- Ага. В такую погоду познакомишься, как же… С песиком бродячим, с Шариком. Или с Дружком. А что? Чем не сюжет для мелодрамы? "Таня и Дружок". В конце оба умирают от чумки. - Таня устало уронила голову на руки, но вдруг встрепенулась и нервно добавила: - И, кстати, с чего ты взяла, что я вообще хочу с кем-то знакомиться?
- Знаешь, Танек… Только ты пойми меня правильно… - вкрадчиво начала Люба. - В Великой Конкордии есть такое общество для молодежи - "Чистая земля".
- Слышала. Это которые убирают везде за бесплатно, что ли?
- Да нет, убирают материализаторы. Материализаторы Абсолютной Чистоты. А парни и девушки из "Чистой земли" - они другую чистоту блюдут. Половую, - пояснила Люба. - Я когда в Хосрове была, мне сунули проспект пропагандистский… Там такие лозунги были!
- Лозунги?
- Ага. "Воздержался сегодня - воздержись и завтра!" Или такое: "Кому по силам воздержаться - легко за Родину сражаться!" Они там и среди семейных пар соревнования устраивают. Кто дольше воздержится.
- Ай молодцы, - угрюмо процедила Таня. - Только к чему ты мне все это рассказываешь?
- Да ни к чему. Просто хочу знать, не вступила ли ты, случайно, в ряды общества "Чистая земля"? Не попала ли в сети коварной конкордианской пропаганды?
В комнате повисла неловкая пауза.
Таня тупо пялилась в планшет. Нарядная, праздничная Люба наматывала на шею нежный белый шарф из ангорской шерсти, примеряла у зеркала пушистый берет, тоже белый…
Вдруг Таня резко повернулась к Любе. Щеки ее пылали.
- Ну а что ты предлагаешь, Люб? Что? Вот ты конкретно что-то предлагаешь? Или тебе просто поиздеваться надо мной хочется?
- Издеваться не люблю и не умею. За издевательствами к комендантше лучше обращаться, к тете Клаве. Это раз, - строго сказала Люба. - И я тебе совершенно конкретно предлагаю пойти со мной. Это два.
- А куда это ты собралась?
- В культурный центр "Перископ". На литературный вечер. Мне там Андрюха свидание назначил!
- С каких это пор твой подводник интересуется литературой?
- Литература ему до лампочки, - простодушно ответила Люба. - Просто народу на вечере ожидается много. Вот их группу в полном составе и отрядили, чтобы следили там за порядком. А вдруг господа-поэты вздумают безобразничать?
- А-а, понятно… Так себе и представляю - половина народу пьет портвейн в буфете, а вторая половина употребляет прямо в зале, под чтение стихов. Носы красные, перегаром несет… А бедным кадетам все это карауль!
- Какая же ты все-таки язва!
- Такая уродилась! И если кому-то не нравится, я себя любить совершенно не заставляю! - С этими словами Таня вновь уставилась в экран и с наигранным энтузиазмом принялась рассматривать вторую резную крышку Голубиного Саркофага.
Крышка была искусно инкрустирована лазуритом уникального химсостава, залегающим, между прочим, на соседней от Авлиды планете Каринтия. Каким образом, дорогие товарищи, лазурит с Каринтии очутился в распоряжении декораторов саркофага, творивших в доиндустриальную эпоху, при полном отсутствии не только ракето- но и самолетостроения? Правильно, товарищи. Перед нами - еще одна загадка ксеноистории!
Таня была уверена, что Люба непременно обидится и уйдет на свой вечер, громко хлопнув дверью.
Но ничего не нарушило тишину комнаты. Лишь за спиной у Тани деликатно заскрипела половица.
- Ну, Танюшка, ну, зайка… Не будь же ты такой противной! - ласково пропела Люба, касаясь своей напудренной щекой Таниной горячей шеи. - Пойдем со мной. Развеешься.
Глава 5
Наедине с Глаголом
Февраль, 2622 г.
Долина реки Стикс-Косинус
Планета Глагол, система неизвестна
А 23 февраля, в День Армии и Флота, случилось чудо. Самое настоящее.
Нет, Злочев не воскрес. И не спустились к нам с небес чины ангельские, чтобы сокрушить огненными мечами нерусь и нежить в лице майора-воспитателя Кирдэра, коменданта Шапура и их насупленных подчиненных.
И даже в столовой нас кормили чем всегда - кебабами и киселем.
И все же…
…Она висела на стене нашего барака. Как раз напротив двери.
Она привлекала взгляды - как и всякая красавица.
Она была проста, как и все по-настоящему ценное. Незамысловата, как правда.
И неудивительно, что мы смотрели на нее - на нашу стенгазету - во все глаза.
Мы не сразу решились подойти к ней поближе. А когда подошли, то долго рассматривали ее в почтительном молчании. Читали и перечитывали. Охали и ахали.
И, уверен, каждый из нас втайне размышлял о том, как отблагодарить лейтенантов Покраса и Мухарева за… уверен, не только я затруднялся в выборе единственно верных слов.
"За поднятое настроение"? Нет, все-таки настроение - это что-то сиюминутное.
"За встречу с прекрасным"? Но хотя наша стенгазета и была прекрасна в каком-то высшем смысле, не требовалось безупречного вкуса эстета Бабакулова, чтобы признать, что портреты Соколова куда прекраснее карандашных рисунков Покраса.
В таком случае за что же мы должны были благодарить лейтенантов Покраса и Мухарева?
Подходящую формулировку я подобрал лишь спустя несколько часов, попав в пренеприятную переделку. "За возвышение воинского духа". Вот за что.
Размером наша стенгазета была где-то метр на полтора.
Вверху алела надпись "23 февраля". Под ней буквами поменьше было написано "Служу России!". Рядом вился на карандашном ветру наш родной триколор.
Под тщательно выполненной шапкой - Покрас рисовал карандашами, позаимствованными в культблоке (красок там, увы, не нашлось) - помещались материалы, написанные Мухаревым.
Когда я как следует рассмотрел нижний правый угол, у меня дыханье сперло. Потому что там, записанный округлым мухаревским почерком, располагался рассказ о приключениях лейтенанта Пушкина на борту яхты "Яуза". Причем с картинками! С самыми настоящими! Числом две.
На первой я, нарисованный вполоборота к зрителю, объясняю стратегическую обстановку двум носатым балеринам (их груди, хотя и скрытые корсетами платьев, были проработаны с особым тщанием - чувствовалось, художника интересовала "фактура"), а на заднем плане маячат два окарикатуренных клона-автоматчика со зверскими лицами. Их головы и шеи - практически одинаковой ширины.
На второй картинке я, вполне узнаваемый я, держу под прицелом вражеского офицера женского пола (видимо, Риши).
Риши в исполнении лейтенанта Покраса, конечно, на себя была нисколько не похожа - невысокая, быковидная, с черными широкими бровями, сросшимися в одну сплошную мохнатую ленту, непригожая и хмурая, в общем - само воплощение всего отталкивающего, что может быть в конкордианских демах. Но я был готов простить Покрасу эту художественную вольность. Откуда ему знать, что женщины-офицеры Конкордии бывают хрупкими, чувствительными и ранимыми? Да и нужно ли ему знать такие вещи, ведь этих женщин, как и мужчин, ему еще, возможно, придется убивать?
Материал Мухарева - о герое Пушкине - был написан по мотивам моих вечерних рассказов. Стиль изложения слегка прихрамывал - даже мой полуграмотный кадетский глаз легко находил ошибки. Взять хотя бы последние фразы репортажа: "Догорало пламя, в дверном проеме показались два штурмовых скафандра, это были клонские офицеры Даш и Марабхен". Но кому было дело до этого стиля на планете Глагол? Правильно, никому.
Ходеманн, Ревенко, Гладкий и еще кое-кто из наших эту историю уже слышали. Но остальные-то нет! В общем, я сразу приосанился. Приятно, черт возьми, стать героем литературы!
Имелись в нашей газете и злободневные стихи.
Стихи были вписаны в комиксовый бабль-гам, заостренный кончик которого упирался в губы молодцеватого парня в пилотке набекрень. Из-под пилотки на лоб героя спускался кудрявый чуб. В его правой руке дымила сигарета без фильтра. Вид у парня был, как и положено острословам, лихой и придурковатый. Озорно глядя на зрителя, парень как бы произносил:
Уверен генерал хосровский,
Что здесь ашвантом стану я.
Но сам я выучки московской -
Не верю в сказки ниюя!
И до меня, как до жирафа,
Доходят мудрости слова.
Пусть лучше стану я собакой,
Чтоб мне молилися. Ав-ав!
Левая рука парня, в чертах лица которого можно было заметить сходство с самим лейтенантом Покрасом (видимо, несостоявшегося ашванта он рисовал с себя, стоя возле зеркала у входа в барак), была свернута в наглую фигу. Эту самую фигу он нам и показывал.
Впрочем, мы-то знали, что показывает он фигу вовсе не нам! А совсем-совсем другим людям - вроде хосровских генералов! Вот, дескать, господа хорошие, наш ответ на вашу программу нравственного просвещения! Просветились - мама, не горюй!
Парень в пилотке оккупировал центр стенгазеты - видимо, Покрас и Мухарев справедливо полагали стишок "ударным" номером. И не зря!
Как только текст был прочитан, грянул хохот. Да такой, что в бараке задребезжали стекла.
Про собаку - почитание которой было обязательным в религии Клона и рассуждениями о коей нам чуть ли не каждый день проедал плеши майор-воспитатель Кирдэр - вышло особенно смешно. Мы долго не могли угомониться.
- С сегодняшнего дня называйте меня Собакой Ав-Ав! - перегибаясь пополам от хохота, простонал Ревенко.
- А меня аш-ав-антом, - хихикнул Тихомиров.
- Гут! Гут! Дер абзац! - надрывался Ходеманн. Его разговорный русский был далек от эталонов, преподанных нам Кушниром и Баратынским, но, чтобы разбирать такие вирши, языковых познаний Ходеманна вполне хватало.
- Крепко сказано, м-мать! - гоготал Меркулов. - Надо будет переписать!
- Вот спросит меня завтра Кирдэр, почем фунт хфрастров на хосровском рынке или там, к примеру, как понимать такую-то белиберду из "Ясны", - вторил Меркулову Лева-Осназ, - а я ему в ответ скажу, что "до меня, как до жирафа, доходят мудрости слова". Не сердитесь, ашвант Кирдэр, классик так сказал…
- …великий русский поэт Мухарев!
- Га-га-га! - откликался барак.
Но самый оригинальный комментарий выдал лейтенант медицинской службы Айзек Хиггинс, единственный негр в нашем нетесном кругу. В российской армии он служил по контракту как специалист в редкой области - Хиггинс занимался конкордианскими отравляющими веществами замедленного действия. Хиггинс попал в плен в первом же бою, с русским у него тоже были "несколько пробльем"…
- Я фсье пониль, - серьезно сказал Айзек. - Не пониль один толька выраженье.
- ???
- Что такой "сказькини юя"? Что такое юя, ми хорошо знать. А кто есть такой товарищ Сказькин?
Но не только шуточки с прибауточками украшали нашу стенгазету. Про некролог Костадину Злочеву Мухарев с Покрасом тоже не забыли - он был помещен в уже готовую газету. Даже невооруженный глаз замечал следы торопливых исправлений, которые были вынуждены вносить ребята ради того, чтобы почтить память погибшего товарища.
И портрет Кости в черной рамке там тоже был.
Его Покрас рисовал по памяти. И, откровенно говоря, портрет многим грешил против истины. Не угадал Покрас ни с формой скул, ни с прической, ни с изгибом бровей. Оно и понятно, ведь в друзьях Покрас и Злочев не ходили, сталкивались нечасто, да и фотографий Злочева у Покраса не было - откуда? И все же главное Покрас передать смог: губы у Злочева на портрете были упрямо сомкнуты - точь-в-точь так делал Костя, когда над чем-то крепко задумывался. И взгляд на портрете был таким же, как у Кости в жизни, - цепким, ироничным.
Память Костадина Злочева мы почтили минутой молчания.
А потом пошли расспросы.
Покрас с Мухаревым рассказывали о маленьких радостях и больших трудностях, связанных с воплощением идеи стенгазеты в жизнь.
Точнее, рассказывал в основном речистый Мухарев, а Покрас - щекастый тихоня с одутловатым лицом, окончивший Одесскую Артиллерийскую Академию не по призванию, а по настоянию волевого папы-адмирала, - по большей части смущенно отмалчивался.
Раньше я вообще не обращал внимания на Покраса. Он представлялся мне тоскливым занудой из числа тех, кто в жизни интересуется по-настоящему лишь двумя вещами: питанием и сном.
На занятиях Покрас блеял что-то невнятное, позоря перед майором-воспитателем честь российского мундира. В столовой вечно брал себе двойные порции. Анекдотов и вовсе не знал, о военно-политической обстановке не высказывался, в свободное время предпочитал рисовать всякую ерунду простым карандашом - местных "стрекоз", пейзажи с дахмой, волейболистов ("Нет бы женщину нарисовать", - в сердцах пенял ему Ревенко).
И специальность у Покраса была неромантичная - не комендор и не командир башни, а оператор элеватора. Какого такого элеватора? Снарядного.
В общем, так себе товарищ по несчастью. Поэтому когда Лева-Осназ, исподтишка указывая в сутулую спину ковыляющего в уборную Вениамина - так звали Покраса, - злым шепотком сообщал мне "вот из-за таких тюфяков войну и просераем", я не возражал. То есть правдолюб во мне знал: если мы и проигрываем войну, то вовсе не по вине вялых офицеров, а из-за стратегической внезапности конкордианского нападения. Но кому охота спорить на больные темы?
Однако после газеты я изменил свое мнение о лейтенанте Покрасе. Так иногда случается, когда разгадываешь кроссворд. Вдруг всплывает царь-слово, какая-нибудь идущая через всю крестословицу "урбанизация" или "иридодиагностика", которая сразу вскрывает все твои промахи и проясняет картину.
Таким ключевым словом в моем случае и был художественный талант Покраса, проявившийся в его рисунках. Мне лично теперь было ясно: Вениамин вовсе не тупой тюфяк. Не трус и не зануда. Он просто художник. Человек из другого мира. Столь же чуждого нашему - миру военных, - как великий космос балета или таинственные мозаичные лабиринты ученых-византологов.
Разве можно требовать от окуня, чтобы он скакал, как заяц? Можно, но глупо.
Точно так же глупо требовать от Покраса знания сальных анекдотов и виртуозного владения приемами рукопашного боя.
Выходило, что жизнь Вени Покраса - о которой он впоследствии довольно много мне рассказывал - сплошная череда печальных недоразумений. И Академия - недоразумение. И элеватор его - недоразумение. И плен - тоже в общем-то недоразумение…
Может быть, когда война окончится, у Покраса еще будет шанс все эти недоразумения уразуметь и исправить? Пойти учиться на живописца или, допустим, на графика?
А вот за фигурой лейтенанта Мухарева никаких жизненных драм или недоразумений не маячило.
Балагур, патриот и виршеплет, он каждый вечер проклинал клонов за то, что те не обеспечили лагерь музыкальными инструментами. В частности - гитарами.
"Уж я бы вам сыграл, соколики! И цыганочку, и латину, и частушки! И свои песни исполнить охота. А так…" - досадливо ударяя кулаком по колену, заявлял Мухарев.
Барак вежливо поддакивал - дескать, не хватает нам гитар, еще как не хватает. Но это на словах. На деле же многие - и в том числе я - благодарили клонов за проявленную нерадивость. Хорошо, если Мухарев играет на гитаре так же славно, как о том рассказывает. А если нет?
В отличие от Покраса, который лелеял свой талант в давящей тишине барачных вечеров, Мухарев не "шифровался". Он был самым настоящим графоманом, живущим по принципу "ни дня без строчки, ни строчки без декламации".
Он без устали сочинял куплеты и каламбуры, по большей части неказистые и пошловатые вроде "Скажи-ка правду, Пушкин-брат, как живет твоя пушка без баб?"
Бывали, правда, среди шуток Мухарева и смешные. Например, пассажи лейтенанта Скочека, одного из баловней нашего барака, божественно рассказывавшего анекдоты и имевшего отчество Петрович (по которому его, разумеется, никто не величал, чай не Гладкий), он обычно комментировал восклицанием: "Люблю тебя, Петра творенье!" С легкой руки Мухарева Скочека иначе как Петратвореньем никто больше не называл…
Скромный литературный дар Мухарева развернулся в стенгазете во всю ширь.
По всем материалам чувствовалось - Мухарев прыгнул выше своей головы, взял рекордную для себя планку. Даже я, циничный сын своего циничного папы, и то едва не прослезился, когда читал передовицу, где были такие слова: "Господь всегда хранил Россию. Теперь Россией стала вся Земля!"
Несмотря на некоторую напыщенность этой фразы, по своей сути она была абсолютно верной.
И никаких пошлостей. Никакого похабства. В общем, в этот раз Мухарев превзошел самого себя. Может быть, музы и впрямь существуют? И одна из них взяла шефство над Мухаревым, осознав важность проекта?
Не скрою: меня посещали мысли о том, что Злочев, затей он стенгазету, написал бы передовицу лучше. У ГАБэшников, как свидетельствует история, литературный дар не редок. Какая-то связь мистическая есть между словом и разведкой. И мое недолгое знакомство с Костей эту мысль вроде бы подтверждало. Ну да бог с ним, с сослагательным наклонением. Больно.
Мухарев темпераментно повествовал обитателям барака о том, как они с Покрасом втайне вырезали и, спрятав под рубашки, уносили из культблока карты сражений, вклеенные в репринтный восемнадцатитомник "Войны XXI века" (под ред. ак. Соколова Б.В.), чтобы, склеив их затем воедино, получить бумажный лист нужной величины. Кстати, получилось довольно символично: на аверсе - наша стенгазета, на реверсе - карты Харьковско-Крымской наступательной операции. Когда Мухарев дошел до слов "в качестве клея мы использовали…", входная дверь нашего барака тихонько заскрипела.
Мы были так увлечены - кто рассказом Мухарева, кто своими патриотически-ностальгическими мыслями, - что обратили внимание на вошедшего только лишь тогда, когда за спинами у нас раздался знакомый тенор.
Это был голос майора-воспитателя Кирдэра.
- Что здесь происходит? - спросил Кирдэр.
Тон майора-воспитателя был бесстрастным, как обычно. А выражение лица… Я бы сказал, что его лицо в этот момент не выражало ничего, кроме сонной брезгливости.
Среди нас не нашлось никого, кто дал бы Кирдэру вразумительный ответ.
Даже каперанг Гладкий промолчал.
Есть такое слово - фрустрация. Так вот: это была она.
Представьте себе, что вы пришли в гости к любимой девушке и дело дошло до поцелуев. Спрут желания сжимает ваше тело, внутри у вас все горит. У нее - тоже. Вы бормочете какую-то нежную ерунду и готовы… ну, предположим, написать в ее честь поэму, совершить кросс-галактическое путешествие на списанном флуггере или устроиться наконец на работу. Ее глаза блестят, ее горячие губы обещают вам не менее, чем вечность. И тут появляются ее родители и бодро так орут из прихожей: "А вот и мы, молодежь! Не ожидали?"
Такими горе-ухажерами мы себя и почувствовали. И только одно желание нас томило: сделать так, чтобы наша стенгазета вдруг стала невидимкой.
- Я повторяю свой вопрос: что здесь происходит? - Кирдэр неспешно приблизился. Мы расступились. Не сказать "почтительно". Скорее "подневольно".
Наконец к Никтополиону Васильевичу, вернулась способность говорить.
- В соответствии с нашими традициями мы празднуем День Армии и Флота, - сказал каперанг Гладкий. - Надеюсь, это не запрещено?
- Это не запрещено, - кивнул Кирдэр, прищуриваясь. - А что это за вещь?
Он так и сказал - "вещь". Как будто перед ним на стене висело унитазное сиденье!
- Это стенгазета.