Доктор Тэтару изобрел революционное средство для лечения рака и с успехом применил его к трём своим пациенткам. Но лечение имело побочный эффект...
Мирча Элиаде
Les trois Grâces
Подумать только, его последние слова: Les trois Graces. Подумать только… Тридцать девять лет назад. Тридцать девять без малого, без трех недель. Окрестности Веве, лес. Если бы не внезапный лай собак, он прошел бы мимо них, не заметив. Вероятно, бился, по своему обыкновению, над рифмой. Непременно хотелось сохранить полное название цветка: эвфорбия молдавика… добавим-ка, добавим-ка… Он вздрогнул и повернул голову. Огромная черная собака трусила по гравию прямо к нему, а поодаль, за высокими вербами и елями, стояли те самые три виллы. У него даже дух захватило: они стояли совершенно по отдельности и все же будто бы сообщались между собой, но каким образом, он не мог уловить. Зрелище было столь чарующим, что он даже перестал моргать. (Как-то раз, потом, Сидония сказала ему с еле сдерживаемым раздражением: "Я понимаю, это просто нервный тик, только где же твоя сила воли? Извини, что я повторяюсь, но для того, кто на тебя смотрит…" - "Я же не все время моргаю, - мягко возразил он. - Когда меня что-то интересует: картина, пейзаж, цветок, - я…" - "Не будем о цветах, - отрезала Сидония. - Это твое ремесло…" Вот чем, наверное, она его тогда задела, этим словечком, "ремесло". "Это - твое ремесло". Он пожал плечами. "Ботаника для меня в первую очередь страсть, во вторую - очень точная наука. Так или иначе, уверяю тебя, то, что ты называешь "тик", - не мое. Ему не подвержен ни поэт, ни натуралист…")
- Да, просто удивительно, - подхватил Хаджи Павел. - Надо же ему было вспомнить именно про них в ту минуту, когда… - У него дрогнул голос. - Господи помилуй.
Он утопил губы в стакане с вином.
- Les trois Graces, - машинально повторил Заломит. - Les trois Graces.
…Дом из мечты! Прожить тут лето - писать и ни о чем больше не думать!.. Вот только эта вздорная собака! Вертится вокруг и лает все надрывнее, не смея глядеть ему в глаза и только угрожающе задирая вверх морду. Он беззлобно прикрикнул на нее: "Уймись, псина!" И тут его взгляд упал на медную табличку с надписью "Les trois Graces". "Ну да, конечно, а как же иначе, - прошептал он. - Конечно…"
- И все-таки, - напомнил Николяну, - что он хотел сказать?
Хаджи Павел, с грустной улыбкой взглянув на Заломита, ответил:
- Воспоминания. Воспоминания юности. Наши студенческие годы в Швейцарии.
Он в неловкости отер глаза и со вздохом снова наполнил свой стакан.
- Открыл их я, - сказал Заломит, - но уже в следующее воскресенье сводил к ним приятелей. Les trois Graces. Вот уж нарекли так нарекли. Хотя их было три, они составляли единое целое, не знаю, как вам это объяснить. Приятелям они тоже, конечно, понравились, но я-то был просто-напросто влюблен в каждую по отдельности и во всю троицу вместе. Навещал их обычно по воскресеньям. Раз мы приехали всей компанией, когда шел снег. Пухлый белый слой уже лежал, а сверху все валило и валило. Мы стояли под елками - был январь, темнело рано, - и когда в окнах зажегся свет, очнулись посреди волшебной норвежской сказки…
- Мы и еще к ним наведывались, когда шел снег, - проронил Хаджи Павел. - Но так красиво больше не было.
Заломит покачал головой.
- Ты путаешь. Снег шел только один раз, в то воскресенье, в январе двадцать девятого или тридцатого.
Хаджи Павел недоуменно помолчал.
- В двадцать девятом меня еще не было в Женеве. А в тридцатом на зимние каникулы я уезжал домой…
- Может быть, вы говорите о разном, - вмешался Николяну. - Знаете, как с этими воспоминаниями, тем более когда прошло столько лет.
- Но Les trois Graces - это больше чем воспоминание юности, - возразил Заломит. - Для меня по крайней мере. Я опубликовал книжечку стихов - на свои деньги, естественно. Да ее и не заметили. В то лето я работал над второй книгой, рассчитанной на гораздо больший эффект. Я был тогда без ума от Поля Валери… Когда я нашел их, под прикрытием елок и верб, я подумал: "Вот бы замкнуться здесь на целое лето и писать, только писать, в полном уединении…"
Хаджи Павел смотрел на него, хмурясь все больше и больше.
- Я узнал и фамилию архитектора, - продолжал Заломит, - и помнил ее очень долго, лет, может быть, десять - пятнадцать. Потом забыл - при всем моем восхищении этим человеком. Как, впрочем, и многое другое, - добавил он, натянуто улыбнувшись.
Хаджи Павел, слушая, пожимал плечами.
- К чему ты клонишь, никак не пойму, - проворчал он.
- В любом случае интересно, что это были его последние слова, - заметил Николяну.
- Еще бы не интересно! - подхватил Хаджи Павел. - У каждого из нас было достаточно приключений в юности. Что-то забылось, что-то осталось. Почему Аурелиан выделил из всех воспоминаний именно les trois grasses ? Может, наша компания напомнила ему добрые старые времена, Женеву, где мы подружились?.. Однако у нас была уйма общих женевских воспоминаний. Отчего же именно три толстушки? Тем более что настоящими-то толстушками были только две, так мы рассудили, и другие коллеги с нами соглашались. Ивонна была вполне такой, какой положено быть швейцарской девушке в двадцать пять лет.
Заломит резко подался вперед и налег грудью на стол.
- Я вижу, мы толкуем о совершенно разных, не имеющих между собой никакой связи вещах. Я - о трех виллах подле Веве, они назывались Les trois Graces. Мы в тех краях гуляли. Один раз - в январе, в воскресенье, кода шел снег.
- Кажется, припоминаю, - кивнул Хаджи Павел. - Там были во дворе гномики и такой маленький бассейн из синей глазури…
Заломит досадливо помотал головой.
- Ты путаешь. У Les trois Graces не было никаких гномиков и никакого бассейна.
- Ладно, - согласился Хаджи Павел. - Пусть я путаю. Но ты-то, надеюсь, помнишь Ивонну, Генриетту и третью, как ее, сейчас запамятовал. Нам с ними было хорошо, а кое-кому из нас даже очень хорошо, и это длилось почти два года. Тебе сначала нравилась Ивонна, но, кажется, вы не зашли далеко…
- Ивонна… Имя помню, а внешность… нет… И тех двух других тоже…
- Генриетта хоть и кубышка, но в ней сидел чертенок! Что-то в ней было. А умница! Помнишь, как она тебя дразнила, когда мы приходили к ним на свидание в Кафеде-Вож? Сначала кричала нам всем: "Vive la Roumanie!" А потом лично тебе: "Vivent les allies!"
Заломит снова помотал головой, смущенно усмехнулся.
- Мне очень и очень жаль, но этого я не помню.
- Ну да, ну да, - закивал Хаджи Павел. - Ты был одержим поэзией и цветами. Ты видел мир иначе, чем мы… К тому же, - добавил он с паузой, - прошло почти сорок лет…
- Но ведь я не забыл ни лес под Веве, ни Les trois Graces, хотя, признаться, о некоторых моментах своей юности не думал лет так уже двадцать пять…
Они замолчали, избегая смотреть друг на друга. Наконец Хаджи Павел взялся за вторую бутылку вина и разлил ее по стаканам с большой осторожностью, словно боясь, как бы не дрогнула рука.
- A propos de Yvonne ,- начал он. - Ты все-таки помнишь, как Аурелиан называл их вначале? Он называл их Deux ou trois grasses .
Заломит смерил его пристальным взглядом.
- Он не мог их так называть, потому что тогда еще не перевели на французский "Two or Three Graces" Олдоса Хаксли. Если он их так и называл, то это потом…
- Ну-ну, - примирительно сказал Николяну. - Мы все знаем, что память, как и все остальное в человеке, работает с перебоями и подвержена износу. Вернемся лучше к последним словам Аурелиана Тэтару. Что же он все-таки хотел сказать, как вы думаете?
- Упокой, Господи, душу его, - пробормотал Хаджи Павел. - Может, это из-за того, что мы снова были вместе все трое, столько лет спустя и именно здесь, в горах. Помнишь наше восхождение на Шамони?
- Карпаты здесь не слишком напоминают Швейцарские Альпы, - задумчиво возразил Заломит. - Если он хотел нам что-то сказать, то, может быть, вот что: "Я прекрасно понимаю, что погиб, но мне не страшно, пусть и вам будет не страшно в миг смерти". И еще, может быть, что смерть есть полное раскрытие тех лучших способностей, которыми мы были наделены, сведение их воедино. И ему не пришло в голову другого образа - или он уже не мог говорить… открыл глаза, увидел, что мы оба с ним, и вспомнил совершенную гармонию трех вилл, отдельных и все же составляющих единое архитектоническое тело. И напомнил нам этот образ: Les trois Graces.
- Ты же у нас поэт, - сказал Хаджи Павел. - Ты видишь то, что от нас, простых смертных, скрыто.
Заломит, нахмурившись, помолчал, потом его лицо разгладилось.
- Если хочешь знать, я давным-давно не поэт. С того июльского дня, когда в первый раз увидел Les trois Graces, я ни разу даже не попытался писать стихи. Я остался тем, чем должен был быть с самого начала: ботаником. Никакой поэзии не достигнуть совершенства и глубокомыслия самого скромного цветка… - Он поднялся и пожал всем руки. - Вы меня простите, если я вас оставлю? Пойду к себе, прилягу. Устал.
* * *
Он вздрогнул, услышав шаги, и резко обернулся. Кто-то шел по тропинке: берет надвинут на лоб, плащ внакидку.
- Вам тоже, я вижу, не спится, - сказал, подходя, Николяну. Сел рядом на траву, аккуратно прикрыв полами плаща колени.
- Тут, в горах, даже в разгар лета ночи всегда холодные. Вы бы лучше побереглись…
- Я привычный, - отвечал Заломит, глядя перед собой. - Это мой ареал. Я специализируюсь на флоре Карпат… На том, что от нее осталось, - добавил он тихо.
- Вы нарочно расположились здесь? Отсюда рукой подать до того места, где…
- Сколько сейчас может быть времени? - не дал ему договорить Заломит. - Я забыл свои часы в номере.
- Около трех, вероятно. Через часок взойдет солнце.
- Значит, прошло не более полусуток… Как это могло случиться, хоть убей, не пойму…
Николяну поплотнее запахнулся в плащ.
- Я тоже. Я просто глазам своим не поверил, когда подбежал на ваши крики. Так упасть - это надо ухитриться. Будто городское несмышленое дитя, которое первый раз очутилось в горах. Разве что внезапная потеря сознания. Ведь он катился метров двадцать - двадцать пять и даже не попытался за что-нибудь ухватиться. Тут же и корни, и высокая трава, камни, в конце концов…
- Наверное, обморок. А может, сердечный приступ или что-нибудь вроде того… Выяснится, я думаю.
- Выяснится, - кивнул Николяну, - если вскрытие будет сделано вовремя и кем следует…
- Вы давно с ним познакомились? - спросил, глядя искоса, Заломит.
- Давно, но подружились в последние три-четыре года, когда он уже отошел от своей специализации. А тогда, в первой половине шестидесятых, мы работали по разным профилям, и у нас просто не было возможности часто видеться и узнать друг друга.
- Отошел от своей специализации, говорите? - спросил Заломит. Николяну, скрывая замешательство, долго оправлял на себе плащ.
Потом встал, просунул руки в рукава, застегнулся под подбородок и только тогда ответил вопросом на вопрос:
- Вы давно не виделись?
- Да, и вообще мы виделись не каждый год. Переписывались и того реже, оба были по горло загружены, у каждого своя жизнь… Держали связь через общих знакомых. И тем не менее, когда он узнал от Хаджи Павла, что я собираюсь в горы, сюда, в Пояна-Дорней, во второй половине июня, он написал мне и предложил провести несколько дней вместе, нам втроем, здесь, на турбазе… Но почему вы спрашиваете?
Николяну в неловкости потер руки.
- Я просто хотел знать, были ли вы в курсе его исследований, а точнее сказать, открытий. Лет десять назад в наших кругах многие подозревали, что доктор Тэтару вот-вот откроет, если уже не открыл, как лечить рак.
- Да, я был в курсе. Мы даже говорили с ним на эту тему. Вернее, я приставал к нему с расспросами, и он наконец, при всей своей замечательной скромности, признался, что если ему не помешают обстоятельства, то самое большее через два-три года смертность от рака будет ниже, чем от туберкулеза и сифилиса.
- Ну, это неизбежно. Кто же сомневается, что рано или поздно средство против рака будет найдено - так же, как, например, против чумы или бешенства. Вся соль в подробностях. Доктор Тэтару вас не посвящал в подробности?
- Да нет, сказал просто, что эксперименты чрезвычайно обнадеживают.
- Обнадежить не шутка, - возразил Николяну. - Многие обнадеживали, а что толку? У доктора Тэтару была революционная методика, и ничего общего ни с какими предыдущими разработками по лечению рака она не имела. Конечно, как водится в подобных случаях, полагалось сохранять секретность, пока методика не опробована в так называемых минимальных сериях, то есть по крайней мере в трех-пяти клиниках. Поэтому никто из нас в те времена десятилетней примерно давности не знал, в чем состояли эксперименты. Но и от того, что мы разузнали про методику, дух захватывало. А последние два-три года, когда мы с доктором Тэтару сошлись поближе и он рассказал мне кое-что - не все, но достаточно, - я понял, что наши сведения были не просто слухами, как утверждали позже… Да, представьте, позже так утверждали…
Он запнулся, и несколько секунд прошло в колебаниях.
- Э, да что там, сейчас уже можно говорить, - отважился он наконец. - Во-первых, Аурелиана Тэтару больше нет в живых. А потом - хотя в таких вещах никогда не знаешь, что правда, что пропаганда, что досужие выдумки, - так вот, вроде бы подобные же эксперименты проводятся в России и в Соединенных Штатах. В общем, если коротко, идея доктора Тэтару такова: канцер провоцируется чрезмерным и анархическим разрастанием клеток ткани или органа. В смысле физиологии этот процесс парадоксален и даже противоречив, поскольку сам по себе феномен стремительного размножения клеток - признак хороший, то есть показатель регенерации соответствующей ткани или органа. Сама по себе неоплазия - безостановочное разрастание клеток - должна была бы привести к тотальной регенерации тканей и, в конечном итоге, к омоложению всего человеческого тела. Но благо этой позитивной органической пульсации сводится на нет безумным ритмом, в который она впадает, хаосом и анархией в построении новых клеток на микро- и макроуровнях. Можно сказать, что налицо тенденция к созиданию, внезапно потерявшему меру, физиологический процесс, утративший целесообразность, "созидание" в беспамятстве и наугад, без цели, без порядка, без программы…
- Потрясающе! - не выдержал Заломит. - Ну просто потрясающе! Гёте был бы в восторге от такой интерпретации: болезнь как хаотическое творчество, творчество, потерявшее меру!.. А Гётев "Метаморфоз растений"! Ведь он адресован лично Аурелиану! И я не настаивал! Я не добился от него подробностей! Никогда себе этого не прощу!..
- Думаю, тут дело не в вашей настойчивости. Он страдал - я один раз даже так прямо ему и сказал, - страдал скромностью, доходящей до патологии.
- Да, но что же все-таки стряслось? Такие многообещающие эксперименты - и вдруг о них перестали говорить. И он сам, когда мы потом встречались, больше не упоминал о них ни словом.
Николяну приподнял руку, будто хотел указать на что-то, но, тяжело вздохнув, уронил ее на колени.
- Я сам толком не знаю, что стряслось. Его вдруг перевели в районную больницу, в Джулешты, главврачом. Ну и все эксперименты побоку. Вы случайно не встречали его в тот год - с шестидесятого на шестьдесят первый?
Заломит с минуту подумал.
- Нет. Ни в шестидесятом, ни в шестьдесят первом, ни в шестьдесят втором мы не виделись.
- Зато те, кто с ним тогда виделся, уверяли, что никаких горьких настроений у него заметно не было. Он только посмеивался - беззвучно, на свой манер, и говорил: "Это никуда не денется. Не я, так другие". И менял тему.
…Да, конечно, это было обречено. Зачем я спрашиваю? С моим-то опытом. Проект регионального атласа, три монографии, готовые к печати, и чем все это кончилось: улыбочка Урсаке, когда он переглядывался с Катастрофой-в-Трех-Святых, но главное, их молчание, когда взяла слово сама Непорочное Зачатие…
Кровь бросилась ему в лицо, он встряхнул головой.
- Ладно, но как все же Аурелиан собирался подправить процесс разрастания клеток? В чем состоял эксперимент?
- Насколько я могу это реконструировать из того, что знаю сам и слышал от него, он предполагал довести до кондиции какой-то органический раствор (или сыворотку, точнее не скажу), в общем, препарат, инъекция которого в неблагополучную зону заставляла бы организм "опамятоваться", как мы шутили, - будила бы инстинкт целесообразности, изначально ему присущий. Но это так, метафора. Он сам считал, что разрабатывает средство для коррекции органических процессов. Раз даже сказал мне: "По сути, открытие будут использовать в медицине больше для омоложения организма, чем для лечения рака. Потому что рак (это его слова) как социальный бич через поколение-другое отомрет, а вот дегенерация клеток и старение - этот бич еще останется…"
- Разбудить инстинкт целесообразности, изначально присущий каждому организму, - раздельно произнес Заломит. - Если он это понял, он понял все… - И добавил, решительно поднимаясь: - Я как во сне со вчерашнего вечера.
- Да, - согласился Николяну, тоже, хотя и тяжело, вставая. - Не могу поверить, что он просто споткнулся и прокатился по всему склону, ведь это даже не обрыв…
- Как во сне, - повторил Заломит, опуская голову, - как в бреду. "Скорая" увозит тело Аурелиана Тэтару, а мы, посмотрев ей вслед, возвращаемся на базу, и Хаджи Павел заказывает пару бутылок вина… В голове не укладывается. Неужели это было? Неужели это правда с нами было?