На почве проступили едва заметные светлые параболы, которые имели одну общую точку пересечения. Поскольку они были "нарисованы" на глине будто бы игрой света и тени в неглубоких бороздках (хотя никаких бороздок и не было), я бы никогда не обратил на эту призрачную чепуху внимания. Но регулярный геометризм картины сам лез в глаза, и, один раз "ухватив" визуальную суть структуры, глаз уже сам доискивал все новые и новые параболы.
Тут же я вспомнил о клине из камешков.
До них было довольно далеко. Но стоило мне на них взглянуть, они заблестели ярко, как битое кремниевое стекло, - слепой бы увидел!
В следующую секунду я обратил внимание, что клин из камешков указывает на курицу. А заодно - на меня.
Световые параболы на земле стали ярче.
Курица вдруг замерла на месте, задумчиво глядя себе под ноги.
Это был идеальный момент для того, чтобы ринуться на нее разъяренным тигром. И я, возможно, ринулся бы. Но страх перед неизвестной аномалией, которая проявлялась все отчетливей, заставил замолчать даже чувство голода.
Я замер, прислушиваясь.
Так и есть: почва под ногами потрескивала. А метрах в пяти передо мной, в общей точке схождения всех парабол, даже едва заметно шевелилась.
"Общая точка… прямо эпицентр какой-то", - подумал я.
И тут же, стоило мне нащупать слово "эпицентр", побежал прочь.
Без единого звука.
И теперь уже - без единой мысли.
Все силы, которые я приготовил для последнего броска к курице, я вложил в то, чтобы оказаться как можно дальше и от вкусной птички, и от дьявольских парабол.
А потом была беззвучная вспышка.
Ярче солнца.
По земле метнулась моя густая, черная тень. В следующее мгновение я ослеп.
Запахло жжеными волосами и с новой силой, до удушающей одури - озоном.
По лопаткам дубовой доской хлопнула ударная волна.
Я упал, начал кататься по земле, пытаясь сбить огонь, которым, казалось, была охвачена вся спина.
Когда понял, что не горю, - зажмурился и пополз дальше.
Я ожидал новой вспышки, которая прикончит меня. И без того математическая статистика показывала, что я зажился.
Но вспышек больше не было.
Когда сквозь хаотическую круговерть слепых пятен я начал различать свои поднесенные вплотную к носу пальцы, я поднялся и потащился назад.
Но - как и всякий пуганый воробей - я не пошел через эпицентр. Я сделал крюк и по краю обрыва добрел до своих ботинок.
Обувь, увы, отсутствовала.
Явление здешней природы, которое едва не превратило меня в кучку пепла, скорее всего было пресловутым пробоем. Его когда-то вскользь упоминал Шапур в разговоре с Гладким.
Чем пробой отличается от обычной молнии? Ну хотя бы тем, что молния - явление чисто электрической природы, это высоковольтный разряд между землей и грозовыми тучами. Здешний пробой происходил между землей и непонятно чем - на небе не было ни облачка. Вокруг эпицентра пробоя возникала зона теплового поражения, что молниям, насколько мне известно, не свойственно - они поднимают температуру только в точке удара.
Вероятно, именно из-за скачкообразного теплового расширения воздуха пробой формирует ударную волну - к счастью, не очень сильную. Почки мне по крайней мере не отбило.
А вот ботинки сдуло в пропасть только так. Присмотревшись, я разглядел их на дне каньона в расщелине между камнями. Над ботинками курился дымок - тлели шнурки.
Волшебные камешки остались на месте и с виду не пострадали.
Вокруг эпицентра в радиусе метров пятнадцати глина превратилась в растрескавшийся кирпич.
Ну да к черту мелочи! Главное: на краю этого гигантского блюда из обожженной глины лежала, не подавая признаков жизни, моя курочка!
Выглядела покойница неважно. Глаза лопнули, перья спеклись в смрадную хрупкую массу.
Неужели я заполучил вожделенную пищу в виде трехкилограммового пакета золы и угольев? Нет, только не это!
Но, начав дрожащими руками обдирать горелую пакость, я обнаружил, что под ломкой кожей имеет место слой восхитительного, нежнейшего горячего жира, а под жиром - великолепное полусырое мясо! О чудесный, милый, добрый пробой! О сто двадцать пятое чудо света! Птичка запеклась в собственной шкуре, будто в микроволновке!
Мясо было пополам с кровью. Но это меня и спасло. Потому что, когда я собирался уже впиться зубами в горячую куриную ножку, мне вдруг вспомнился куцый спецкурс по выживанию, который через пень-колоду читался нам в последнем осенне-зимнем семестре накануне нападения Конкордии.
Вел занятия отнюдь не матерый волк осназа (как следовало бы), а полненький, розовощекий капитан-лейтенант Сомик, который раньше служил в одном из многочисленных снабженческих управлений военфлота.
Злые языки поговаривали: тыловая крыса проворовалась. Но я думаю, что за явное воровство не миновать бы ему позорного разжалования и Котлинской военной тюрьмы. Скорее во время лихорадочной отправки на дальние базы миллионов тонн груза (в которой я тоже принял посильное участие тем последним мирным летом) он показал "неполное служебное соответствие". Ну, скажем, когда очередная "Андромеда" заглохла на стартовом столе, а с орбиты орали "давай-давай", Сомику не хватило смелости нарушить инструкции мирного времени и распределить содержимое ее контейнеров по добавочным багажным местам исправных флуггеров. Темп погрузки сбился, на ту беду мимо пробегал ретивый инспектор в контр-адмиральских погонах, дело представили едва ли не саботажем… Что-нибудь в таком духе.
Так вот на занятиях, когда речь шла о плавсредствах из подручных материалов и вкалывании антидотов, Сомик занимался пересказом учебника, изредка пересыпая лекцию цитатами из "Пятницы" французского классика Турнье. Однако, когда мы дошли до вопросов подножного питания сбитого над безлюдной местностью пилота (Сомик, не лишенный чувства юмора, озаглавил ту лекцию "Когда съедены шоколадки"), капитан-лейтенант рассказал массу действительно интересных вещей. О сталинском соколе-аскете Мересьеве, который обедал сырыми ежиками, о съедобных мухоморах, питательных свойствах черноземов и звездопроходце Емельянове - этот герой на борту разбитого посадочного бота неделю подкреплялся собственной кровью.
А еще Сомик рассказал, чего нельзя делать ни в коем случае: жадно пожирать инопланетного фазана, счастливо пойманного в силки из парашютных строп после многодневного голодания.
А что же делать?
Начинать трапезу требовалось водой. А при отсутствии воды - кровью инопланетного фазана. Если же сразу попытаться употребить твердую, жесткую пищу, можно умереть от полного коллапса системы пищеварения.
Итак, попить кровушки. Выждать, пока забурчит в желудке. Тошнит? Что ж, поддаться зову природы.
Немного отдохнуть. Повторить процедуру.
А потом уже можно потихоньку приступать к мясу.
Чем я и занялся - благо, когда я прокусил курице шею, внутри оказалась обычная красная кровь, а не что-нибудь еще.
Существует ли на Глаголе смена времен года и если да, в чем она заключается, - я не имел представления. Более того, я даже не знал, бывают ли на Глаголе атмосферные осадки. Если здесь текут реки, значит, вода должна испаряться с их поверхности, а также с поверхности тех водоемов, в которые эти реки впадают. Испарившись, влага рано или поздно соберется в облака. А облакам положено при встрече с фронтом более холодного воздуха выпасть обратно на землю в виде дождя, снега или града.
Эти элементарные выкладки, впрочем, не всегда подходят и для нормальной планеты. Скажем, на Земле, в центральной Австралии, можно не дождаться ни одного естественного дождя за все теплое время года. А казалось бы, Австралия со всех сторон окружена океанами и там должно лить как из ведра! Ну, техногенные дожди мы в расчет не берем, потому что, с Божьей помощью, нет границ могуществу человеческого разума.
По вечерам я несколько раз видел, пугающие черные сгустки над горизонтом, похожие на тучи. Но являлись ли они тучами в нашем понимании, то есть массивными скоплениями водяных паров? Или же чем-то иным, специфически местным, аномальным?
На моей памяти дожди над Глаголом не выпадали. Климатический пояс, в котором находился лагерь, напоминал земные засушливые полупустыни. Может быть, в других климатических поясах Глагола ревели ливни и полыхали круглосуточные грозы? Как знать…
То ли близилось местное лето, то ли флуктуировала прозрачность атмосферы, но в тот долгий день, когда я пообедал куриной ножкой, солнце вдруг принялось жечь с особым остервенением. Вновь неодолимо захотелось спать (по стандартным суткам начиналась ночь), но мною завладели одновременно две фобии. Первая - что случится новый пробой и на этот раз в качестве эпицентра будет избрано мое темечко. Вторая - из-под земли возникнут раздосадованные хозяева курицы и немедленно совершат надо мной манихейский обряд вызволения души из оков плоти.
Подхлестываемый этими страхами, я поплелся дальше.
Через полчаса под моими пятками захрустели россыпи колкого минерала с острыми краями. Пришлось остановиться и подумать о замене своим ботинкам, а заодно и о переходе на тропическую форму одежды.
Я подобрал несколько камней поострее, достал зажигалку и приступил к работе…
В итоге мои брюки превратились в короткие элегантные шорты. Отодранные (в неподатливых местах - отожженные) брючины я сложил в несколько слоев и привязал к ступням при помощи полосок ткани, оторванных от рубашки. Из кителя сделал жилет. Большая часть кителя пошла на то, чтобы соорудить на голове тюрбан взамен забытой еще в кабине вертолета пилотки. Разодранную рубашку я надел под жилет, а в нагрудный карман положил волшебные камешки Злочева.
Но шагов через сто я понял, что придется выбирать: либо кожа на ступнях, либо погоны на плечах.
Толщины импровизированных сандалий из брючин не хватало. Пришлось отодрать от кителя жесткие, на славу сработанные погоны и усилить ими сандалии. Флотские крылышки и лейтенантские звездочки я открутил и спрятал в пачку из-под сигарет, в которой оставался один бычок.
Но для полного комфорта и погон оказалось мало, поэтому остатки кителя я тоже присовокупил к моим кустарным легионерским сандалиям. В которых, впрочем, не было ничего легионерского - ни в покрое, ни в материале.
Еще один кусок ткани пошел на упаковку оставшихся двух третей курицы. Чтобы оставить обе руки свободными, я привязал к птице полоску ткани и повесил ее через плечо, как сумку.
Таким вот оборванцем я продолжил свое безнадежное путешествие. Я старался держаться в нескольких метрах от края каньона. Иногда путь мой пересекали расселины и овраги (свидетельство того, что дожди здесь все-таки бывают или по крайней мере бывали).
Сравнительная пологость склонов обычно позволяла пересечь овраги по кратчайшей, но, сунувшись в один, я сразу погрузился в Муть. Да такую крутую, что, едва не задохнувшись, сразу же выскочил из нее как ошпаренный.
Впредь овраги пришлось обходить.
Сорок километров - не так-то много. Учитывая, что каньон рыскал из стороны в сторону, а овраги заставляли меня то и дело предпринимать обходные маневры, вместо сорока получались… ну, скажем, пятьдесят.
Я бы мог немного уменьшить коэффициент маневра, отойдя от каньона километра на полтора-два и тем самым оставляя все овраги по правую руку. Но рядом с ложем Стикса я чувствовал себя все-таки уверенней, чем на открытой пустоши.
Если майор Шапур решит, что с Пушкиным обошлись слишком мягко, и вышлет вертолет, чтобы найти меня и дострелить… Или наоборот - Шапура замучает совесть, что с Пушкиным обошлись слишком круто, и охотники дострелят меня из жалости, а тело заберут в лагерь, дабы упокоить меня на вершине башни-дахмы с пехлеванскими почестями… Так и так рядом с каньоном у меня всегда остается эфемерный шанс спрятаться.
Как увижу вертолет - сразу ринусь искать спуск в каньон.
- …И сверну себе шею. - Я снова начал разговаривать вслух.
Пятьдесят километров. Пройти их надо в хорошем темпе, чтобы до ночи успеть туда, где в каньоне заканчивается Муть и где, возможно, к тому времени из-под земли вновь появится вода. Тренированный боец в обычных условиях со смехотворной боевой выкладкой в виде недоеденной курицы играючи покрыл бы это расстояние за восемь часов.
Я тоже не последний ходок, но мне повсюду мерещились аномальные зоны. Я часто доставал камешки Злочева и пристально вглядывался в них, будто надеялся, что они предупредят меня не только о пробое, но и обо всех прочих опасностях, включая таинственных оводов.
Учитывая частые рекогносцировки местности, а также "перекуры", во время которых я садился и посасывал куриную ножку, идти мне было часов четырнадцать, не меньше.
Я шел и шел. Топал. Пошевеливался. Переставлял конечности.
Обливался вонючим потом (хотя мне казалось, что в организме давно не осталось ни капли лишней влаги).
Ругался вполголоса, опасаясь манихеев.
Ругался в полный голос, позабыв о манихеях.
Шел дальше.
И, обойдя очередной овраг, вышел я на дорогу.
На дорогу.
Твердое покрытие отсутствовало. Но я стоял на недостроенном военном шоссе. Несомненно.
Здесь когда-то прошел моногусеничный дорожный комбайн-трамбовщик. Его алмазные ножи рубили верхний слой глины вместе с редкими пучками травы и подбрасывали комья вверх. Вырываясь из щелевидных дюз, сжатый воздух отшвыривал этот мусор на обочину. Широченная гусеница, выполненная из "конвульсирующего" полимера, бежала частыми складками, заботливо дробя случайные камешки и вгоняя осколки в глину с силой промышленного пресса…
Получилась расчищенная полоса, которая протянулась вдоль каньона и оборвалась перед очередным оврагом.
Почему оборвалась?
Я не поленился вернуться на пару десятков шагов и заглянул в овраг.
- Ничего интересного, - сухо констатировал я.
В самом деле, чего уж интересного: россыпь опаленных железяк с редкими вкраплениями алмазных ножей. Взрыв превратил трамбовщик в предмет абстрактного искусства, раскрошил алмазы, от жара обуглилось лакокрасочное покрытие вместе с опознавательными знаками…
Размышлять над тем, что здесь приключилось, было делом неблагодарным. Самая банальная гипотеза - пробой - объясняла только причины гибели гигантской строительной машины.
Но почему шоссе осталось недостроенным? Строители уперлись в такой участок, где пробои случались регулярно? А что мешало обойти аномалию? Лень-матушка?
Э, какое мне дело! Главное - практический вывод: дорогу не стали бы прокладывать через гравимагнитные осцилляторы. А значит, там, где прошел трамбовщик, я могу топать в нормальном походном темпе, ничего не боясь. Да и сандалии свои вонючие теперь сниму, потому что дорога гладкая, как доска. И даже хорошо, что без покрытия: нагрелась меньше.
Еще три часа отупляющей ходьбы.
За это время: оставлены позади несколько внушительных оврагов (я перешел их по целехоньким мостам!), рассказано вслух полтора десятка анекдотов, зафиксирован быстрый выход Стикса на поверхность, обнаружены следы большого клонского бивуака…
Меня вывели из полудремы звуки далекого боя. Я открыл глаза и понял, что лежу, свернувшись калачиком, посреди дороги.
Я припомнил, как мне втемяшилось в голову, что, если надеть обратно сандалии, идти станет не в пример легче. Какие только уловки не измыслит наш организм, когда хочет поспать! Может даже заговорить человеческим голосом и привести самые невероятные аргументы, лишь бы заставить своего хозяина остановиться и присесть! А уж когда тот присядет…
- Идиот! Контроль нельзя терять ни в коем случае! Хочешь спать - ляг поспи по-человечески!
Что значит в моей ситуации "по-человечески", я так и не придумал.
Продолжая лежать на дороге, я прислушался. Померещилось мне или нет? Стреляли?
Нет, не померещилось. Ухнуло на славу.
Из-за того что трамбовщик, подготовив ложе под пенобетон, удалил верхний слой почвы, дорога оказалась примерно на полметра ниже, чем окружающая равнина. Слежавшиеся отвалы почвы по обочинам стали своеобразными брустверами, так что получалось, что я лежу в очень широком окопе неполного профиля.
Я подполз к "брустверу" и осторожно выглянул из-за него.
Глагол продолжал преподносить сюрпризы.
По ту сторону каньона, на востоке, погромыхивая вхолостую, без молний, наливался черной яростью грозовой фронт. По краям тучи полыхали багрянцем - ведь в западной стороне по-прежнему не было ни облачка и солнце светило вовсю, хотя жара уже пошла на убыль.
Я расслабился.
Все-таки гроза - пусть даже самая сильная - это не воздушная кавалерия клонов. А ливень меня устраивал на все сто процентов! Это же вода!
Возникли и не столь радужные мысли.
"А вдруг это не грозовой фронт? А нечто менее безобидное, которое лишь кажется грозовым фронтом?"
Понаблюдав за поведением черной небесной армады еще чуть, я пришел к выводу, что она движется на северо-запад. Выходило, если ветер не переменится - встречи с тучами не миновать.
Взвесив все "за" и "против", я принял ряд судьбоносных решений и немедленно приступил к их воплощению в жизнь.
Выдавил себе в рот все, что из курицы еще доилось, - кровь и мясной сок.
Съел половину мяса.
Докурил бычок. Под гипотетическим ливнем жалкую половинку моей сигареты ожидал конец быстрый и бесславный.
Громко икнул - и пошел дальше.
Совсем скоро поднялся такой ветер, что только держись. Гудящие массы горячей пыли били аккурат в физиономию. Но стоило каньону, а вместе с ним и дороге повернуть на два румба, ветер, как назло, тоже переменился. На те же два румба. Будто ему во что бы то ни стало требовалось дуть строго по оси каньона.
При этом низовой ветер не совпадал с вектором движения грозового фронта. Что, впрочем, можно объяснить без привлечения местной мистики - на разных высотах воздушные массы часто движутся в разные стороны, это нормальное явление.
Идти стало почти невозможно. Начинался настоящий самум! Как еще прикажете называть такое буйство стихии, когда воздух чернеет от песка и звуки голоса уносит прочь быстрее, чем они успевают достигнуть ваших собственных ушей?!
Пришлось спешно импровизировать, превратив тюрбан в противопылевую маску.
Неудивительно, что я прозевал появление конкордианских вертолетов. В ушах свистело, каньон ревел, как гигантская аэродинамическая труба. И только когда прямо у меня над головой раздалось зловещее "чок-чок-чок", я понял, что мое счастливое одиночество закончилось.
Я сразу же бросился на землю.
Сквозь пыльную пелену проступили еле различимые силуэты.
Вертолетов было около десятка: гигантские трехвинтовые транспортники под эскортом поджарых штурмовиков. Теперь я наконец расслышал их турбины - вертолеты оказались по отношению ко мне с наветренной стороны, и ураган нес все звуки прямо на меня.
Да, вертолетам приходилось несладко! Для флуггера такой ветер неприятен, но не смертельно опасен. А вот вертолеты, особенно транспортно-десантные, из-за своей внушительной парусности могут полностью потерять управление!