"С хорошею улыбкой ты пробуждаешься, - негромко молвил кто-то, сидящий в изножье его кроватки. - Но больно скоро делаешься сердит".
Нет, это не был отец, как чуть было не показалось ему в первое мгновенье. Одетый скромней любого судейского, человек был много старше отца, сух и сед, с резкими морщинами, глубоко избороздившими лицо слишком волевое, чтоб казаться добрым. Однако теперь он улыбался, глядя на Платона.
"На что поспорим: догадаешься сразу кто я али нет? - спросил он".
"Дедушка!! - Платон подпрыгнул на тюфяке. - Дедушка де Роскоф!"
"Добро, - старик протянул жилистую руку и легко погладил мальчика по голове. - Я бы тоже признал тебя сразу, хоть бы и среди чужих. Мы оба с тобой похожи на одного и того же человека: он между нами как мост. Хороший ли ты сын, Платон? Помнишь ли, что никто, лучше отца, не знает твоей пользы?"
"Помню, - Платон покраснел. - Не всегда, но помню. Дедушка, как же случилось, что вы до нас добрались?! Везде ведь Буонапарте и война!"
"Война еще не везде, - невпопад, вослед каким-то своим мыслям, отозвался старик. - Это еще не пожар, но первые его языки. А я здесь потому, что завершил мою книгу, внук".
"Какую книгу? Интересную? Вы ее привезли нам?"
"К сожалению, этого я сделать не смог, - старик посмотрел на Платона, как смотрят на взрослого собеседника. - Но со временем ты прочтешь ее. Твоя мать знает, к кому обратиться за помощью, когда книга понадобится. А я рад, что труд мой подошел к концу. Вот и захотел повидаться с вами со всеми".
"Дедушка, а вы мне расскажете, как бивали санкюлотов?"
"Уж больно ты скор, меньшой де Роскоф, - дедушка Антуан поднялся. - Что тебе до вчерашних разбойников, на твой век достанет завтрашних".
"Дедушка, а вы к нам надолго? Навсегда?"
"Не надолго, внук, - с улыбкою обернулся в дверях старик. - Ну да сие тоже не суть важно".
Дверь затворилась, даже не скрипнув в петлях.
Казалось, Платон только на мгновение смежил веки, когда дед вышел из его горницы. Однако солнце за это мгновение успело подняться довольно высоко. Вот уж глупость - спать, когда происходят такие события!
На столике шла обыкновенная "война напитков": серебряный кофейник и аглицкий фарфоровый чайник горделиво стояли визави. Без кофея не начинал дня папенька, между тем как маменька признавала только чай, каковой кушала без сливок и даже без сахару.
"Кого это сегодни не пришлось силой с постели стаскивать? - весело удивился отец, когда Платон сбежал вниз".
"Ты будешь с нами завтракать, Платошка? - спросила маменька, одетая во что-то светлое и легкое - впервой в этом году".
"Я буду завтракать с дедушкой! Он еще отдыхает, да? Дедушка ведь еще тоже не завтракал, я не вижу для него чашки!"
Сделалось вдруг очень тихо. В этой тишине звонко стукнула о фарфор ложечка, которую выронила маменька.
"Тебе что-то приснилось, Платон? - спросил наконец отец. Губы его дрожали".
Испуга родителей в свой черед напугала мальчика.
"Ничего мне не снилось! Да я и не спал… почти… после того как дедушка ко мне заходил".
"А… который дедушка, Платоша? - еле слышно шепнула маменька. - Дедушка Сабуров или дедушка де Роскоф?"
"Ну как мог ко мне заходить дедушка Сабуров, - Платон начал обижаться. - Он вить давно умер!"
Отец, быстро вышед из-за чайного столика, опустился на пол перед мальчиком и крепко притянул его к себе. Платон услышал, как сильно колотится отцовское сердце.
"Папенька, но где же дедушка? - Платон заплакал. - Где дедушка де Роскоф? Он же приехал нас повидать!"
"Нет, Платон, никто не приезжал. Все-таки тебе это приснилось".
"Дедушка зашел ко мне в комнату! - настаивал Платон сквозь слезы. - Верней, нет, он уже сидел на моей кровати, как я проснулся, а после вышел! Таковых снов не бывает! Он сказал, что здесь потому, что завершил книгу… какую-то книгу!"
"Филипп!! Вспомни, ты говорил когда-нибудь при Платоше о книге, о той, о "Бретонской Голгофе"? - воскликнула маменька".
"Я - нет, Нелли, а ты? - отец по-прежнему обнимал Платона, стоя перед мальчиком на коленях".
"И я - нет, - тихо сказала маменька. - Но может статься, Роман?"
"Не думаю, Нелли. А что еще сказал дедушка о книге, Платон?"
"Что маменька знает, кто поможет ее найти".
"Ну конечно, - Филипп поднялся. - Мартен и Прасковья. Вот что, друг мой. Помолчим-ка немного, а после и вправду позавтракаем. Главное, постарайся сейчас хорошенько запомнить все, о чем говорил дедушка. Что захочешь, можешь рассказать матери и мне, но главное, все запомни сам. Да, и вот еще что. С нонешнего дня поминай дедушку де Роскофа так же, как и дедушку Сабурова. За упокой".
Так и осталось неизвестным, верно ль было предположение о дне смерти деда. Да и как можно было б проверить? Война не пересыхала, Франция казалась дальше иных планет. Одно только наверное знал Платон: с Антуаном де Роскофом он повидался взаправду, а как сие проистекло - так ли уж важно?
Ах, воротиться б в те годы, когда жив был отец, а сестра весела, когда мать их звалась Еленою Кирилловной! Что с того, что было их у Елены Кирилловны не пятеро-шестеро, как у людей, а только двое - брат да сестра! Вдвоем им было лучше, нежели иным и вдесятером. Маменька улыбалась, читая записки с просьбою о прощении за очередную шалость - записки, подписанные двойным "П": Платон и Прасковья. Так уж они придумали подписываться, и в школе мальчик не враз отстал от привычки, которую не хотел никому разъяснять. Все, вычитываемое в книгах, Платон на свой лад растолковывал малютке. Панне это нравилось, хотя иной раз она и не спала со страху. Например, когда братец прочел о Сократовом демонии, что никогда не подучал его что-либо сделать, но часто отговаривал от того либо иного поступка. А где он прячется, сей невидимый собеседник? Может, носит он шапку-невидимку? Тогда почему его не слышат другие люди? А главное, есть ли демоний у каждого человека, либо был только у Сократа? Платон не хотел спасовать перед Сократом, а Панна не хотела уступить брату. Дети с неделю соревновались друг перед дружкой общением с внутренними собеседниками - покуда девочка не проснулась ночью от собственных крика и слез. Утром Филипп призвал сына в свой рабочий кабинет и, выявив обстоятельными расспросами суть происшедшего, долго и терпеливо растолковывал ему, что античный мыслитель аллегорически подразумевал всего лишь нравственное начало, заложенное в человеческой природе, иначе - совесть. В заключение папенька все же запер некоторые из книжных шкапов.
"Из-за тебя, Платошка, Сократ был для меня в ребячестве хуже Бабы-Яги, - смеялась потом Панна. - Не помнишь, поди, как ты тер в ступке "цикуту", пил ее и начинал объяснять, какие члены у тебя холодеют? Знаешь, каков мне представлялся тогда Сократ-то твой? Горбатым карлою с черной, как у арапа, кожей! А пальцы у него были по три вершка длиною!"
Ах, Панечка-Панна, что за странная судьба тебе выпала!
Платон Филиппович вздрогнул всем телом и приподнялся в стременах: надолго ль убаюкали душу воспоминания?
Пустое, получаса не прошло.
Император взглянул на него, оборотясь через плечо. Угадывая значенье взгляда, Роскоф поспешил вдогон. Его сопровождало ощутимое недовольство двоих флигель-адъютантов, уязвленных тем, что представлялось им неожиданным фавором.
Знали б вы, бедняги, какая сенная лихорадка причиняема ему одним моим видом. Поравнявшись с молодыми людьми, Роскоф столь внимательно поглядел на них, что оба смешались. Но бог с вами, ревность ваша свидетельствует о том, что едва ль вы замышляете против жизни миропомазанника. Иначе б было вам все равно, быть ли в случае.
Ах, где ж ты, тот, кто мне так надобен? Едва ль ты едешь в сей синей карете, скромной, без гербов, но отменной работы. Карета принадлежит медику Вилие. Был он, правда, в числе убийц императора Павла, но Александру предан неимоверно. Нет, Вилие не предатель и даже не половинка предателя. Недурное mot, кстати сказать. Что же, в каком-то смысле половинка предателя также едет с нами, и даже, быть может, не одна. Половинкою предателя назовем того, кто сам не решится на измену, но может быть вовлечен в нее стечением внешних обстоятельств. Но таких половинок средь нас явственно больше одной, вот только, по счастью, даже десяток их не сложится в предателя целого. Человеческая арифметика отлична от школьной.
- А ты, Роскоф, поди, вторые сутки без сна? - спросил Император, когда Платон Филиппович приблизился.
- Третьи, Ваше Императорское Величество. - Роскоф позволил себе улыбнуться.
- Так оккупировал бы эскулапову карету на час-другой. Он один едет, право, Роскоф, отдохни.
Платон Филиппович сумел скрыть изумление, лицо его сохранило непроницаемое выраженье. Неужто он говорит искренне, даже без намеренья как-либо по секрету употребить сие время? А ведь похоже на то.
- Полноте, Государь, отдохну, как свернем на новую дорогу.
- Как знаешь. - Император промокнул чело платком. Белый батист немедля посерел, вобрав обильную испарину. - Не помню, Роскоф, сколько раз за эти дни мне вспадало в голову: а не зряшны ли такие усилия? - Приметив легкую тень раздражения, промелькнувшую в лице собеседника, Александр усмехнулся. - Ты неверно понял. Я нимало не сомневаюсь в том, что опасность велика, что измена проникла куда глубже, нежели можно было ожидать - только этим и объясняется мое неведенье. Эким же я выказал себя глупцом! Ждал беды от одного из двоих братьев, терзал обоих неясностью завещания, тщась тем обезопасить себя! А братья вышли чисты, пуще того, они в равной со мною опасности! Я устал, Роскоф. Право, мною владеет какое-то небывалое безразличие к собственной моей участи. Стоит ли мне беречься? Главное, сохранить молодость императорской фамилии - Николая, Мишу да Александра-малютку.
- Не тревожьте сердца понапрасну, Государь. Их стерегут втрое сильней, нежели вас.
- Ты отчаянный человек, Роскоф. - Император вновь вытащил из-за обшлага уже превратившийся в мокрую тряпицу платок. - Но благодарю тебя за полную правду.
- Ваше Величество, я отнюдь не говорил, что о вас радеют худо. - От нежданной сердечной откровенности Императора Роскоф смешался. - Положимся на волю Божию. Глядишь и воротимся назад прежде, чем установится зимний путь.
- И обыкновенною дорогой, - Александр улыбнулся было, но улыбка эта, не успев покинуть его уст, словно выцвела изнутри. Губы его побелели. - Смотри… Смотри же! Ты видишь… это?
Словно чья-то рука вывела по утреннему белесому небу резкий красный зигзаг. Нечто, похожее на размытую кляксу, венчающую сей росчерк, казалось, стояло неподвижно, но вместе с тем расстояние меж нею и окоемом уменьшалось.
- Комета… - Роскоф невольно залюбовался. - Экая отчетливая, дорого б дал покойный Эйлер, чтоб оказаться тут с подзорною трубой.
- Комета, - негромко повторил Император. - Знак судьбы. Знаешь, что она обозначает? Бедствие и горе.
Глава V
Между тем на Мойке, в дому Русско-Американской Компании, где квартировал управитель канцелярии оной Кондратий Рылеев, на движенье небесных тел никто внимания не обратил. Хотя и было кому: немалое собранье гостей досидело до утра. Гостиная являла собою баталию минувшей ночи. Табачный дым черными тучами плавал под потолком и был бы вовсе нестерпимым, когда бы кому-то ни пришло в голову растворить одно из окон. В сероватом утреннем свете все, отдыхавшие в креслах и на оттоманках, казались бледны до самого мертвенного состояния. Бокалы и пустые бутылки меж тем были уже вынесены, старый слуга-калмык разносил завтрак: водку, ржаной хлеб и квашеную капусту.
- Экая дрянь, а с похмелья хорошо идет, - молодой человек в штатском запустил в тарелку персты с изумительно отшлифованными розовыми ногтями. Был он еще безусым, с не тронутыми бритвою девичьими румяными щеками.
- Ничего не хорошо, - возразил стоявший у окна подпоручик, сморщился и опрокинул стопку. - Подобное подобным, а пили неплохое аи. А от такой закуски у меня индижестия в брюхе. Признайся, Кондрат, ты чай, из экономии всю эту народность у себя развел, а?
Названый Кондратом поморщился. Шуток он не любил и сам не шутил иначе, нежели написанием длинных сатир. Собою он был скорее недурен, только нос, рот и подбородок казались слишком невелики в сравнении с глазами и бровями.
- Не вкушая одну пищу с народом, не ощутишь настоящего с ним братского родства, - нравоучительно заметил он. - Иван, старая бестолочь, неужто нельзя было догадаться сперва проветрить?!
Последняя часть тирады относилась уже к калмыку, тут же заторопившемуся распахивать фортки в трех оставшихся окнах.
Спорить дальше об уместности предложенной снеди, равно как и о чем-либо другом, никто не захотел.
Все присутствовавшие были в некотором роде семья. Кто-то с кем-то и вправду состоял в родстве, кто-то соседствовал имениями, кто-то вместе учился либо прошел военные кампании, кто-то встречался в одной масонской ложе. Иной раз приходилось то и другое разом. Быть может, потому нынешнее времяпрепровождение представлялось большинству чем-то из совместных досугов.
Невысокий мелко-кучерявый, смугловатый с лица драгун, полулежа на оттоманке, небрежно шелестел какими-то листами. Отсутствие помарок и гладкий безликий почерк, которым те были заполнены, говорил о том, что некое сочинение г-на Улыбышева под названием "Сон" было списком, а не оригиналом.
- Ну что, Саша, стоит эту штукенцию тиснуть на станке? - спросил один из гостей в штатском, той же южнорусской наружности, что и драгун.
- Не хочешь ли сказать, Иван, - оборотился к нему Рылеев, - что у тебя получилось сей станок запустить?
- Чтоб у Якушкина да наладилась какая-нито механика? - Драгун хмыкнул.
Несколько человек засмеялось.
- По-моему, и у тебя, Якубович, дело не сладилось, - огрызнулся гость в штатском. - Давно б уже станок работал, когда б позвали типографиста!
- И тут же бы сами рассекретились какому-нибудь Сабурову в руки, - строго возразил Рылеев.
- Да что это за Сабуров такой, другой раз о нем слышу, ровно он пугалом нанялся на нашем огороде? - спросил подпоручик.
- Пестель его велел опасаться, - ответил юнец, что хвалил капусту. - Непонятный ферт, вроде и не в строку, а все дорожки на него сворачивают.
- Сабуров, говоришь? - Якубович нахмурился. - Роман, что ли? Закрытый ящик. Надо б прознать получше об его обстоятельствах. Кто с ним в одной ложе?
- Он не масон, - сухо ответил Рылеев.
- Вообще не масон?!
- Да брось, не масон, нешто мы в уездном городке?
- Может статься, его ложа маленькая, не на виду?
- Да ладно тебе!
- Повторяю, он не каменщик, - раздосадовано повторил Рылеев, разгоняя комариную тучу недоуменных возгласов. - Сие известно самым достоверным образом.
- То-то чины мимо летят… - один из гостей выразительно присвистнул.
- Хуже того, - Якубович заговорил, не отрывая отчего-то взгляда от разлохмаченного списка. - Этот его свойственник ли, или кузен, словом, родня - Роскоф… Так вот он не масон также.
- Свитский?! Каким же манером он тогда взлетел так высоко? Будь он каким Крезом, из тех, что ленятся ходить в ложу, знаючи, что и так их все рады привечать… Роскоф этот, конечно, не бедняк, Сабурова побогаче будет, но все ж имение не из ряда вон… Да и дворянство нетитулованное. Нет, такому в свиту нипочем не пробраться иначе, чем через ложу, - глубокомысленно заключил еще один гость, постарше прочих.
- Быть может, Трубецкой, ты скажешь, через какую?
- Наверное не скажу, но я слыхал, будто Роскоф в ложе Благотворительности к Пеликану.
- Нет, он в ложе Беллоны.
- В ложе Беллоны? Эй, Бурцов, проснись!
- Чего будите, канальи? Только глаза сомкнул… - на диване в дальнем углу проистекло некоторое шевеление прежде бездыханного тела.
- Ты ответь и дальше дрыхни! Платон Роскоф с тобою в одной ложе?
- Что за глупость, отродясь вместе не заседали! Он в ложе Северных друзей.
- А я слыхал, что в ложе Минервы, они там горазды стоять на особицу.
- Кто это тебе сказал, Якушкин, что Роскоф в Минерве?
- Вроде Шервуд говорил.
- Ну, уж точно не Шервуд! Потому, что мне как раз Шервуд наверное рассказывал, что Роскоф ездил в Вильно и там вступал в ложу Усердного Литвина.
- Путаешь!
- Сам путаешь!
- Да все путают, и ты, и он, и Шервуд! - Якубович уронил бумаги и прошелся в сердцах по гостиной. - Он не масон, а слухи сам пускает, чтоб не привлекать к сему внимания.
- И, полно! Зачем бы ему?
- Да затем, что два чудака в одной семье - это уж перебор. Один чудит явно, другой пускает пыль в глаза. А при том, что не один, так другой все время встает на пути…
- Я вот, что вспомнил, - заметил курносый рослый Трубецкой. - Роскоф-то сей из французских эмигрантов. Верней не сам, но отец его был. Не может ли он быть тайным иезуитом? Вместе со свойственником своим?
В окнах уже наливался солнечный день ранней осени. Беспутная ночь уже выпустила собравшихся из своих объятий: помятые и несвежие, гости Рылеева тем не менее больше не маялись похмельем и дрёмой - начавшийся разговор потихоньку затянул всех.
- Думаю, нам не суть важно, - наконец ответил Рылеев. - Иезуит или нет, а едва ль Ватикан станет охотиться на братьев в православных пределах. А из православия неприятель никакой: попы здешние нас всего сто лет знают, это не срок. Даже не анафематствуют покуда. Нету в России силы, чтоб сплотилась всерьез. Посему что Сабуров сей, что Роскоф не страшны. Так, одиночки, что б там у них на уме ни было.
- Пустое, у нас не будет Вандеи с попами, - хмыкнул Якубович, вновь раскрывая список. - Как в сем сочинении и написано, через двадцать лет православными в Санкт-Петербурге будут только старые бабки. Новинка, право, недурна, нечто наподобие Фомушки Мора, только средь наших осин. Черт бы подрал этот печатный станок, только начнешь давить на рычаг, как буквы почему-то осыпаются со своей рамы…
На дворе замычала корова, которую экстравагантный Кондратий держал ради свежих сливок - к великому недовольству соседей. Сливки, впрочем, скотина давала решительно дрянные, поскольку даже летом рационом ее было сено. Да и где б ей было пастись?
Якубович поморщился: оригинальничанье Рылеева иной раз изрядно выводило его из себя.
- Кого это черти несут пораньше с утра? - поморщился Якушкин. - Ох, ровно по моей башке лупит!
Дубовый молоток впрямь стучал в парадную дверь, как дятел. Доклад старого калмыка опередили стремительные шаги, сопровождаемые звоном шпор.