее гримаса исказила лицо Тугарина. Верно это его рана!