- Я вас слушаю, батюшка.
Он очнулся, произнося эти слова. Старик сидел молча, придерживая здоровой рукой парализованную.
- Давно не слушаете, господин профессор. Да и не стоит сейчас разговаривать, дорога трудная. Вот выедем из лесу…
Однако на опушке их остановила юная пара. Девушка подвернула ногу и кусала губы, чтобы не заплакать. Он взялся подбросить их до деревни, где они ночевали накануне. Но отец Калиник попросил высадить его раньше.
- Тут мне совсем близко, - сказал он, пожимая ему руку, с теплотой глядя прямо в глаза.
Может, он рассказывал о встрече с Аурелианом как раз тогда, когда я не слушал, а вспоминал про телеграмму и Линнея. Но я попрошу у него прощенья. Его нетрудно будет найти. "Я живу за перевалом, при овчарне". "Батюшка, - скажу, - простите меня. Вчера в машине я отвлекся…"
* * *
Он не мог оторваться от окна. Снаружи тихо снег идет, а печка пышет жаром… Ребенок от шести до десяти лет лучше не скажет. И с грамматикой все в порядке, и даже поэтично. Снаружи тихо снег идет… Висит завесой. О, кажется, она заколебалась. Предчувствие ветра? Может быть. Еще два дня, двадцатое и двадцать первое. А двадцать второе потеряно, не отвертишься. Сидония опять его пригласила. Сидония, как всегда, верна себе. Тридцать пять лет, по всем торжественным случаям, он получает от нее приглашение в письменном виде. Правда, торжественные случаи бывают не каждый год. Но вот в четверг, двадцать второго декабря, свадьба у Исидоры, ее единственной дочери от третьего брака. Отказаться нельзя.
Звонок в дверь пронзил его внезапной тревогой, он поспешно ринулся открывать. За дверью стояла с улыбкой на лице пожилая женщина в пальто бурого цвета и в мохеровом берете.
- Вы уж простите, Бога ради, - сказала она, отирая со щек снежинки, - я только сегодня утром ваш адресок раздобыла…
Она сняла и встряхнула берет. При черных как смоль волосах дряблость ее кожи выглядела кричащей. Она вошла, робко ступая по ковру.
- Господин Заломит, да? Я вас сразу узнала, хоть и видела всего один раз, этим летом, когда вы с другим господином неслись сломя голову - как только не споткнулись. К нему, вниз. - Она вдруг разрыдалась. - Господин профессор, это я его убила! Нечаянно, вот вам крест, нечаянно! По глупости, по недоумию, но убила-то я!
- Сядьте, пожалуйста, - сказал он дрогнувшим голосом. - Успокойтесь. Как это может быть? Доктор Тэтару потерял сознание и упал с высоты…
Она рыдала, уткнувшись лицом в свой берет.
- Я сейчас принесу вам воды, - сказал он, скрываясь на кухне.
Пока он наливал воду, она притихла и, сложив руки на коленях, уставилась в окно. Отпила несколько глотков, со вздохом поблагодарила и вернула ему стакан.
- Вы не догадались, кто я такая есть? - начала она. - Я - Фрусинель Минку, это меня лечил доктор Тэтару.
- Вот как… - проронил Заломит, садясь на диван напротив.
- Он лечил меня после операции. Меня и еще двух. У нас было по отдельной палате, и с нами цацкались как с барынями.
- Три грации, - пробормотал Заломит.
- Амазонками он нас звал, доктор Тэтару.
Она вынула платочек и отерла глаза.
- Вот как? - повторил Заломит. - Рассказывайте, пожалуйста, мы с ним были добрые друзья.
- Как лечение началось, он с каждой из нас нянчился по отдельности и амазонками звал, чтобы мы привыкали. Он нам обещал чудо, так вот, чтобы мы не испугались. А главное, чтобы были готовы. Дескать, нам будут все завидовать: чем мы заслужили, три старые несчастные женщины с такой болезнью, да после операции, почему мы, а не кто другой…
Она улыбнулась ему со слезами на глазах. Его поразило, какие у нее здоровые красивые зубы. То, что они собственные, не было сомнения, потому что с каждой стороны не хватало по одному.
- Простите, господин профессор, если я закурю, я вас не обеспокою?
- Ну что вы, что вы, - выговорил он не без усилия, у него вдруг пересохло в горле. - Там подле вас, - добавил он, судорожно сглотнув, - пепельница.
Она закурила и после первой глубокой затяжки снова вздохнула.
- Амазонками нас звал, чтобы подготовить. Говорил, что, пока его лечение начнет помогать и здоровым людям тоже, еще ждать и ждать…
- Чем он вас лечил? - перебил ее Заломит. - Сывороткой? Колол ее в вену или как-то по-другому?
- Уколы нам делали два раза в день: утром, натощак, и к вечеру, как начинало темнеть. Колол его помощник, доктор Хуцан, но доктор Тэтару всегда при этом был. А перед обедом приходила сестра и брала у нас кровь. Доктор Тэтару смотрел, как она берет кровь, а когда она уходила, давал нам по полстакана чего-то выпить и всегда улыбался.
- Что это было? - с замиранием сердца спросил Заломит. - Какое на вкус? Какое на цвет?
- Безвкусное. Как вода, чуть солоноватое. И по цвету - как вода. Может, это и была дистиллированная вода. Хотя он, доктор Тэтару, раз мне сказал, что вода эта родниковая. И засмеялся, ужасно довольный. "Но родник не простой, - говорит, - называется так-то и так-то…" Я не запомнила, потому что не по-нашему.
- La Fontaine de Jouvence?
- Вот-вот, что-то вроде того.
- Он ее с собой приносил или держал где-то в палате?
- Точно не скажу. Мне когда сестра кровь брала, я к стене отворачивалась. Не могу кровь видеть, плохо мне делается…
- Ну а дальше? - допытывался Заломит. - Что он дальше делал, что говорил?
- Да я с этого и начала, как он нас подготавливал… А потом как-то раз приходит утром, вроде улыбается, только я сразу поняла: расстроен в пух и прах, на душе кошки скребут. "Ефросинья, - говорит (это вроде мое настоящее имя - я от него узнала), - Ефросинья, пришел сверху приказ лечение наше прекратить. Но ты в голову не бери. Ты после операции и после всего прочего теперь здоровая. Вот только…" И тут я гляжу, он думает: говорить - не говорить? Потом решился, все-таки хотелось ему меня предупредить. "Поклянись, - говорит, - что это будет наша тайна. Как на Рождество поют: "Звезда вверху сверкает, как тайна святая…"".
Она опустила голову, приложила платочек к глазам.
- Говорите, - тихо попросил Заломит, - говорите, я слушаю. Мы с ним дружили смолоду, вместе учились за границей.
- Ну, я поклялась. Да даже если б он меня не попросил, я все равно бы никому не сказала. А слова его были такие: "Ефросинья, лечение мое хорошо, только приходится бросать его на полпути. То бишь: что я задумал, сделано наполовину. Я тебе это говорю, чтобы ты не пугалась: вы, три амазонки, будете теперь жить, как цветы, вслед за солнышком…"
- Не понимаю, - прошептал Заломит.
- Я тоже долго не понимала, ну хоть убей не понимала, что он хотел сказать. Правда, когда я вернулась домой, все так и ахнули, как я помолодела. Мне, господин профессор, за шестьдесят перевалило, а больше сорока никто бы не дал. "Так содержали, - говорю, - что твою барыню". В тот год я еще не прочухала хорошенько, что со мной сотворилось. Люди ко мне скоро попривыкли, а осенью, когда я на работу вышла, и тем паче зимой я снова была старуха старухой, как когда в больницу попала… Да только настал месяц март… Позволите, я еще закурю?
- Конечно, конечно.
У нее слегка дрожала рука, подносящая спичку к сигарете…
- В марте месяце я стала себя чувствовать - как бы это сказать - по-другому, что ли. Как бы я стала молодая и весь мир стал мой. Вы не поверите, господин профессор, но у меня даже голос новый прорезался. Я пела, как молодица, соседи только диву давались. Вы не поверите, господин профессор, но я как вспять пошла: что ни день, соком наливалась. Извините за выражение, но когда я раз осмотрела себя голышом, с головы до пят, я глазам своим не поверила. Ну, баба лет тридцати пяти - сорока, никак не больше. Вот тогда-то до меня и дошло, что хотел сказать доктор Тэтару: "будете жить, как цветы, вслед за солнышком". Я, правду сказать, струхнула. Что, как люди узнают? Засрамят меня, старую женщину, вроде бы я из тех, ну, вы понимаете, есть такие старухи, которые из себя молодых корчат. И я давай таиться. Скрывать, значит, какова я есть… Я когда в школе училась, страсть как любила сказку про Золушку. Если она, пацанка семнадцатилетняя, ухитрялась скрывать свою молодость и красоту, так мне и сам Бог велел. Я стала ходить как лахудра: нечесаная, лицо мазала какой-то дрянью, чтобы оно было землистое, и все такое прочее. А страх не отпускает. И тут случилась оказия, Женский конгресс, я попала на три дня в Бухарест и разыскала доктора Тэтару.
- Так, так, - взволнованно прошептал Заломит, - вот был ему подарок…
- Разыскала - и зря, никогда я его таким злющим не видала…
- Злющим? - переспросил Заломит. - Он что, был недоволен, что вы к нему пришли?
- Просто рвал и метал. "Ефросинья, - говорит, - чтоб ты ко мне больше ни ногой, иначе нам обоим не поздоровится. Лечение запрещено приказом сверху, и если они узнают, что мы видимся, оба загремим за решетку".
- Может, он преувеличивал?
- Может. Чтоб меня настращать. И сам чуть не трясся от страха. Даже слушать меня не захотел. Только повторил то же, что тогда, в больнице: что я поправилась раз и навсегда и волноваться мне нечего.
- А ваша внешность его не удивила? То, что вы выглядели много моложе, чем есть?
- Да он меня и не рассмотрел хорошенько. И потом, дело было осенью, я уже на сорокалетнюю не тянула.
- И, однако же, я знаю, что вы, все три, еще лет пять-шесть после больницы регулярно являлись туда на осмотр.
Женщина улыбнулась и кокетливо поправила прядку волос, спустившуюся на лоб.
- Я тех своих товарок больше не встречала. А сама приезжала на контроль только зимой, в декабре, ближе к праздникам.
Она вдруг помрачнела и, уже не прося позволения, закурила третью сигарету.
- Годы-то шли, и было все тяжелее. Не смейтесь только надо мной, господин профессор, и не думайте, что я полоумная. Я вам все скажу как на духу. А то не поймете, как это все случилось… - Она вздохнула и продолжала, отведя глаза: - Годы шли, и таиться стало ох как трудно. Я в свою пору была хороша и до мужчин охочая. У меня их много было, и венчанных, и так. И вот - как солнце на лето сворачивает, к концу мая месяца, так я себе места не нахожу. Простите, что я, старуха, вам такое рассказываю, но я - все как есть. К лету мне и сон не в сон, и до дома - до хозяйства дела нет, а в голове одни мужики. Ну, и повадилась я из дому убегать. Соседям говорила, что еду туда-то и туда-то, к родным, и пропадала когда на три недели, а когда и на все три месяца… На работу мне уже не надо было, и деньжат я прикопила достаточно. Отойду подальше от дому, в укромном месте переоденусь, причешусь, всю дрянь с лица сотру - и в автобус или поезд, знакомства завязывать. И ей-Богу, уже на другой день знала, где и с кем лягу. Ох, грехи мои тяжкие, да разве ж это моя вина? Такая уж я уродилась, оттого-то меня второй муж и бросил, обозвал вертихвосткой смазливой и ушел из дому… - Она с жадностью затянулась, не поднимая глаз. - Вот и прошлое лето. Причалила я на две недели к одной стройке в Поткоаве, но раз вечером мужики поцапались из-за меня, потому что тот, у которого я жила, прознал про других… Слово за слово, пошли в ход кулаки, один выхватил нож, все - на него. Я перепугалась - и потихонечку в дверь, пока они там разбирались. Мой дом был рядом, я заскочила за вещичками, я с собой много не таскала, - и давай Бог ноги.
Она раздавила окурок в пепельнице и вздохнула, так и не глядя на него.
- Ну-ну, говори, - прошептал Заломит.
- Ну и попала в Шештину. Вы не поверите, господин профессор, что бывают такие бабы беспутные. Познакомилась по дороге с молодым парнем и опять голову потеряла. Осталась у него на ночь. Он работал механиком на турбазе. Утром, перед работой, он велел мне ополдень ждать его в лесу, там-то и там-то. Я дождалась, и мы часа два были вместе, прямо на траве. Потом он вернулся на работу, а мне не захотелось одеваться. День, если помните, был жаркий, даже очень. Я - платье под мышку и пошла бродить голая, волосы распущены - что твоя юродивая. Вдруг гляжу - передо мной сам доктор Тэтару. Стоит белый как мел, смотрит. "Неужели ты, Ефросинья?" - говорит. Это, значит, он глазам своим не поверил. "Она самая, господин доктор", - говорю и вся нежностью исхожу, больно уж мне хорошо было. "Тебе ведь скоро семьдесят?" - спрашивает. А я ему: "В феврале стукнуло, господин доктор". И ну смеяться. Смеюсь, волосы по плечам разбросала, гляжу ему в глаза и все ближе, все ближе придвигаюсь. Лишил меня Господь разума. Не знаю, что уж на меня в ту минуту нашло. Отблагодарить его захотелось, утешить - он же ведь, доктор Тэтару, это чудо сотворил. Я смеюсь и иду на него, а он стал пятиться и не заметил, что дошел до края, где пригорок обрывался, а я тоже не заметила, Господь меня разума лишил. Вдруг вижу - он руками взмахнул и повалился. Я вскрикнула, да тут же рот рукой зажала, послышались мне мужские голоса, я бегом-бегом, потихоньку вернулась в наше травяное гнездышко - и в слезы. Я со стыда плакала. Что он умер, я и подумать не могла. После оделась и пошла домой, к Думитру, к своему любезному. От него и узнала…
* * *
Он провожал ее глазами сквозь снегопад, пока она не пересекла улицу и не скрылась за углом. "Другой раз приеду летом, чтоб вы сами убедились…" Он прижался лбом к стеклу в мучительной тоске. "Нет, Ефросинья, меня ты больше не застанешь. Мое научное любопытство не безгранично, а богословия с его проблемами я боюсь. Пусть тобой занимается информационно-аналитический отдел…"
Он задумчиво отошел от окна, включил свет и сел за стол. "Итак, теперь известно - скажем так, мне известно, - что произошло. В строгом смысле слова - не самоубийство. Что же тогда?" Он выдвинул ящик, отыскал визитную карточку и, чуть поколебавшись, снял телефонную трубку. Ответила секретарша.
- Кто его спрашивает?
Он назвался и услышал в ее голосе нотки страха.
- Секундочку!
В самом деле, совсем скоро любезный молодой человек, прямо-таки истекая елеем, сообщил:
- А товарищ полковник отбыли десять минут назад. К вам поехали, господин профессор. Ждите с минуты на минуту.
Заломиту понадобилось усилие, чтобы положить трубку на рычаг, так у него дрожали руки. Он замер, дожидаясь, пока уймется сердцебиение. Когда раздался звонок, провел рукой по волосам и, приготовив подобающую случаю улыбку, пошел открывать.
- Какое совпадение! - воскликнул он.
- Не правда ли? - отвечал Альбини.
Повесив на крючок пальто, он направился прямиком к телефону, снял трубку и, ловко орудуя острием перочинного ножичка, вывернул несколько шурупов.
- Отныне в них нет необходимости.
- То есть вы… - начал Заломит с насильственной улыбкой.
- Небольшое чисто техническое вмешательство - чтобы облегчить вам задачу. Разговор записан на пленку - вернее, свидетельское показание. Отпечатанный текст вы получите завтра-послезавтра… Но каково, а? Кто бы мог подумать?
Заломит ерошил волосы в раздражении, что никак не может унять дрожь в руках.
- Я честно признаюсь, мне бы такое и в голову не пришло, - продолжил Альбини, и тут его взгляд упал на пепельницу с окурками. - Эту деталь не стоит упускать, - заметил он. - Будем всегда предлагать ей сигареты, и хорошие сигареты… - Он рывком подался к Заломиту, заглянул ему в глаза. - Вы взволнованы, господин профессор, и я вас прекрасно понимаю. Мы ожидали чего угодно, но попытка соблазнить как следствие лечения…
- Нет, я думал о другом, - твердо сказал Заломит. - Я думал, самоубийство это или нет… и мне кажется, я понял, что произошло. Вряд ли Аурелиан, каким я его знал, побоялся бы ответить на зов молодой и красивой женщины, даже если она когда-то была его пациенткой. Однако же он при виде ее испугался и сделался белым как мел. Вероятно, в тот самый миг он проникся ее трагедией: полгода на земле, полгода в аду…
- Как Персефона, - с улыбкой вставил Альбини.
- Если угодно. Только Ефросинья к лику богинь не причислена. Так вот, еще не было произнесено ни слова, а он уже знал: перед ним вакханка, юная, нагая, прекрасная, - но знал он и то, что пять-шесть месяцев в году эта вакханка обречена жить семидесятилетней старухой. Он понял, какой, в сущности, ад - ее существование. И хотя прямая ответственность за это лежала не на нем, потому что он не по своей воле приостановил эксперимент, но ему никуда было не уйти от мысли, что трагедия Ефросиньи - дело его рук… Мне даже кажется, что, если бы не несчастный случай, Аурелиан Тэтару все равно покончил бы с собой.
- Вы преувеличиваете, - возразил Альбини. - Доктор Тэтару был ученым до мозга костей. Он считал - по крайней мере надеялся и верил, - что его сыворотка непременно даст желаемые результаты. Но в свое время результатов увидеть не успел. И теперь, очень может быть, просто не поверил своим глазам… Так или иначе, не стоит увязать в гипотезах, которые нельзя проверить. Лучше поздравим друг друга с тем, что узнали сегодня. Это большой успех. И этим успехом мы обязаны вам.
- Мне?
- Ну а кому же еще? По мотивам, нам не известным, товарищ Ефросинья выбрала для исповеди вас, а не инженера Хаджи Павла. Таким образом, на сегодня мы располагаем единственным подопытным экземпляром - поостерегусь назвать ее персоной, - так вот, единственным экземпляром, содержащим хоть какую-то информацию об открытии доктора Тэтару. Я имею в виду информацию, которую нам даст обследование. Но это уже не наши заботы… А вы, вероятно, корректуру держите в лаборатории, - добавил он, - что-то я на столе ничего не вижу.
- В лаборатории, - рассеянно подтвердил Заломит. - Надо проверить и таблицы, и библиографию, и…
- Три тома сразу! - не дослушал Альбини. - Три толстенных тома! Это произведет впечатление.
Заломит почувствовал, как у него запылали щеки, и натянуто улыбнулся.
- Я, помнится, изложил вам свою признательность в письменном виде, еще осенью, - выговорил он, несколько раз сглотнув.
- О, я только привлек внимание соответствующих органов, это моя единственная заслуга. И, признаюсь, то, что вы нам открыли в Гётевом "Метаморфозе растений"…
Заломиту удалось со скромным торжеством рассмеяться.
- Это мои давнишние открытия.
- Только вот неизвестно, что дальше, - продолжал Альбини. - А нас прежде всего интересует дальнейшее… A propos. - Он улыбнулся. - Не ваша вина, что вы не нашли летом отца Калиника. И искали вы его на пастушьих стоянках напрасно. Он умер, бедняга, в ту же ночь, как вы расстались. То ли от усталости, то ли от старости - умер на обочине дороги…
- Информация и анализ, - после молчания прошептал Заломит с мучительной улыбкой и прибавил, стараясь вложить в свой тон вызов: - Он был святой!
- Совершенно с вами согласен. Святой. Потому что никому не рассказывал, как его пытали и за что. Помните, летом в Пояна-Дорней мы говорили про ущербность воображения? Они вообразили, что у него что-то выведают. Однако к чему ворошить былые ошибки, пустое занятие… Вернемся к доктору Тэтару. Тут ясно по крайней мере одно: секрет формулы он не разгласил никому, ни друзьям, ни коллегам, ни отцу Калинику. И что самое любопытное, в его бумагах тоже не найдено ни слова, ни намека. А ведь лабораторные эксперименты на медицинском факультете продолжались несколько лет, это факт. Вероятно, он сжег все записи.
- Вероятно, сжег, - машинально повторил Заломит.