- Мне нужно в туалет, - доверительно сообщает Тертий, дыша в лицо, - прямо сейчас, иначе… - В его голосе слышится угроза. Он даже притопывает ногами.
- Спроси у дежурного…
- А ты кто? - Глаза Тертия мутно блестят.
- Вон там, у бюро…
- Не справлюсь, - признается Тертий.
- Тогда лучше дотерпеть до номера, - советует Леонт.
"Чертов этикет", - думает он.
- Хорошо, - соглашается Тертий, - поехали…
- Где тебя валяло? - задает вопрос Леонт, чтобы только отвлечь Тертия. Он прислоняет его к стене и вызывает лифт. Фойе гостиницы пусто, и помочь некому - похоже, дела Анги неблестящи.
- Кто это? - спрашивает Тертий и смотрит куда-то за спину Леонта.
- Не знаю, - отвечает Леонт.
- Я хочу в одно место!
- Заткнись, - говорит Леонт, - и без фокусов.
- Кто это? - Тертий снова порывается отклеиться от стены. Руки его висят, как перекрученные помочи, и он безвольно вихляется всем телом, как язык колокола.
- Стой спокойно!
Лифт задерживается где-то наверху.
- Я хочу в туалет, - заявляет Тертий, - здесь есть туалет? Отведите меня в туалет. Если я сейчас не попаду в туалет!.. Вот сейчас упаду на колени!
Завуалированная угроза вполне в его стиле, как, впрочем, и беззастенчивая раздача банальных советов. Когда-то он работал театральным режиссером, а теперь перебивается, сотрудничая с мелкими киностудиями. Порой на телевидении он рекламирует вместе с Мариам противозачаточные средства и вечно сидит без денег.
Его лысина блестит, как бильярдный шар. "Что в нем нашла Мариам?" - думает Леонт.
Наверное, то, что ниже, - бросает Мемнон. - Уж точно не то, что выше.
Не может быть, разве одно сопоставимо с другим? - спрашивает Леонт.
Для некоторых женщин - безусловно, чем страшнее, тем милее. Но дело здесь в стихийности. Даже глупость в квадрате более привлекательна.
Наконец-то дверь мелодично открывается, и Леонт втаскивает Тертия внутрь.
"Чертов пьяница, - думает Леонт, - бросить его, что ли?"
Тертий отзывается отрыжкой.
Проявить сострадание к ближнему, увы, наш христианский долг… - напоминает Мемнон.
… ты его ославишь? - догадывается Леонт.
… не надо связываться с гениями, - отвечает Мемнон.
- Кажется, я перебрал, - объявляет Тертий, икая и закатывая глаза.
- Не то слово… - Леонту приходится держать его за руки, чтобы предупредить попытки добраться до ширинки.
- Врешь, и-ик-к-к… - Тертий никак не может сосредоточиться на лице Леонта, - я верлибр-рилист… и-ик-к-к… вив… вив… и-ик-к-к… медалист-вивризмист… нон… нон… нонвивризмист… и Шарлотта. Ты знаешь, кто такая Шарлотта?
Выдыхает пары месячного накопления и рассуждает:
- Правильно! Ты не должен знать, кто такая Шарлотта, и не узнаешь, потому что я тебе ничего не скажу. Это тайна - большая и круглая, как луна. Понял?
Нижняя часть его тела упирается в стенку лифта, а руки засунуты в карманы.
- У нее четыре глаза и два рта. По секрету - я с ней сплю.
Раб самого себя. Он всю жизнь старается выглядеть гениальным. Это заметно даже по наклону головы. У него патологически развито чувство собственной исключительности. "Ты, часом, не рассматриваешь свои фекалии?" - хочется спросить Леонту.
- Плевать, - отвечает Леонт. - Оставь ее себе на завтрак, когда будет болеть голова.
- Ты не знаешь, что такое настоящая жизнь. Но я тебя просвещу.
Он важен, как персидский шах. Где-то там у него, за семью печатями, гордость непонятого пьяницы.
- Попробуй, - соглашается Леонт.
- Я могу всю ночь читать стихи и пить и напиться, как скотина, и не буду при этом ни перед кем оправдываться. А ты можешь?
- Не могу, - качает головой Леонт.
- Видишь, в чем наше отличие, - говорит Тертий. - Я все могу. Я слишком люблю веселую жизнь.
- Вижу, - соглашается Леонт.
- Плохо, что я имею женскую душу, - рассуждает Тертий, - но по-другому не получается. Мне иногда плакать хочется. И почему я не женщина? Почему?
Он чудом не теряет способности стоять. Зад служит ему противовесом.
- Сейчас все возможно. Кто тебе мешает. Разрежь промежность.
Тертий молча соображает.
- Нет, не подойдет…
- Почему? - спрашивает Леонт.
- Я слишком люблю пиво. И вообще, боюсь, что у меня не будет получаться…
Пьяное откровение - как пена из горлышка.
- … я люблю и женщин. По секрету - это моя главная слабость. А еще я люблю одиночество - тихо сам с собой, понимаешь? Лежать под кем-то?! Не по мне…
- Широкий диапазон… море таланта… - понимающе кивает Леонт.
- Не сочетается… - делает вывод Тертий. - Ясно!
Губы у него сложены, как у вечного шута.
Большая потеря - некому восторгаться.
- Научишься, - говорит Леонт.
- Ты что, смеешься надо мной? - спрашивает Тертий.
- Конечно, нет, - отвечает Леонт.
- Больше ничего не скажу.
- Сделай одолжение. Ты мне и так уж надоел.
- Но тебя я переплюну в прямом и переносном смысле!
- Валяй, - соглашается Леонт.
- Думаешь, не смогу? - спрашивает Тертий, театрально выпячивая подбородок.
- Сможешь… - соглашается Леонт, - у себя в ретираде.
- И здесь тоже!
Тертий плюет, и по зеркалу ползет слюна.
Безвкусный комик, жертва сикофантов, кинэдэ, шарманщик-имитатор, жонглер чужими идеями, который выпустил пару книжек стихов и сборник грошовых рассказов, в которых больше сентиментальности, чем песка на морском берегу, - обмылок цинцинатского легионеллеза.
"Я прекрасно помню, что он страдает ридингфобией, - вспоминает Леонт, как же он пишет?"
- Сейчас будет авария… Вот увидишь… Второй Амаркорд, Феллини, - Тертий трясет ногами. - Ей богу, сейчас начну камушками швыряться.
- Потерпишь, - говорит Леонт. - Ну поплыли, что ли.
- Сейчас, только… Где я тебя видел? и-ик-к-к…
- Пили вместе.
- Грех смеяться над людьми… и-ик-к-к…
Кажется, ему удается освободить одну руку.
- Пошли!
- И все-таки, где я тебя видел? и-ик-к-к… - теперь он вовсе полагается на Леонта.
- А, вспомнил! и-ик-к-к…
- Ну? - Леонт притормаживает.
Рубашка Тертия где-то под мышками. Смесь пота и алкоголя.
- Ты украл у меня бумажник!
- Ладно, ладно…
- Нет украл! украл!
- Убери зубы!
- Гм-мм…
- Пьянь! Возись с тобой.
- Я тебя запомню…
- Сделай одолжение.
- Несомненно, я тебя уже видел.
- Считай, что тебе повезло.
- Займи триста долларов.
Вечный попрошайка.
- У тебя такой взгляд!
- Какой?
- Мне так тебя и описывали. Ты не Платон?
- Нет.
- Тогда ты этот чертов художник… с которым она…
- Нет.
- Этот коновал - Пеон… с… она… тоже… древняя профессия - расставлять ноги!..
- Нет, это не я.
- Боишься? Значит, ты Гурей!
- Нет, не Гурей.
- Такая же зеленая рожа…
- Прикуси язык!
- А я?
- Двигай! Что - ты?
- А я?
- Ты Тертий.
- Я хочу в туалет! Каюсь!
- Давно пора.
- Сволочи, спустите мне штаны!
- Заткнись!
- Я подам в суд за насилие!
- Дело кончится тем, что я тебя брошу!
Вдвоем с коридорным они тащат Тертия по холлу.
Возле номера Тертий падает перед дверью на колени и кричит:
- Он украл у меня бумажник!
От него теперь воняет уже не только одним эликсиром.
Коридорный нерешительно смотрит на Леонта.
- Сунь его под холодную воду, - советует Леонт.
Лугу нет конца. Вправо и влево - убегает вниз;
овраг, невидимая, угадываемая река.
"Кто же меня ждет, - вспоминает Леонт. - Ах да, Анастасия… Матовые плечи и коралловые губки".
Уже было.
Яркость нескошенной травы воображения. Даже муравьи под ней, как настоящие, только смотрятся в ореоле тумана, похожего на тающий снег. Стоит перевести вправо или влево - и ты чувствуешь - подзорная труба.
На сохнущем сене…
Вечная тема…
Крестьянка. С большими сильными ногами. Но лишь видимая как модель, образ зримого, общепринятого - объем вытесненного пространства, о котором удобно и привычно думать, запечатленного и здесь и там, размазанного в воздухе одним широким мазком - глаза, губы, лицо - лишь стоит приноровиться к движению или дыханию, найти ритм, опереться или опериться, вальсировать легко, грациозно, словно туман, уносимый ветром, или - легкий снег под солнцем.
- Сало и хлеб… - говорит она, держа узелок в руках, не смея предложить.
Было, было, вспоминает он, - у Гессе, - Гольдмунд.
Она мягко улыбается - слишком земная - только любить, с кожей, пахнущей женщиной. Но разве этого мало? Не о чем говорить? Из сотен нитей сотканное изображение. Выявленное глазом, превращенное в живую плоть, видимую ткань - просто усилием воли, которой хватает на все что угодно: и на крупные веки, и на усталые, робкие глаза.
- Как же..? - спрашивает Леонт. - А где?..
Что он хочет узнать? Если бы он сам знал. Жалость - человеческая выдумка. Язык присыхает к горлу даже от одной мысли…
Какая разница - Анастасия или эта женщина? Любовь, как и все остальное, не для одиночек. Хаос приносит смерть воображению. Ведь и само оно закуклено в сотни иных одежд и поддается разным усилиям. Слишком много в каждом личного позерства, затекающего в щели вечного, непоколебимого, как универсалиум, как клей фундамента.
Она пожимает плечами. Зрелость и опыт - в ней большего не надо - стократно выверенное действо тела, сродни шуму листвы или гнущейся траве.
- Я бы полюбил тебя… - говорит Леонт.
Почему он так говорит?
- Сало и… хлеб, - протягивает, не веря.
- Я бы полюбил… - настаивает Леонт из упорства.
- Совсем свежее, - говорит она, - в августе у нас все свежее…
- Я бы… - говорит он, - если бы…
- Не надо быть щепетильным перед самим собой, - с укором говорит она, - я освобождаю тебя…
Взмах рук - он чувствует свежесть веяния.
- Но я дей…
Она одергивает платье - узкое, почти прозрачное, лопающееся на плечах, вызывающее боль одиночества, от которой никому никогда не спастись.
- … от пороков, лишних связей - беги!
Толщина - не признак отсутствия нежности. Плоть не виновата.
Всегда, всегда, всегда - один. Самоубийственное болванство. Вечные разговоры. С кем? Попал пальцем в небо! Накручивание, накручивание… Хотя бы краем глаза… Хотя бы познакомиться… Всего лишь человеческие мерки. Выплевывают в вечность… Бросают, как щенка… От льдины к льдине… Нет пристанища… Хорошо еще - забываешь, хорошо еще - залечивает - до поры до времени, до следующих откровений. Бесчувствие камня.
Ее глаза провожают с материнской нежностью - даже если что-то… все равно не поможет. Знает, все знает. Мужество - чтобы жить.
В номере его ждет сюрприз. Калиса сидит за туалетным столиком и подпиливает ногти.
Та женщина, о которой он думает, что любит.
- Дорогой, - говорит она, - меня подбросил Гурей. Ты так внезапно исчез, что мне не оставалось ничего другого, как голосовать на дороге.
Хотя бы заплакала. Даже здесь игра.
На стульях, диване, даже на столе разбросаны вещи, и комната наполнена ее запахом.
- Гурей?! Опять этот Гурей! - Леонт поднимает что-то воздушно-невесомое и забрасывает в шкаф. - Сколько их, скажи, - десяток, а может быть, - сотня?
- Не трогай, я сама уберу. Такая жара - мне не терпелось принять ванну.
И бровью не ведет. Выдерживает марку.
Какая стадия семейной жизни? Вечного примирения или утаивания своих мыслей? И только за счет глупого опыта. Может быть, дорожки уже расходятся? Не всегда интересно быть женой писателя.
Леонт спихивает Лючию, валится на диван и рассматривает оттуда Калису.
Терпеть. Терпеть.
С тех пор, как он на ней женился, жизнь упорядочилась до такой степени, что порой он испытывает ощущение мотылька, попавшего в липкую паутину. Правда, он знает, что эта паутина столь же приятна, как и работа за столом в комнате на втором этаже с видом на залив. Когда он ее встретил, у нее был довольно вялый роман с одним непоследовательным музыкантом. Последнее служило причиной внутренних конфликтов. Сейчас Леонт не исключает, что Калиса была рада его появлению на ее горизонте.
- Ты всегда чем-нибудь удивляешь, - говорит, поднимаясь, Леонт. - Не пойму только, для чего?
Он не стремится к выяснению взаимоотношений - не в его привычках. Лучше не договаривать, чтобы не объяснять слишком многого. Запутываться - не лучший способ понимать. "Я никого не хочу ломать", - думает он обычно.
- Да будет тебе известно, что он только и говорил о твоей персоне - даже противно. Слышишь, ты, туалетный работник.
Вслед за звуками спускаемой воды в комнате появляется Леонт.
- Что ты сказала? - Стоило прожить с нею два года, чтобы узнать, что она о тебе думает, даже если эти два года….
- Я говорю, чтобы ты вымыл тщательно руки, не номер, а конюшня!
- По-моему, ты несправедлива к Анге. Сегодня она превзошла все мои ожидания.
… два года - он ничего не может вспомнить из них.
- … и не только твои.
… все остальные женщины…
- Что ты этим хочешь сказать?
… постепенно устаешь…
- То-то она к тебе так липнет. Обвести тебя - пара пустяков. Ты ужасно наивен. С женской точки зрения тебе не всегда все видно.
- С чего это вдруг тебя интересуют мои дела?
- Дела мужа - это мои дела. Если бы я хотела изменить тебе, я бы сделала так, что ты даже не догадался бы. - Теперь она бросает подпиливать ногти и занимается бровями.
"Она всегда выходит победительницей, - думает Леонт, - даже когда я прав".
- Ты не находила мой блокнот? - спрашивает он.
- Надеюсь, ты не засовываешь в него телефонные счета?
- Нет, разумеется, - отвечает Леонт.
- Будь добр, дай мою сумку, - просит она.
- Что ты собираешься делать?
- Меня пригласили на вечер.
- Надеюсь, не Гурей?
- Именно он.
- Идиотство!
- Ты приглашен тоже. Он не чает тебя увидеть, и не только он… Часом позже со мной разговаривал Тертий.
- А ему что надо? Читать свои стихи?
- Хоть убей, не помню. Что-то бестелесное, робкое, но, тем не менее, полное собственного достоинства. Завязали его бантиком - он и лежит. - Суждения о Тертии более чем наивны.
"Странно, - думает Леонт, - он же мертвецки пьян. Но Калисино сравнение мне не очень нравится". Он чувствует, что жена дразнит его, и делает это так тонко, что даже ему трудно уличить ее в притворстве.
- Неужели ты оставишь жену одну?
- Хм!
- На тебя не похоже.
- Хм!
- У меня есть еще часа два, и я хочу отдохнуть. Выкатывайся или ложись со мной.
- Я еще не решил.
- Дай мне крем для рук. Кажется, его интересует твой новый роман.
Тщательное втирание. Бесстрастный взгляд сосредоточен на руках - таинство, как и все остальное, - даже мысли. Когда-нибудь она из него сделает подушечку для своих иголок.
- С каких это пор? - спрашивает он.
- Не знаю. Адская жара. Ну, что ты надумал?
"Если бы я знал ее мысли, - думает он подавленно. - Почему я в ее присутствии теряюсь?"
- Пойду выпью пива, - говорит Леонт.
Тайный бунт - последний легион храбрости, убежище безумца.
- Ну как хочешь. Разбудишь меня в семь.
"Я завишу от нее больше, чем от самого себя", - думает он.
Она подпихивает под себя Лючию, заворачивается в простыню и поворачивается к нему спиной.
Теперь он видит только черные локоны на подушке и мягкие очертания тела. "В самом деле, - думает он, - пора убираться, но в чем я виноват, хотел бы я знать".
За дверью на него накатывает. Коридор вдруг слегка закручивается влево по спирали, ловко и неестественно изгибая двери и потолок. Ковровая дорожка ползет и прилипает к стене. Кто-то над самым ухом произносит: "Брось…", и Леонт понимает, что скользит над зеленоватым полом, ввинчиваясь в далекий провал светлого квадрата, туда, где из окон падает свет и лестница уводит вниз.
Авансирован до понедельника.
Его начинает слегка подташнивать, и кажется, что единое целое, каким он привык себя ощущать, внезапно принялось растягиваться, и в груди, на уровне плеч, появился неприятно-тяжеловатый холодок, с ужасающим безразличием толкающий в спираль.
Мир кормится идеями и мыслями, - вдруг появляется у него в голове. Индивидуальность есть непременное условие стабильности Сущности. Человек не обладает активной избирательностью в силу хаоса мышления. Посему приходящие мысли есть дар, обмен, опыт, предрасположение к внешним влияниям, направление цели, подключение, блуждающий разум.
Впереди, из номера, выходят Мариам и гитарист. Они двигаются, не замечая Леонта, к лифту, занятые сами собой, и Леонт, проскальзывая совсем близко и невольно чувствуя запах духов, понимает, что его не видят. Он даже нарочно взмахивает рукой, но гитарист наклоняется и целует Мариам в яркие губы, а она льнет к нему с такими полузакрыто-томными глазами, что Леонт сразу вспоминает все ее достоинства под платьем и безупречно-совершенную, как у японок, форму ног. Но почему-то именно сейчас ему все безразлично.
Звеном, соединяющим миры, является мысль. Информация передается не только логикой, но и многократным "толчением воды в ступе".
"Как же я раньше не додумался, - думает Леонт. - И так просто. У Сущности несколько другие ценности. Стоп, хватит, - говорит он, - я, кажется, шел в бар". И сейчас же раздвоенность пропадает, и он видит, что спускается по лестнице вниз, но там, за спиной, мелодично захлопывается дверь лифта, и он понимает, что ему ничего не привидилось.
- Пива, - заказывает он в баре.
Рыжие волосы и выгоревшая прядь - девушка возбуждает внимание, как яркое красное пятно. На ней блузка "топ" и такие замысловато-простецкие шорты, что виден выпукло-вмятый пупок и начало двух шелковистых ложбинок под джинсовую ткань от острых углов бедер.
Не Анастасия ли?
Или та, с наушниками, которая обречена оставаться позади?
- Нет, - говорит она.
"Когда они ходят в этом со своими ножками-ходульками, - думает Леонт, - сразу видно, что у них там ничего нет, по крайней мере - ничего лишнего, что отвлекало бы внимание, и еще они подделываются под мальчишеский шик. Они все так начинают, но потом, черт возьми, все это куда-то девается и они превращаются в плоские жерди или необъятных толстух с жирной неровной кожей и сухими волосами".
- Повторить? - спрашивает девушка.
От Анастасии ее отличает цвет глаз.
А от той, другой?
- Да, пожалуйста, - поспешно соглашается Леонт.
"Они слишком любят мужчин и себя, - думает он дальше, - это их губит".
- Может быть, немного темного?
"… нас все время что-нибудь подводит", - додумывает он.
- Все равно. Выпьете со мной?
"… но иногда они никого не любят, ими крутит дьявол или еще что-нибудь…"
- Если позволите, только прохладительное.