А там по тыльной стороне мальчишеской руки, по пальцам и вдоль запястья ползли синие змеи с ядовито-голубыми злобными глазами, синие скорпионы метались рядом с голубыми акулами, вечно голодными, разевающими пасти, чтобы сожрать всех уродов, выколотых так тесно, что щека одного прижималась к щеке другого, кожа к коже, тело к телу. Уроды теснились по груди сверху донизу, толпились на мальчишеском торсе, прятались в складках кожи на этом маленьком-маленьком, слишком маленьком, продрогшем и дрожащем от страха теле.
- Что и говорить, Джед, тонкая работа, это просто искусство.
- Вы! - мальчик ударил его по лицу.
- Да, это все еще я, - Чарльз Хэлоуэй спокойно принял удар и стиснул мальчишку.
- Нет!
- О да, - сказал Чарльз Хэлоуэй, сжимая его правой рукой, тогда как изуродованная левая беспомощно свисала плетью. - Да, Джед, попробуй-ка теперь, вывернись, попробуй убеги. Да, ты здорово придумал. Заманить сначала меня, расправиться со мной, а потом вернуться за Уиллом. А если нагрянет полиция, что же, ты всего лишь десятилетний мальчик, а карнавал, конечно, он не твой, как можно! Стой смирно, Джед. Что ты дергаешься? Полиция не успеет и глазом моргнуть, а владельца карнавала и след простыл, разве не так, Джед? Замечательно придумано.
- Вы не должны меня обижать! - завопил мальчишка.
- Забавно, - ответил Чарльз Хэлоуэй. - А мне кажется, что должен.
Он почти нежно все крепче и крепче прижимал к себе мальчика.
- Убийца! - истошно завопил мальчишка. - Убийца.
- Я не собираюсь убивать тебя, Джед, или мистер Дак, или как тебя еще. Ты сам себя убьешь, потому что ты не можешь быть рядом с такими людьми как я, уж если не так близко, то по крайней мере так долго.
- Злой! - застонал мальчишка, изгибаясь и корчась. - Вы злой!
- Злой? - отец Уилла засмеялся, и от его смеха мальчишка покрылся пятнами, словно от осиных укусов, и он задрожал еще сильней. - Злой? - Мужские руки крепко держали маленькое тело, словно липкая бумага муху. - Странно слышать это от тебя, Джед. Хотя, возможно, тебе так и кажется. Злому добро кажется злом. Я буду делать тебе только добро, Джед, я буду просто держать тебя, и наблюдать, как ты сам себя отравляешь. Я буду делать тебе добро, Джед, мистер Дак, мистер Владелец Карнавала, мальчик, пока ты не расскажешь, что случилось с Джимом. Разбуди его. Освободи его. Верни его к жизни.
- Не могу… не могу… - голос мальчика слабел, пропадал, словно он падал в колодец, - … не могу…
- Значит, ты не хочешь?
- …не могу…
- Прекрасно, малыш, отлично, тогда вот тебе, вот, и еще, и еще…
Могло показаться, что отец и сын пылко обнимаются, встретившись после долгой разлуки; толпа рисунков, покрывавших тело мальчика, дрогнула, начала рассеиваться, рисунки таяли на глазах. Глаза мальчишки с ужасом смотрели на рот державшего его человека. Он увидел ту странную, можно сказать, даже приятную улыбку, которой он однажды уже улыбался Ведьме.
Чарльз Хэлоуэй еще крепче обнял мальчика и подумал, что Зло обладает только той силой, которую даем ему мы. Я не даю тебе ничего. Я беру. Умри. Умри. Умри.
Огоньки в испуганных глазах мальчика погасли как догоревшие спички.
Мальчишка и уже едва заметная толпа избитых и раздавленных чудовищ повалились на землю.
Казалось, должен был раздаться рев и грохот, как если б обрушилась гора.
Но послышался только легкий шорох, словно бумажный японский фонарик упал в пыль.
53
Чарльз Хэлоуэй долго стоял, глядя на тело, и глубоко, натужно дышал. В проходах между балаганами возникали и таяли причудливые тени уродов и людей; все они, отягощенные своими грехами, в страхе и растерянности, жалобно стонали, прислонившись к столбам шатров. Где-то там вышел на свет Скелет. В другом месте Карлик, который почти уже знал, кем он был раньше, выполз как краб из темной пещеры на свет и щурился, глядя на Уилла, склонившегося над Джимом, присматривался к отцу Уилла, в изнеможении согнувшемуся над неподвижным телом мальчика, а карусель тем временем двигалась все медленнее, медленнее и, наконец, остановилась, покачиваясь как паром на волнах развеваемой ветром травы.
Карнавал походил на огромный погасший очаг, в котором мерцали угольки - это тени приблизились посмотреть, что произошло возле карусели, и глаза их горели.
Там, освещенный луной, лежал разрисованный мальчик по имени Дак.
Там же валялись убитые драконы, разрушенные башни крепостей, чудовища из немыслимых времен, напоминавшие испорченные при чеканке монеты, птеродактили, похожие на бипланы, сбитые в древних войнах, изумрудные раки, выброшенные на белый песчаный берег приливом жизни, который никогда больше не повторится; все эти рисунки менялись на глазах, сдвигались, съеживались все больше по мере того, как маленькое тело остывало. Глаз на втянувшемся от холода пупке, казалось, непристойно подмигивал; сосок, изображавший глаз огромного мастодонта, сморщился, и чудовище ослепло, с ревом проклиная свою слепоту; каждая картинка, украшавшая раньше взрослого мистера Дака, теперь в миниатюре была перенесена на кожу мальчика, которая была точно ветхий брезент, натянутый на скелет ребенка.
Уроды один за одним появлялись из мрака и точно живая карусель скользили вокруг Чарльза Хэлоуэя, освободившегося от угнетавшей его тяжести.
Уилл на некоторое время оставил свои отчаянные попытки вернуть Джима к жизни; нет, он не испугался наблюдателей, вышедших из тьмы, для этого не было времени! А если бы он посмотрел на них внимательно, то обнаружил бы, что уроды просто глубоко дышат, как будто долгие годы не знали такого прекрасного свежего воздуха.
И пока Чарльз Хэлоуэй смотрел, и вместе с ним смотрели державшиеся на расстоянии фосфорические, как гнилушки, влажные, как у омаров, и холодно-бесстрастные глаза; мальчик, который был мистером Даком, холодел с каждым мгновением, потому что смерть разрушала охранявшие его изгороди из рисунков ночных кошмаров, сверкающих молний, мгновенных набросков, которые извивались, свертывались, прижимались к земле или взмывали ввысь, подобно ужасным знаменам проигранной войны, затем один за другим они начали исчезать с распростертого на земле тщедушного тела.
Многочисленные уроды со страхом смотрели вокруг, словно ущербная луна вдруг стала полной, и в ее ярком свете они смогли увидеть все, что ранее было скрыто темнотой; они растирали свои запястья, словно освободившись от цепей, терли шеи, будто страшная тяжесть свалилась с их сгорбленных плеч. Они с трудом выкарабкивались из могил, в которых были погребены заживо, протирали глаза, изумленно оглядываясь на нагромождения страданий, которые они испытали около замершей карусели. Если б хватило смелости, они наклонились бы, потрясая руками над этим бледным лицом с мертвенно улыбающимся ртом. Но если б это случилось, они оцепенели бы, увидев, как их собственные портреты, живые свидетельства их беспощадной алчности, злобы и отравляющей жизнь вины, итоги увиденного их слепыми в сущности глазами, сказанного их искалеченными ртами, сделанного их заманивающими и обманывающими телами, как все это таяло на убогом могильном холмике снега, в который превратился всесильный Дак. Там растаял Скелет! Ущербно-премудрый Карлик! Вот и Глотающий Лаву уже исчез с тела этого осеннего человека, следом за черным палачом, там рвался ввысь и исчезал пустой, летящий по ветру монгольфьер, Человек-Воздушный Шар, Пузырь Великолепный поднялся в чистый воздух - все это совершалось там! Рассеивались и исчезали дьявольские орды, по мере того как смерть дочиста отмывала разрисованную доску!
И вот уже обыкновенный мертвый мальчик, ничуть не изуродованный картинками, смотрел на звезды пустыми глазами мистера Дака.
- Ах-х-х-х-х…
Облегченно вздохнули хором странные люди.
И тут - может, орган-каллиопа в последний раз взревел голосом мистера Дака, может, это гром спросонья повернулся в облаках. Вдруг все сдвинулось и закрутилось. Уроды в страхе бросились бежать. На север, на юг, на восток и на запад, освободившиеся от карнавала, от темного предначертания, свободные друг от друга, они бежали как свиньи, как кабаны, испуганные бурей.
Казалось, что каждый, убегая, дернул за растяжку и вытащил колышек, к которому крепился брезент балагана.
Теперь небо содрогнулось от гибельного выдоха среди грохота, треска и скрипа схлопнувшейся темноты, когда балаганы и шатры рухнули.
Стремительно, со свистом, как кобры летели растяжки, хлопали, скользили и словно бичи косили траву.
Тросы огромного Главного Балагана содрогались в конвульсиях, опорные столбы трещали как кости. Все качалось перед неминуемым падением.
Огромный шатер бродячего зверинца захлопнулся, как мрачный испанский веер.
Палатки и шатры, расставленные по лугу, повалились словно по команде, поданной ветром, поднявшимся при разрушении гиганта.
Затем, наконец, Главный Балаган, словно огромный доисторический летающий ящер, был втянут в Ниагару взбесившегося воздуха, лопнули триста пеньковых змей, расщепились и рухнули черные боковые опоры, словно зубы, вырванные из циклопической челюсти, по воздуху било разрушающееся крыло площадью во много акров, похожее на воздушный змей, пытающийся улететь, но связанный с землей, и должен был в конце концов уступить земному притяжению, должен был развалиться под своей собственной тяжестью.
Теперь этот огромный балаган выбрасывал жаркие гнилые вздохи, тучи конфетти, которое было древним уже в ту пору, когда каналы Венеции еще не оделись камнем, и выдавливал струи сладкого розового сиропа, похожие на ленивых удавов. Разрушаясь, шатры и балаганы сбрасывали кожу, безутешно стонали до последнего мига, пока высокие бревна, служившие спинным хребтом чудовища, не упали с грохотом и ревом пушечных залпов.
Орган-каллиопа еле хрипел.
Поезд покинутой игрушкой стоял в поле.
Уродливые, намалеванные маслом картинки хлопали в ладоши на последних, еще стоявших флагштоках, затем и они повалились на землю.
Скелет, единственный, кто не убежал, наклонился, поднял с земли тело хрупкого мальчика, который недавно был мистером Даком. И ушел в поля.
Через мгновенье Уилл увидел тонкого человека и его ношу, человек шел по склону холма следом за убежавшей карнавальной толпой.
Лицо Уилла отражало все происходившее, чутко воспринимая быструю смену событий, шум, крики, суматоху, смерть и бегущих прочь уродов. Кугер, Дак, Скелет, Карлик, который был торговцем громоотводами, не убегайте, вернитесь! Мисс Фоли, где вы? Мистер Кросетти! Все кончилось, Успокойтесь! Все в порядке! Возвращайтесь, возвращайтесь же!
Но ветер уже расправлял траву, примятую их ногами, и теперь они могут бежать вечно, пытаясь обогнать самих себя.
Поэтому Уилл вернулся назад, присел над Джимом, надавил на его грудь и отпустил, еще надавил и отпустил, затем, дрожа от страха, дотронулся до его щеки.
- Джим?..
Но Джим был холоден, как пласт вывернутой лопатой земли.
54
Под покровом холода, казалось, сохранилась непрочная последняя теплота, в бледной коже скрывался некий цвет, но когда Уилл пощупал запястье Джима, он не нашел пульса, когда приложил ухо к его груди, не услышал, как бьется сердце.
- Он мертв!
Чарльз Хэлоуэй подошел к сыну и опустился на колени перед его другом, чтобы дотронуться до неподвижного горла, до застывшей груди.
- Нет, - озадаченно произнес он, - не совсем…
- Мертвый!
Слезы хлынули из глаз Уилла. Он был разбит, потрясен, уничтожен.
- Прекрати реветь! - закричал отец. - Хочешь спасти его!?
- Слишком поздно… о папа!
- Замолчи! Слушай!
Но Уилл рыдал.
Тогда отец оттащил его в сторону и ударил. Один раз по левой щеке. И один раз сильно по правой.
Казалось, так он выбил из него все слезы, ни одной не осталось.
- Уилл! - отец свирепо ткнул пальцем в него и в Джима. - Прокляни это, Уилл, все это, всех этих - мистера Дака и его шайку, ведь им нравятся плачущие. Боже мой, как они любят слезы! Господи Иисусе, чем дольше ты рыдаешь, тем больше они пьют соли, стекающей с твоего подбородка. Завопи, завой - они как кошки почуют тебя. Поднимись! Встань с колен, прокляни этот карнавал! Прыгай, пляши! Вопи и кричи от радости, Ты слышишь! Кричи, Уилл, пой, но больше всего смейся, это твое главное оружие - смейся!
- Я не могу!
- Ты должен! Это все, что у нас есть. Я знаю! В библиотеке! Ведьма сбежала, Бог мой, как она удирала! А потом, я же застрелил ее с помощью смеха. Всего лишь улыбка, Уилли, ночное отродье не выносит ее. Потому что в ней - солнце. Мы не сможем победить их, если будем печальными, Уилл!
- Но…
- Черт возьми! Ты видел зеркала! Эти зеркала наполовину затолкали меня в могилу. Они показали мне меня старой развалиной. Они ругали меня! Они до того запугали мисс Фоли, что она примкнула к их великому походу в никуда, присоединилась к дуракам, которые хотели овладеть всем! Это самое идиотское желание: овладеть всем! Бедные проклятые глупцы. Их заманило ничто, они словно собака, которая уронив кость, бросается за отражением кости в пруду. Уилл, ты видишь: каждое из зеркал повалилось. Как ледяная глыба в оттепель. Без камня, без ружья или ножа только от моих зубов, открытых в улыбке, от моего горла, языка и легких, издавших звуки смеха, я расстрелял эти зеркала просто смехом! Я уничтожил десять миллионов испуганных глупцов и дал возможность настоящему человеку встать на ноги! Стой на своих ногах, Уилл!
- Но Джим… - запинаясь, произнес Уилл.
- Полужив, полумертв. Джим и был таким. Искушенный злом. Теперь он зашел слишком далеко и, может быть, его не вернуть. Но он ведь боролся, чтобы спасти себя, правильно? Протянул тебе руку, чтобы упасть, освободиться от дьявольской машины, разве не так? Поэтому мы закончим эту борьбу за него. Давай, двигай!
Уилл натужно дернулся, потянулся, пошел.
- Беги!
Уилл снова засопел, сдерживая слезы. Папа дал ему пощечину. Слезинки метеорами слетели со щек.
- А ну, пляши! Прыгай! Кричи!
Он подтолкнул Уилла, зашаркал рядом с ним, потом с силой сунул руку в карман, так, что лопнула подкладка, вывернул его наружу и выхватил что-то блестящее, серебристое.
Это была губная гармошка.
Папа выдул аккорд.
Уилл встал, опять уставившись на Джима.
Папа отвесил ему оплеуху.
- Не смотри! Беги!
Уилл пробежал пару шагов.
Папа выдул другой аккорд, дернул Уилла за локоть, потом схватил и подбросил его руки.
- Пой!
- Что?
- Да Господи, что угодно!
Гармоника, фальшивя, заиграла "Лебединую реку".
- Папа, - Уилл едва тащился, опустив голову, и добавил, - это ж глупо!
- Конечно! Мы и хотим этого! Глупый человек! Глупая гармоника! Фальшивая мелодия!
Папа радостно закричал. Он кружился как танцующий журавль. Но он еще не мог стать совсем простым и глупым. Он лишь хотел нашуметь, хотел нарушить тишину.
- Уилл, - крикнул он, - а ну-ка, погромче, посмешней! Проклятье ада! Не давай им пить твои слезы, а то они захотят еще! Уилл! Не отдавай им свой плач, ведь они вывернут его наизнанку и сделают своей улыбкой! Будь я проклят, если смерть наденет мою печаль как свой праздничный наряд. Не корми их печалью, Уилл, расслабься! Дыши глубже! Дуй.
Он схватил Уилла за волосы и тряхнул его голову.
- Ничего… смешного… - вяло отозвался Уилл.
- Ишь ты! А разве это не смешно! Я! Ты! Джим! Все мы! Настоящие снайперы смеха! Смотри!
И Чарльз Хэлоуэй провел рукой по лицу, захлопал глазами, прижал нос, подпрыгнул как шимпанзе, завальсировал с ветерком, выбил в пыли чечетку, закинув голову, словно собирался лаять на луну, подхватил Уилла и потащил за собой.
- Смерть просто смешна, будь она проклята, Господи! Наклонись и - раз, два, три, Уилл. Легче шаг. Начнем с "Лебединой реки", а следующее что, Уилл?.. Дальше, дальше отсюда! Уилл, подай свой божественный голос. Скачи, парень!
Уилл подскакивал, приседал, его щеки разгорелись, горло очистилось, словно он съел лимон. Он почувствовал, что грудь распирает, будто в ней воздушный шар.
Папа подул в свою серебряную гармонику.
- Это где же старики… - затянул Уилл.
- Остановись! - заорал отец.
Слышалось лишь шарканье ног, прихлопывания, подпрыгивания, подталкивания.
А Джим? Джим был забыт.
Папа принялся щекотать Уилла между ребер.
- Эту песню поют леди из Камптоуна!
- Дуу-да! - закричал Уилл. - Дуу-да! - Теперь получилось уже с мелодией. Воздушный шар в груди вырос, в горле запершило.
- Трек в Камптоуне - пять миль!
- О дуу-да!
Они изобразили менуэт.
И тут это случилось.
Уилл почувствовал, что воздушный шар в груди вырос до огромных размеров.
Он улыбнулся.
- Что? - удивился папа.
Уилл фыркнул. Уилл засмеялся.
- Что ты сказал? - спросил папа.
Сила наполненного горячим воздухом шара еще шире раздвинула улыбку, откинула голову Уилла назад.
- Папа! Папа!
Он запрыгал. Он схватил папу за руку. Он понесся как безумный, закрякал уткой, закудахтал курчонком. Хлопнул ладонями по коленкам, отбил чечетку так, что пыль взвилась вверх.
- О Сюзанна!
- Не плачь!..
- …из-за меня!..
- Я приду из…
- …Алабамы к тебе…
- …С банджо.
И они подхватили вместе:
- Груди-и-и!
Зажмурив глаза, папа наигрывал веселые аккорды, гармоника, присвистывая, стучала по его зубам, он кружился и подпрыгивал, выбивая дробь каблуками.
- Ха! - они столкнулись, едва не сбив друг друга с ног, треснулись головами, еще громче и порывистей выкрикивая. - Ха! О Боже, ха! О Боже, Уилл, ха! Ты слабак! Ха!
И этот бешеный смех перебивало лишь…
Чиханье!
Они кружились. И, наконец, стали приглядываться.
Кто лежал там, на освещенной луной земле?
Джим? Джим Найтшейд?
Не пошевелился ли он? Не раскрылись ли его губы, не дрогнули веки? Не порозовели щеки?
- Не смотри! - схватив Уилла за руку, папа увлек его плясать дальше.
Расставив руки, они пели просто ноты: до-си-до; гармоника жадно глотала эти неотесанные мелодии из рук папы, который словно аист отплясывал на негнущихся ногах и как индюк топорщил локти. Они перепрыгивали через Джима то туда, то обратно, словно тот был камнем, валявшимся на траве.
- Это кто там в кухне с Диной!
Это кто там в кухне…
- …я знаю-ю-ю-ю!
Джим облизал губы.
Никто этого не заметил. А если они и заметили, то сделали вид, что не замечают, они боялись ошибиться.
Все остальное Джим сделал сам. Его глаза открылись. Он наблюдал за танцующими дураками. Он не верил своим глазам. Он был далеко, он путешествовал сквозь годы. И теперь, когда вернулся, не услышал удивленного окрика: "Эй, старина!" Они плясали джигу, плясали самбу. Казалось, он вот-вот заплачет. Но вместо этого, его рот дрогнул. Он издал подобие смеха. Потому что увидел глупого Уилла и его глупого старого папу, которые как гориллы скакали по лугу. Они перепрыгивали через него, хлопали руками, наклонялись, чтобы омыть его полноводным потоком своего громкого смеха, который не остановился бы, даже если б небо упало на землю или земля разверзнулась у них под ногами, они хотели смешать свое бурное веселье с его робким удивлением, зажечь свет жизни.