- Ах, мои бедные ноги! Я каждую ночь пробегаю больше, чем вы все за целую жизнь.
- Не устроить ли нам сегодня ночь стихов? С выпивкой и женской борьбой?
- Нет сил, я не верю. Однажды ты уже не веришь. Тебе все равно, словно ты мягкая, безвольная подушка. Тебя положат, и ты лежишь…
- Предположим, я скажу тебе одну вещь, как ты ее воспримешь?
- Вдруг я тебя послушаюсь…
- Анга - дура… - сообщает Тертий.
-..?!
- Вы его пожалейте, он несчастный человек, - просит Анга.
- … только об этом не подозревает, - замечает Леонт.
- … как же он обходится? - спрашивает Хариса.
- Содомические наклонности… Лучше в ладошку, - соглашается Тертий.
Хариса вопросительно молчит.
Мариам поясняет:
- Нет, он не "кока" - за совращение несовершеннолетней…
- … через простыню, - кается Тертий.
- … и фроттаж… - добавляет Мариам.
- … и початок кукурузы…
Вялая челюсть от удовольствия описывает дугу - воспоминания свежи - еще бы: трое детей, жена и хитрая любовница - жизнь не блещет разнообразием.
- А я учусь манипулировать Леонтом, - признается Хариса.
- И что же? - хором спрашивают Мариам и Тертий.
- Иногда я его оставляю в дураках…
Он выключается, как приемник, как старый, изношенный граммофон.
В глубине деревьев, за спиной жены, кто-то делает ему знаки. Он приглядывается и узнает Тамилу.
Чтобы подойти к ней, ему приходится пересекать площадку перед домом, полную всех этих самых… эгрегор…
Данаки удивленно провожает его взглядом. Даже Платон отрывается от Саломеи - невольный предатель.
- Он еще здесь? - спрашивает у высокой женщины с маленькой головой.
- Леонт! - восклицает Саломея.
Она порывается бежать следом - огорченный козленок.
- Я собираюсь за него замуж… - радостно сообщает женщина.
Вместо Тамилы Леонт видит Мариам.
- Анастасия весь вечер ищет тебя, - говорит она. - Что ты там ей наобе..?
- Наверное, мороженого, - шутит Леонт.
- Тамила ей все рассказа…
Леонт подмигивает Платону. Он никак не может вспомнить, что ему надо сделать. Несомненно, что-то важное, от чего зависит, как кончится этот вечер.
- Послушай, - спрашивает Платон, когда Мариам замолкает, - у тебя неприятности?
"Мне надо у нее что-то узнать, - вдруг вспоминает Леонт, но что - не помню?"
Мариам внимательно изучает его лицо.
- Я должен… - говорит ей Леонт.
- Да, я знаю, - говорит Мариам. - Я знаю. У тебя есть дочь?
- Да, точно, - сбивается он. - Я ее еще не…
- … ищет тебя… бедная девочка… так счастлива…
Его затягивают против воли, сталкивают со ступеней…
Кто-то из двоих: Мариам или Тамила, забирает портфель с деньгами.
Там, в глубине, под плоскими камнями и "рубашками" гранат. Смотрят вверх, как звездочеты. Кинет кто-нибудь наживку. Актинии не в счет. Приятно болтаться на леске, хотя и не воспринимают полноценной рыбой. Быть съеденным ею же самой - по кускам, сантиметр за сантиметром, и при этом пытаться плыть, виляя обрубком. Не дождешься жалости рыболова.
Тотемное божество язычников - качающаяся скала. Не своротишь. Висит над петлей дороги под свинцовым небом. Раскопанная стоянка неандертальца. Не хуже, чем на Огненной Земле.
Отлив - жирных чаек. Помечают круглые валуны. В лужах маслянисто-рыжие стебли. Кому же запах йода? Разумеется, человеку. Вышагивает. Меряет. Набрал один. Подпрыгивая, выжимает. Виляющая дорога, блестящая вода - справа или слева, в зависимости от того, в какую сторону ехать (!), пучки жесткой травы. Под горою - целый поселок на окатанной гальке. Если бежать, прямого пути не бывает - болота и кочки. Вокруг, вокруг, по дуге. Сюда только за грибами. Кладбище с железными воротами и десятком могил - покойников нет с последней войны. Горы слежавшихся сапог в брошенном складе, армейские койки. Вечный свист ветра в провисших проводах и кустиках. Рубленное осколками оружие и пробитые каски. Когда-то в тех ячейках… Скалы, вода, мох… пурпурные ягоды под занавес лета. Снежник до следующей зимы, похожий на измельченное стекло. Тогда зачем войны? Вписываются - ничего не поделаешь. Общая картина. Принадлежит вечности. Опять не то. Слишком конечное и ясное понятие, а так не бывает. Качнемся в другую сторону. Писать карандашом или маслом - тоже варварство. Мысленные тыканья, доводящие до отчаяния. Стучание в стену. Говорение взахлеб. Блуждание по относительности. Чередование ясности и хаоса. Знакомо… каждый… Ничего нового… Элементы возрастного, профессионального нигилизма или наивности. Выберем "золотую середину" - стиль поведения, анализа, образчик человеческой глупости? Вот она - плоскостность чувств, восприятия. Ограниченность? Возможно. Раздвигание иррациональности? Перевод в осознаваемое, привычное в итоге? Вечные оковы - трущее железо. Кто скажет: "Да!" и уподобится объективному, хотя бы части Бога? Все - в начале, и никто - в конце. Ибо опыт ломает кости и выбивает из рядов. Дело времени. Готовы сложить головы, но никто не делает последнего шага, а может, предпоследнего или предпредпоследнего. А… Вот в чем ловушка - в неверии. Отсутствие убежденности, которой может и не быть, - обыденное явление, как тупичок. Теперь ищите следующий - бездонно, вечно.
Не нравится. А кому? Такова условность. Ничего не попишешь. Сиюминутные выгоды кажутся выигрышем. Укравший бумажник уже нищ.
Куда все?.. Проклятое время - готовит к медленному уходу. Штопает носки на подъеме ног - нет большего залога. Невозвратное ценнее с каждым днем. Зрелость - как камень, слишком цепкое сознание. Каждый философствующий мечтает о бессмертии. Удовольствие от свободного брожения, брюзжания. Типичная маска и слюна. Кончит в канаве шизофреником?!
Даже наедине - не одинок. Всегда кто-то второй-третий. Заставляет прислушиваться, вертеть головой. Невольно чего-то ждут - денег и удачи или вдохновения и полета? По утверждению Чорана.
И та собака на обрыве, разве не бескорыстие Знака? Занимательна лишь интерпретация. Разберись в чужой судьбе! Борьба крайностей. Повод для ничегонеделания или ипохондрии. А может быть, - для новых теорий? Скалы такими и останутся, только чуть-чуть треснут от морозов и воды. Почему же такая тяга? Потому что - многомерность. Совершенная незавершенность. Чуть-чуть отступил - можешь спрятаться. Варьируешь только сознанием, никаких ног. За любой гранью тебя уже не видно. Падаешь вдоль гигантской кроватной плоскости. Переменил вектор - зеркальный гребень, как рассыпающийся пучок. Угадай! Всего-навсего удовлетворение любопытства. Картинки, картинки, точечные всплески в темноте - сплошное заигрывание. Интересно, наступает ли пресыщение, подобное земному?
"Бродящие структуры" не умеют слышать, - вдруг напоминает о себе Мемнон.
Для чего же они?
Хотя бы для утехи твоих желаний… Баланс форм…
Связь тех шагов по песку с "сейчас"?
Ты задаешь слишком земные вопросы. Дай Бог разобраться в повседневном.
Зачем же тогда ты мне нужен?
Затруднение может носить характер формы телефона или цвета лампы, гудения ЭВМ или мерцания экрана. Сюжет всегда порождает каркас - таково свойство мира. Лишь чувства, возбужденные новой формой известных истин, пробуждают "нечто". Страх - тоже "кривая дорожка за горизонт". Страх ломает барьер. Если простить себе "опыт", можно двигаться куда угодно. Единственное - надо "платить" отсутствием оболочки и части личности на первом этапе. Дальше я не заглядываю. Дорога дальше - уже бездна без возврата.
Разве ты знаешь, в чем выиграешь? Привыкаешь к собственным слабостям или свойствам? Одиночество - результат селекции верховного первоначала - земной вариант иеромонаха, каприччио собственной души.
Выигрывают как раз в качестве. Поощряют "неожиданным", входящим в три понятия: вода, огонь и воздух. Есть еще запах, звук и мысль. Но последнее не улавливается, не магично и не обладает необходимым свойством для нечувствительной натуры. Чаще всего - вода и огонь. Последнее бывает фатальным. Вода же "сдергивает" якорь без последствий - и называется это Знаком. Только водить надо умело, не поражая центра, а лишь цепляя за него, оставляя то немногое, что целостно, для маневра.
Знак в Знаке порождает Чудо. Просто Знак - прост и ненавязчив. Но существует еще и промежуточный вариант.
Если все называть обыденным языком, никто не поверит.
Выплывает только тот, кто находится в реке. Оставшиеся толпятся на берегу. Иногда прогуливаются, делая вид, что самой реки нет. Иногда "тонут". Но все без исключения - знают!
Можно ли переплыть реку?
Можно. Но не сразу. Стреноженность воображения - главная забота сознания. Возвращаться - тоже надо уметь. Одновременное пребывание "здесь" и "там" - длительный процесс. Каждое предыдущее поколение для последующего глубоко заблуждается; и это имеет свое отражение в совершенствовании Сущности через опосредствование. Это и есть гибкость человечества, его бессмертие.
Город слеп. Стены глухи и высоки. Окна задернуты железными шторами. Мощеная улица упирается в зенит.
Не надо оглядываться - неприлично.
Где-то позади, словно в другом мире, остаются зеленая площадь под платаном и высокая гостиница, торчащая, как сверкающий маяк.
Не отсюда ли выходит рыжебородый Ксанф?
Анастасия пропадает за порталом далекой церкви. Яркое платье мелькает, как цветок.
"Мне только снится, - убеждается Леонт. Я один, совсем один".
Распахивается глухая калитка. Там, где чернеющие стрехи, - как изваяние, человек под капюшоном. Янтарные четки висят на запястье. Глаз не видно.
Качает головой, губы шепчут; и Леонт догадывается - дальше, дальше, бежать, бежать, без оглядки…
Bilocatio?
Стоит быстро оглянуться - еще кто-то третий, старый спутник, спекшийся каблук, прячется в косых лучах светила. Приятель не от мира сего. Верный маразматик из "посередине", ни то ни се, простофиля - не уберечь друга! Напрягает волю. Выискивает ходы. Ставит диагнозы. Вечный оппозиционер. Бескомпромиссный спорщик. (Тоже ошибка, но тактического характера.)
Прочь, прочь (от жизни?!) - по дороге, на которой нет следов, по которой никто не ходит по своей воле.
Леонт заглядывает в окно: Кастул предается любви с женщиной. Белоснежное тело и сутана. Испуганное лицо набожника - не застрянь. Косноязычие - признак отсутствия широты. Где же Пеон или Аммун?
Глазу - знакомые формы, как душе - приятный комфорт. Все равно не убежишь, не прыгнешь выше головы. Мысли однобоки, как раздавленный апельсин. Несчастлив, потому что думаешь?
…Слишком много яркого цвета, слишком правильные формы, слишком выписаны контуры - город в двух координатах. Нарисован и вставлен в золоченую раму. И Леонту обязательно надо вбежать туда прежде, чем картина начнет пятиться - вот-вот, раз… два… три… Все, что "за", - запрет; все, что "в", - недоступно. Ни там, ни здесь нет секунд. У самого него большое подозрение по поводу существование третьего состояния.
Но изображение, переливаясь красками, как пятнами, отступает шаг за шагом; и он понимает - не догнать, что сейчас он провалится в черноту и вечность, где нет никаких преград и опор ни воображению, ни ясности - земной и обыкновенной, привычной и доступной, единственная тайна - целостность самого себя.
В выбитых окнах, как тарабарская симфония, свистит то ли ветер, то ли чей-то невнятный говор. Нескончаемый фликкер-шум - игра природы, выплескивает бело-желтые тона на камень и небо. Разноцветная шкатулка. Вечная музыка - вечной гармонии. Еще одна зацепка, как гнилая веревка. Флобер: "Никто ничего не понимает".
Фасады бесконечны - ведут сквозь строй. Сухое дерево вековых балок и решетчатых перекрытий. Из переулков под ноги - белый песок. Какие-то сине-крапчатые лица, похожие на Пеона, - в узостях переходов. Странные отголоски брошенных фраз шелестят чужеродной речью поверх понимания, как чье-то незримое присутствие - явное-неявное одновременно, заставляющее искать привычно-доступные образы, чтобы только не упасть, ухватиться…
Вдруг он видит, как сверху, из ничего, словно с крыш, опускаются чернеющие листы бумаги. Хлопьями падают на землю там и здесь, догорают. Он даже различает телефонный номер Платона, коробящийся в пламени, и с завораживанием узнает собственную записную книжку. Может быть, это только предупреждение, подобно тени за спиной?
Его отвлекают, как быка, мельканием плаща (краем глаза) - сдергивают внимание (от враждебности); сознание, не регистрируя впечатлений, скользит по зеркалу событий. Мемнон? Леонт только оборачивается - как и тогда в гостинице, листки коробятся и рассыпаются. Вихрь крутит их вдоль стен, превращая в пыль - удобрение для скудных растений. Он даже не осознает, пронесло ли? Нет опыта - нет знаний.
Шаги гулко звучат на безлюдной улице. Жирные резкие тени прячут колючие взгляды. Двери - патентованные душеприказчики, наследники чужеволия, крышки для гробов - затворяются слишком бесшумно; лестницы, ведущие в чертоги, обваливаются под зарослями винограда слишком долго; и ветер приносит не запах жилья, а ожидание вздоха - с низкой равнины от залива, окрест пологих гор - слишком пустынных, чтобы значиться в чьей-то власти, и слишком величественных, чтобы подчиняться кому-либо.
С черепицы опять падают горелые листы, словно кто-то незримый, наклоняясь, сеет и сеет. В надежде на глупость - два злых карих глаза и жесткие складки крыльев носа - от чрезмерности, сумбурности усилий дотянуться. Голубоватые огоньки перебегают по бумаге. Но теперь от них в душе что-то от предначертанности - старой рукописи с непонятными кабалистическими росчерками. "Фравуз тоде монтзиз…" Не ощущается подвоха. Пахнет пылью, затхлостью и серой. Тень справа - висит, как обреченная, в скорбном безразличии балахона. Стоит оглянуться - пугливо пропадает, и Леонт понимает: рано, рано, не ко времени… Бежать, словно кто-то подтал… искать, искать, словно кто-то завещ…
Возможно, это и спасает, потому что, когда он проносится мимо дома-корабля, смахивающего на острие топора, из-за решетки окна вдруг высовывается рука, и Леонт чудом уворачивается, прежде чем его успевают схватить.
Кто-то убегает в гулких коридорах, идиотски хохоча. Эхо отдается в далеких кварталах. Пеон? Аммун? Соперники по ложу?
Искать смысл? В этих пестрицах? Все равно что болтаться вне времени. С точки зрения бесполезности занятия. Кто-то борется там "в темноте"."Идиллический пейзаж". Поперечная улица смахивает на ущелье, в которое никогда не заглядывает солнце. Пыльные строки. Брошенные ведра. Холодные постели. Взгляд цепляется за вещи, как репейник за одежду. Освещены лишь верхние этажи с крохотными балконами из ажурных решеток. Кое-где в щелях стен - пучками жесткая трава. В полоске неба проплывает одинокая птица. Где-то в конце мелькает таинственная фигура; и Леонт снова пятится на центральную улицу; и снова под ноги ложится плоская желтая брусчатка. Но теперь неожиданно он попадает на площадь. Влево суживается тенистая улица с аллеей разросшихся деревьев, к которой примыкает парк за чугунной вязью кованой ограды, над которой склонились застывшие ветви дубов; чьи-то постаменты и вздернутые руки; за парком, боком к улице, - базилика с рядом низких колонн, подпирающих портал, и широким цоколем выступающих ступеней за гранитными тусклыми балясинами, засыпанными сухими листьями и черными ветками.
Тишина, соседствующая с безымянностью.
Вход приоткрыт. Столетняя дверь, пропитанная мыслями, похожа на музейную редкость - безволосая гладкость поверхности, отполированная изверящимися душами. Стекла вверху толсты и уродливы. Распятие меж ними словно воткнуто в стену. Терновый венец кажется забытой в спешке вещицей, привздернутой небрежно и косо. Но То, что под ним - зерно (истины? перспективы?) не защищает, хотя и не противоречит внимательному взгляду, обещаниям. Брошенные вскользь (впопыхах) - вековые мучения человеку! Абракадабра большинству. Жвачка тупоголовых. Ущербное - вечно обделенным, усмиряемым, по колее, даже в мыслях…
Откуда-то сбоку появляется коза, пощипывая зелень мелколистного самшита, проросшего на камне. Глаза блудницы с желто-вертикальными зрачками, похожими на кукольные, закатывающиеся стекляшки, и - веревкой-удавкой "от-шавки".
Леонт собирается войти. Он уже видит помещение под небесным куполом, где можно спрятаться, - изнутри очищенное, освещенное солнцем через узкие окна - дерево, вобравшее в себя таинство молитв и золото алтаря, и вдруг замечает, что у козы есть пастух - застывшая тварь, угроза через троичный нерв, старая наивная песенка. Справа шевелится, все то же - безмолвно и вяло. Ждет команды?
Он различим только с этого ракурса - вдоль стены и ярко-зеленых мазков парка. Прозрачная тень ловкача, уверенного в безнаказанности, след от недосмотра лукавого, порождение чьих-то болезненных желаний, невзнузданная лжесила, забредшая не в свое стойло.
Контуры расплывчаты. Рыжий цвет лишь определяет фигуру. Кажется, что требуется еще какое-то условие, чтобы он проявился и заговорил: тайное слово - заклятие - жест. В молчании - враждебность. В неподвижности - незримая договоренность с окружающим: с лучами, пронизывающими воздух сквозь сухую листву, с нервозностью камней, обведенных четко высеченными линиями, со средневековыми окнами, забранными коваными решетками, и… и… козой.
Союз неминуем. Условия совпадают, как ключ с замком, отпечаток ступни, мысли. Сторонность угрожаема, как ширма, за которой прячется человек с черносердечными намерениями, как сила, призванная под флаги враждебной армии.
Леонту хочется что-то сказать. Он поднимает руку. Машет. Облако безразлично. Не отступает к стене и не пропадает. Только коза отрывается от жалкого кустика. Смотрит тяжело и неподвижно - сытое животное, равнодушие того, кто никогда не думает.
И вдруг Леонт ясно понимает, коза - это Мариам, а рыжий - Ксанф! Или то, что скрывает, делает их Мариам и Ксанфом, - судьба, неминуемая, как сор на ступенях церкви.
Господи, и тот, кто изображен над дверью! Но почему?! Почему именно так? Потому что в следующий раз будет по-иному?! Ничто не пугает так, как форма. Не величие, не гнев - форма представления: седые волосы, высохшие пальцы - не сама смерть, а одинокая смерть; не просто плевок, а презрительный; не сочувствие, а молчание (многозначительное, словно от ино-чужого знания). Опасность всегда снаружи, как внутри, больше воображаема, чем реальна.
С неба снова летят обгорающие голубоватым листы, закручиваясь по ниспадающей все быстрее и быстрее, все ближе и ближе - завораживающие, как взгляд змеи; кто-то шепчет: "Не смей, не смей… не трогай!.." и запихивает, запихивает, подальше, подальше внутрь, как малую неразумную дитятею, баловня, в золотистую сердцевину, в благодатный орех, в святое с прискорбными жестами апостолов, под сочувственные взгляды, под кресты. Кажется, что следом тянутся разочарованные желтые зрачки, не в силах скользнуть глубже.