- Охотников? Ты откуда? - спросил Трубецкой удивленно, словно твердо знал, что вошедшему надлежит быть вовсе в ином месте. Впрочем, так оно и было.
- Костя, ты ж должен теперь на дежурство заступать? - вслед за Трубецким спросил и Рылеев.
- Заступать некуда! - едко бросил вошедший офицер, рыжий и рябой. - Клетка опустела, птичка улетела, или как там в ребяческих прописях… Словом, мы сели в лужу, Император отбыл из дворца.
- Куда?! - Якубович вскочил на ноги.
- С супругой, на леченье в Таганрог…
- Э, великое дело! Уж слыхали, - Якушкин презрительно усмехнулся. - Выехать легко, доехать иной раз непросто. Поезд плетется медленно, обогнать его - проще простого. Надо встретить и приветить Александра в одном из попутных городов. Может статься, все даже к лучшему! Первое - в дороге охрана слабей, второе - сколько можно размазывать кашу по тарелке? Самое судьба указывает, что надобно поспешать!
- Ты не понял… Вы все не понимаете… - Охотников тяжело вздохнул. - Он едет какой-то особою дорогой.
- Не удалось прознать, через какие селения оная проходит? - напрягся Рылеев.
- Дорога не проходит ни через какие селения, - отчеканил Охотников.
- Что за гиль! - недовольно воскликнул Трубецкой. - Таких дорог не бывает, кому они нужны?
- Тому, кто хочет быть безопасен от дорожных засад и встреч. Дорогу вели по глухой чащобе.
Заметная растерянность воцарилась в собрании.
- Кто ж его так остерег? - почти простонал Трубецкой. - Но… постойте, друзья, дело-то не так уж и плохо, может статься! Ведь наш брат - он в свите. Без него не уедут, то есть не уехали, я готов держать пари! Александр не чает в нем души!
- Не знаю, стоит ли радоваться, - хмуро уронил Якубович. - Не кинжалом же ему колоть тирана. А хоть бы и кинжалом, наедине им едва ль случиться быть. У него ничего нету с собою. Ровным счетом ничего! Хоть бы ложечку той тинктуры, что хранится в моей ложе для уснувших братьев!
- Ладно, он малый смышленый, этот наш… - начал было Якушкин, но замолк, изумившись сделанной Рылеевым гримасой. - Ты чего это, Кондрат?
- Мы все не в меру говорливы. А сейчас слишком много стоит на кону, больше, чем у нас есть, - произнес Рылеев веско. - Без обид, пора б нам попридержать языки. Не все здесь знают, о ком речь. Кто знает, пусть молчит.
- А ведь Кондрат прав, кондрашка меня стукни! - хохотнул вновь пробудившийся тучный Бурцов. - Подаю пример: сам не знаю и не спрашиваю! Довольно болтали, молчанье - золото!
- Болтали даже слишком довольно, - мрачно согласился Якубович. - Пора за дела.
Словно кто-то незримый, неприятный и холодный, прошелся по неубранной беспечной гостиной, притронулся, проходя, к каждому из собравшихся. Кому приложил ладонь к разгоряченному лбу, кому стиснул руку либо плечо, кому провел перстом по устам. Непроизвольная дрожь была ответом на это невидимое прикосновение. Совладав с дрожью, человек невольно оборачивался по сторонам: не приметили ли? Но никто не примечал чужой слабости, каждый был раздосадован своею. Тайный гость прошел незамечен. Да и был ли он?
Глава VI
В Липовицах, старом имении Тугариных, запаздывали со скирдовицей. Уж два дня, как минул Моисей, а еще жали. В поле вышли все, считая дворню. А все ж страда была весёлая, хоть и не разгибали спин: такого богатого жита не помнили даже старики.
Темноглазая Настёна, четырнадцатилетняя дочка вдовой ключницы, обогнала всех девок и баб. Любо смотреть, как ловко, поймав направление ветерка, она проворно прихватывала левой рукою тугие колосья и, сжавши, взмахивала сверкающим полукружьем прекрасного серпа австрийской ковки. Взмах, другой, третий - и вот уж девчонка вяжет пузатый сноп, вот снова, улыбаясь задорной улыбкой, ловит ветерок… Да, вот оно! Стальной полумесяц замер в опущенной руке, в темных глазах пляшут солнечные зайчики…
- Ну, потерпи еще немножко, Настенька!
- Воля ваша, голубушка барыня, а меня девки с парнями засмеют! Сижу тут в хоромах в самую страду да дурью маюсь!
- Подбородок, подбородок!! - отчаянно воскликнула Прасковья Филипповна, высовываясь из-за мольберта.
Девчонка только вздохнула, застыв на неудобном табурете.
Второй день, как страда отошла на второй план, а на первый выдвинулась случайно попавшаяся на глаза фигурка девушки-подростка, осыпанная золотыми полуденными лучами, словно Даная своим дождем. Позу и движение Прасковья поймала на месте - карандашиком в маленькой альбомец, что всегда таскала в кармане передника, но лицо, но колорит… тут придется повозиться. Волосы собраны в косу, рожь собрана в сноп. Как передать эту рифму? Чуть-чуть вохры - и туда и туда? Ладно, волосы и рожь покуда отставим, а солнечный зайчик в глаз бросим легоньким мазком белил… Да, это то, что нужно!
Прасковья Филипповна отошла от мольберта, сжимая в руке тонкую кисть. Поверх легкого светлого платья на ней была заляпанная красками грубая блуза, а волосы полностью укрывал глухой серый чепец. Впору бы испугаться, да некому. Кто ж станет в страду с визитами разъезжать? По-хорошему бы и ей отложить баловство, да уж ладно, все одно она закончит с картиною к обмолоту, а покуда дело и без нее спорится… Уж как обмолот начнется, так сиди-считай…
- Ты, Настенька, походи минутку, разомни ноги! А потом придется еще часок посидеть, пока свет хороший.
Прасковья Филипповна вышла на закругленный балкончик, нависший над спуском к небольшому пруду. Зацвел пруд, чистить пора, да рук не хватает. Уж к следующему лету, ладно… Ни на что не достает ни денег, ни рук.
Польщенная нежданно свалившимся правом находиться в барыниной студии, Настена переходила от картины к картине, от одного глиняного эскиза к другому.
- Ой, Мать Пресвятая Богородица!!
- Опрокинула что-нибудь, егоза? - услышав отчаянный возглас девочки, Прасковья торопливо шагнула обратно в студию.
Все в ней стояло на местах, вот только побледневшая Настёна, застывшая перед маленьким пейзажем, явно была не прочь бежать куда глаза глядят.
- Матушка-барыня! Это ж синие травы!
- Оне, - спокойно ответила Прасковия, тут же понявшая, в чем дело. - Ну, так и что с того, дружок?
- Нешто можно, чтоб эдакая пакость в дому была?
- Это же не синие травы, а просто их изображенье краскою на холсте. Полно, ничего худого они ни тебе, ни мне не сделают. Давай-ка дальше за дело!
Настёна взобралась на табурет, пугливо косясь на пейзажик. Прасковья Филипповна вновь взялась за кисти, но работа дальше не заладилась. Личико ровно подменили! Вытянулось, осунулось, глаза смотрят совсем иначе.
- И чего ты перепугалась? Большая уж девица, небось скоро сватать придут. Пора б вырасти из страшилок, кои ребятишки в ночном друг дружке наговаривают.
- Воля ваша, барыня, боязно.
- Ох, ладно. Беги покуда в поле, уберу я завтра картинку.
Маленькие босые ноги простучали по дощатому полу и ступеням. Девчонки и след простыл.
Прасковья задумчиво подошла к пейзажу. Треснувший от удара молнии старый вяз высится над дорогой. Вдали - полевое разнотравье. Вороны в засохшей листве. Над самою кромкою дороги трава поднялась необычно высоко, обозначая холмик, похожий на могильный. Если вглядеться - никакого холмика и нет. Просто ни с того, ни с сего трава поднялась в одном месте выше обыкновенного. И оттенок стеблей странен: ощутимо отдает в голубизну. А по дороге прыгает еще один вороненок.
Ругать девчонку за суеверия не приходится, суеверие водило Прасковьиной рукою. Да и суеверье ли оно? Ее глаз, глаз какого-нито, а живописца, не ошибается: синие травы и вправду сини. Правда и то, что о прошлый год они в этом месте были от вяза на добрую сажень влево.
Синие травы перемещаются вдоль дорог. Каждый ребенок знает, отчего: покойники в земле ползут друг к дружке навстречу, пожаловаться на неприкаянный свой жребий. Потом начинают винить друг дружку, ссорятся, расползаются прочь. Не разрешено им только удаляться от дороги.
Прасковья бережно собрала кисти и заткнула в кувшинец с конопляным маслом - отмокать. Когда б такое услыхал в шестнадцать лет брат Платоша, сочинил бы целую балладу! Так бы и назвал - "Синие травы". Только не было по обочинам дорог синих трав в его шестнадцать лет. Свои страшилки выискивали они в немецких книгах, счастливые и безмятежные дети рубежа двух столетий. Хороша же была их ребяческая компания! Платон, Арсюша Медынцев и Сережа Тугарин - все почти одногодки, а она, Панна Роскофа, единственная их дама. Медынцевы - многочисленная и дружная семья, всегда жили открытым домом. Чаще всего у них устраивались и большие съезды гостей и детские праздники. Немудрено, что лучшие воспоминания о ребяческих годах у Прасковьи связаны не с родным Кленовым Златом, а с Камышами.
Усадьба в Камышах была полностью перестроена дедом Арсения. У того, надо сказать, выдалось в избытке времени на совершенствование сельской архитектуры. Столичный житель, он угодил в опалу вместе с покровителем своим - фельдмаршалом Минихом, за явленную Петру Третьему верность. Петра Третьего Арсений не любил, но дедом Гаврилой Львовичем гордился, а уж плоды вынужденного дедова досуга были баснословны. Строения из красного кирпича, украшенного белою лепниной, были вписаны в широкий круг. Сам дом, к постоянному восторгу детей, с внутреннего двора глядел четырехэтажным, меж тем как фасад являл собою только три этажа - два ряда высоких французских окон и третий, поменьше, под крышею. Там размещались детские комнаты, там, на третьем этаже, завершалась лестница с чугунными перилами. Из детских лестница спускалась в комнаты родителей, из комнат родителей - в гостиные и залы. А куда девался тот этаж, мелкие окошки коего были видны со двора? Этот вопрос несказанно волновал друзей с тех самых пор, как они научились считать до четырех. Особого входа с лесенкой в него тоже не было!
Сергей Гаврилыч меж тем всегда начинал сердиться, стоило ему услышать вполне резонные вопросы. Уходила от ответов и Аглая Ивановна.
Меж тем маленькие окошки всегда сверкали такой же стеклянною чистотою, как и вполне законные окна. Бессовестно пользуясь заботою ребятишек, нянька Феклуша развела турусы на колесах относительно барина всех домовых, владеющего сими апартаментами. Деревенские домовые были у него в крепости и являлись с дарами, кроме того - имелось изрядное семейство. Нужды нет, что барин-домовой ждал только того, чтобы уволочь в свои горницы какого-нибудь непослушного мальчишку.
- А я чашку саксонскую разбил давеча, отчего ж он меня не уволок? - набирался дерзости Арсюша.
- Небось он и чашку в особую книгу записал, - не сморгнув, парировала Феклуша. - Вот выйдет нужное число проказ - враз уволочет.
- Не стыдно тебе слушать неграмотную бабу, - с неохотой сказал однажды Сергей Гаврилович. - Ведь большой уж мальчик, девять годов сравнялось. Ладно, чего уж. Помнишь, от деда твоего вся Фортуна в одночасье отвернулась? Все ему с тех пор тайные заговоры в голову лезли. Вот и спрожектировал он сии горницы. От злонамеренья не убережет, говаривал он, а все ж приятнее, что есть помещения, куда чужому любопытный нос не сунуть. Вход в них, понятно, есть, только секретный. Одно неудобство! Папенька покойник, бывало, приказывал там походную кровать ставить, как в дурном расположении был. Один только раз эти горницы и пригодились, при Пугаче, да и то потому только, что у злобной той черни было с арифметикой худо.
Нужды нет, после этого разъяснения поиск тайной двери сделался для друзей делом чести! Пользуясь каждым часом невнимания взрослых, кидались искать. Искали выше тайных окон - в детских, искали ниже - в родительских покоях. Тайная дверь была упряма и не давалась.
"Баловством занимаемся, - изрек как-то Платоша, за обе щеки убирая необычайное лакомство - мороженое: у Медынцевых оно появилось к столу прежде других. - Так мы до старости будем искать".
"Раньше старости мне папенька и сам расскажет, - возразил Арсюша, не с меньшим усердием работая ложечкой".
"Ты что, не знаешь, взрослые нипочем не расскажут прежде, чем тебе перестанет быть нужну, - усмехнулся Сережа. - Так что все одно надо дальше искать".
"Вот и нет! - торжествующе возразил Платон. - Окна на том этаже такие ж чистые, как везде, верно? Стало быть, моют их в те же дни, что и прочие окна! Так вот, как начнут окна мыть, так и надобно будет проследить!"
Следить Арсюше пришлось в одиночестве: понятное дело, когда в дому затевалась уборка, гостей Медынцевы не зазывали.
Сперва удалось выяснить, что дверь должна находиться в библиотеке: зайдя туда с тряпками и тазами, горничная Татьянка загадочным образом исчезла. Но только недели через три Арсений умудрился затаиться за портьерами и дождаться, покуда та воротится. Татьянка появилась из-за углового шкапа, самого неинтересного из всех, со старыми лексиконами. Вот уж эврика так эврика! Арсюша изнывал три дни прежде, чем удалось с торжеством предъявить друзьям шкап, поворачивающийся вокруг оси.
С низкими потолками, кое-как убранные, но все одно нежилые помещения явились неизведанной страной, Новым Светом, куда высадился ликующий отряд исследователей. Тут уж стало ясным, куда делось раздражавшее Аглаю Ивановну чучело медведя: оно стояло в полный рост напротив тайного хода. Панна аж испугалась.
Немало находилось в горницах вещей, отживших свое, хоть зачастую и необветшалых. Так обнаружилась деревянная водилка на колесиках, предназначенная облегчать первые шаги младенца, изрядно похожая на клетку. Верно, лет тридцать не бывала она на ходу. Сперва придумали превратить ее в повозку. Панна, в двойном праве самой легкой и дамы, взбиралась на ее верх, меж тем как двое приятелей впрягались парой, а третий, вставши на нижнюю перекладину, изображал форейтора. Благо было где разогнаться: горницы шли по старинке анфиладою, словно нанизанные на стержень распахнутого дверного ряда. Кони ржали, форейтор выводил "пади", Панна визжала от восторга и испуги. Когда наскучило, Платон вообразил, что водилка скорей походит на осадную башню. Роль крепости выпала старому черному шкапу такому массивному, что гарнизон легко размещался на нем со всем необходимым боеприпасом и провиантом.
Ах, милое детство, когда не кочевали вдоль дорог синие травы, милые Камыши! Не этого дома молодой хозяйкою видела она себя в юных грезах! Дом в Липовицах реже всего наполнялся шумом их забав. Став старше, Прасковья поняла, что старшие Тугарины не то чтоб стыдились своей бедности, но несколько ею стеснялись, не созывали лишний раз гостей. Впрочем, годов с двенадцати друзья не связывали своих досугов с выездами родителей. Кленово Злато, Сабурово, Камыши, Липовицы - все сие было в досягаемости не то что хорошего наездника, но и хорошего ходока. Моду на пеший ход, в манере германских студиозов, одно время ввел Платон. С тонкой тростью, используемой не как трость, а как палка для ношения узелка, он исходил немало верст в округе. В узелке же содержались обыкновенно томик-другой госпожи Ратклиф, непременный Гёте, Оссиан и альбомчик в осьмушку листа для путевых зарисовок. На поясе - фляжка с зеленоватым мозелем, до которого он, впрочем, не был большим охотником, но не квасом же должен подкрепляться модный молодой человек, на ногах - башмаки вместо почти непременных бальных туфель, а на голове узкополая морильо (в качестве указания на приверженность консервативному курсу). Все ленты и кружева - в точности такие же, как и в гостиных, походной одежи Платон, к возмущению маменьки, не признавал.
"Перед кем ты хочешь красоваться в этих блондах? - недоумевала она. - Перед коровами или перед Игнатом-пастухом?"
"Провести время наедине с собою - лучшее из свиданий, которое посылает судьба, - не моргнув глазом, парировал Платон. - Как же я явлюсь на такую встречу не наряден?"
"Слыхала я об одном, что рехнулся, в зеркало глядючи, - вздыхала маменька Елена Кирилловна. - Ступай в чем хочешь, чтобы глаза мои на тебя не глядели!"
В рассуждении туалетов с маменькою копий было поломано немало. Про платья Панны она говаривала, что они годятся только для дам в тягости, особенно в сочетании с "ужасными" туфлями без каблуков. Первые же модные невыразимые Платона достались ему с боем.
"Я еще стерплю черный фрак, будто ты служишь в погребальной конторе, - сердилась она. - Но позволить тебе эти мужицкие белые портки навыпуск?! Уволь, друг мой, все решат, будто ты забыл надеть верхнее платье!"
"Все будут в том же! - чуть не плакал Платон. - И Арсений, и оба его младших брата, и Сергей, все!"
"Вот уж действительно все".
"Полно, Нелли, - благодушно вмешивался папенька. - Пусть Панна рядится древней гречанкою, а Платон погребальным мужиком, сие право младых годов. Вспомни себя - или мужской наряд на девице был уместнее?"
Относительно мужского наряда, папенька, надо думать, шутил. Но брат с сестрой были благодарны ему за то, что он имел привычку сводить к шутке нешуточные домашние баталии.
В те дни Филипп Антонович все реже выходил дальше парка и яблоневого сада. Вместо сюртука он начал облекаться в легкий атласный халат золотистого цвета, все чаще отдыхал на узкой кушетке в большой гостиной, а вокруг кушетки, словно бы сами по себе, стеснились шандалы, столик для журналей и газет, сонетка, маленькая этажерка для самых необходимых книг. Он был еще бодр, но, казалось, каждое новое известие о французских делах старит его на год. Начали ли они уже тогда утаивать от отца газеты? Нет, тогда еще нет.
"Платошка, ну какой из тебя Граф Черной Розы? - вздыхала маменька. - Негоже играть титулами, коих не имеешь, хоть бы и забавы ради! Разве ты граф? Ты самый обыкновенный нетитулованный дворянин".
Но имелась особая страна, где титул у Платона был. Летописями этой страны, стихотворными и прозаическими, написанными и нарисованными, полнились шкапы тайного этажа, тоже лет с двенадцати, когда он уже был отдан им на поток и разграбление. Да, таковой подарок был сделан Арсюше на тринадцатилетие: родители ведь давно уж приметили, куда дети повадились забираться. Страна же звалась Мерсией, и ею правил король Хрустальных Пещер. Королем был Арсюша, Сережа - Рыцарем Веспер, Вечерней Звезды. Панна же была Девой Озера и, соответственно, обитала под водой, во дворце из жемчуга и перламутра. В садах ее росли красные кораллы (вместо деревьев) и лиловые водоросли (вместо травы). Донные течения заменяли ветерок при прогулках, колебля волосы и одеяния.
Ах, милое отрочество, когда последнему из мертвых было уготовано достойное место на кладбище!