* * *
Оди сидел в капитанской каюте и по нескольку раз пересматривал снимки. Он поворачивал их под разным углом к свету, исследовал линзой, даже внюхивался в них и совершал другие несуразные действия, пытаясь разгадать ребусы этих непонятных линий.
– А в предыдущих отчетах…
– Полное молчание, - ответил Кьюнг, не дослушав полностью вопроса. Он хмуро глядел на потолок, где медленно проплывали искусственные облака, то затмевая голубизну "небес", то рассеиваясь, то проваливаясь куда-то за стенку. Неужели где-то и в самом деле еще существует голубое небо?
Оди долго хмыкал, урчал, чмокал - словом, издавал какие угодно звуки, только не осмысленную речь. Слов, видать, просто не находилось. Только замешательство и недоумение.
– Съемки-то хоть проводились?
– Не помню, чтобы об этом кто-нибудь писал. Похоронные компании отправляют сюда не с целью изучения живописной поверхности Флинтронны, а… ну, сам знаешь для чего.
– Вот что любопытно: все они практически на дневной стороне, на нашей их совсем мало, и ближайшие уж очень далеко, чтобы добраться туда на планетоходе.
– Тогда я вообще ничего не понимаю. Если эти линии… - капитан запнулся на данной фразе, крайне нехотя выговаривая последующую за ней откровенную глупость: - Если все же в простительном помрачении рассудка предположить, что эти линии и в самом деле следы от мифических червей, то почему… почему они, зарождаясь здесь, дырявят всю планету и вылазят на обратной стороне, где более двухсот градусов?
– Это ты у меня спрашиваешь?
В каюте их было только двое, и последний вопрос выглядел еще глупее предыдущего. Оди засунул обе ладони в свои вьющиеся волосы, пошевелил ими вместо извилин, но даже это не помогло. Вместо разумного ответа он произнес самое банальное слово, которым как затычкой пользуются всюду, где ни черта не понимают:
– Бред… Можешь записать в свою тетрадку для коллекции. Что угодно, только не это.
– Я тоже так считаю… А другое объяснение? Может, трещины?
– Нет. Для трещин слишком округлая форма. На каналы, по которым когда-то текла вода, также непохоже. Здесь нет ни определенного источника, ни направления: какие-то беспорядочные извилины. - Оди швырнул снимки в сторону. - Пожалуйста, давай только не будем вдаваться в предположения, что это творение некого разума, или еще круче - некого божества. А если тебе интересно мое мнение, то вот оно: надо плюнуть на все эти загадки, побыстрее заканчивать свое дело и сматываться отсюда.
Кьюнг вдавил себя в спинку кресла и снова откинул голову, уставившись в потолок. Там, кстати, "распогодилось". Облака на какое-то время исчезли и теперь с "неба" лилась приятная для глаз матовая голубизна. На одной из полок задумчиво сидел плюшевый медведь с пришитым ухом. Когда Кьюнг был маленьким ребенком, он с ним спал в одной кровати, часто разговаривал, даже брал с собой на прогулку. Сейчас все общение между ними ограничивается двумя незатейливыми фразами. Когда капитан пребывает в излишне подавленном настроении, он подходит к медведю и спрашивает: "Ну как дела, приятель?". Выслушав молчаливый ответ, отвечает сам: "У меня немногим лучше…".
* * *
Три планетохода, пробуждая дремлющую тишину своим монотонным урчанием, ползли по вязким пескам и волочили за собой неповоротливые контейнеры. Вечная, нескончаемая ночь затянулась так долго, что стало казаться, будто всякий свет во вселенной навсегда погас, а его маленькие осколки, то есть звезды, уже догорают и вот-вот должны исчезнуть. Тогда в мире не останется ничего, кроме предвечной, пропитанной холодом темноты, как это было в Перечеркнутых веках. Искусственный свет прожекторов, как мог, пытался вести с ней неравную борьбу, но со стороны выглядел настолько жалким…
Куда ни глянь: сверху, снизу, со всех четырех концов незримых горизонтов - лишь этот едкий жгучий сумрак, едкий для глаз и жгучий для сознания, выдержать долгий натиск которого бессильна самая твердая психика.
Вскоре показались могилы - угрюмые обитатели тьмы, хозяева ночи и собеседники для умершей тишины. Гнетущие чувства, вызываемые видом памятников, окаменелых от собственной неподвижности, временами угасали, притуплялись, но по малейшему поводу возрождались вновь. Жизнь, само это понятие, в их присутствии казалась лишь затянувшимся мгновеньем между первым криком рождения, прозвучавшим когда-то в прошлом, и надгробной плитой, уже установленной в недалеком будущем. Увы, как бы не были долги, извилисты и "неисповедимы" человеческие пути, все они сходятся в одной точке. Каждый астронавт, находясь здесь, не мог отделаться от ощущения, что, обманув линию своей судьбы, он преждевременно забежал вперед, добрался-таки до этой конечной точки бытия, чтобы еще живому, любопытства ради, коснуться теней загробного мира…
Легенда о гигантских червях-монстрах, взятая частично из головы, частично из прочитанных в детстве книг, частично из облика той ямы, куда провалился Фастер, - короче, ни на чем реально не основанная, являлась по сути лишь робкой надуманной гипотезой, но в то же время оказалась ловушкой для воспаленного воображения. Никто их никогда не видел, никто даже не замечал во тьме подозрительного движения, но вера в скрываемые песками ужасы возникла независимо от желания воли, природного хладнокровия и доводов рассудка. Линд, как автор идеи, был больше всего подвержен ее пагубному влиянию. Один только Айрант демонстративно покрутил пальцем около виска и решительно заявил, что в песках нет никаких чудовищ, а все эти дыры образовались, по его мнению, от того, что кто-то "усердно помочился". Впрочем, все это только слова: внешняя форма внутренних помыслов. А что у него было в душе - ему только одному и известно.
Планетоходы уже подползали к великому погосту. После них, словно бесконечные черные змеи, лежали на песках следы от колес. Когда гул двигателя канул в тишину, Линд нехотя вылез наружу. Он поглядел на длинные ряды свежих могил, сделанных лично ими, и испытал даже чувство некого удовлетворения от собственного творчества.
– Все-таки когда вернемся на Землю чертовски приятно будет вспомнить, что на далекой жуткой планете остались следы нашей деятельности. Я обязательно буду рассказывать об этом своим внукам, вот только не знаю: станут они гордиться мной или морщиться от отвращения.
Фастер молчал. С него вообще тяжело было вытянуть какое-то слово. Его напарнику часто приходилось задавать вопросы и самому же на них отвечать. Он почти никогда не заводил разговор первым, лишь если к тому принуждала необходимость. Общение с "неверными" для таких субъектов было равносильно осквернению, даже безобидные разговоры - бессмысленной тратой времени, которое можно провести интересней - ну, например, прочитать какую-нибудь мантру, или еще интересней: прочитать другую, более захватывающую мантру. Его уже давно воспринимали таким, каков он есть. Привыкли.
Линд не спешил начинать работы. В начале каждой смены у него шла духовная война с собственной ленью и с осознанием того, что "УЖАС, впереди целых двенадцать часов каторги!!". Он отошел вглубь кладбища и посветил на некоторые памятники. Сказать, что под светом фонаря они оживали, было бы слишком большим преувеличением, лучше так: становились чуть более реальными. Незначительным движением руки с них срывался черный саван ночного покрова. Линд, погрузившись в собственные раздумья, рассматривал эти символические, точно замерзшие во времени многогранники, к подножьям которых крепились неживые цветы - такие же символически, обреченные на вечное увядание. На него с фотографий глядели неподвижные лица. Лица с равнодушным взором и уже никогда не постареющей внешностью. Они словно выглядывали из загробного мира, созерцая мир еще живущих…
Вот образ молодой девушки: каштановые волосы, проникновенная, манящая голубизна глаз, едва приметная улыбка, как бы говорящая: "ничего, мне сейчас так же хорошо, как и при жизни". Она была красива. Очень красива. Линд прямо-таки залюбовался. Эпитафия гласила: Лидия Хьюмэн, 4123–4146". Далее шел текст: "Наша дорогая, родная Лидия! Да упокоится душа твоя на далекой Флинтронне! Да будет пухом тебе чужая земля! Спи спокойно и не забывай о нас… Твои отец, мать, родные". Рядом был похоронен какой-то ученый, но тот хоть достиг своих законных семидесяти лет и покинул этот мир по велению самой природы. На фото он был изображен в строгом пиджаке, галстуке, с аккуратной прической и несколько пугающим пронзительным взором. Надпись выглядела довольно любопытной: "Я знаю, что все во вселенной прах и тлен. Жизнь - лишь тлеющие угольки, из небытия возожженные и в нем же угасающие. Моя последняя просьба перед смертью: похороните меня на Флинтронне. Если окажется, что у людей на самом деле есть душа, то пусть она вечно парит между звезд.". Далее шла малоразборчивая подпись.
– Эй, Фастер, а что, его душа на самом деле парит между звезд? Как специалиста тебя спрашиваю. - Линд обратился к напарнику, но тот не отвечал.
Он находился совсем неподалеку и в данный момент читал надпись на другом памятнике. А потом произошло нечто непонятное, почти страшное… Фастер вдруг резко упал на колени, загнулся и прислонился шлемом скафандра к подножью памятника. В таком положении он пробыл минуты две. "Совсем с ума спятил!", - Линд поначалу всерьез испугался, но подойдя ближе и прочтя эпитафию, поспешил успокоиться. Всякая идиотская выходка имеет свое объяснение, если взглянуть на нее глазами самого идиота. На серебристой пластинке под фотографией красивыми волнистыми рунами был выведен следующий текст: "Да будет благословен великий Брахма, Творец всего сущего, Вдохновитель всякой жизни и Путеводитель всякой человеческой судьбы! И да будут прославлены все служащие Ему! Пишу это с надеждой, что моя душа обретет в следующем воплощении более смиренную плоть и более совершенный дух… Айн Кус".
– Ты что… знал этого парня?
Фастер медленно поднялся с колен и вяло махнул рукой: мол, отвяжись.
– Ну ладно, нам пора работать, - Линд напомнил о существовании реального мира с реальными проблемами.
Планетоход начал издавать странные звуки: то слышался привычный монотонный гул, то он, как раненое стальное чудовище, агонизирующее завывал, то наоборот - вдруг резко затихал, словно захлебываясь собственными возгласами. Нестабильная работа двигателя отражалась на изможденных нервах настоящей нервотрепкой.
– Чертова телега! Надо бы посмотреть, он явно косит под дурака, совсем не хочет работать! Я пока отключу аккумуляторы.
Линд залез в недра машины, и в мире наступил идеальный мрак. Прожектора погасли. А звезды, как маленькие дырочки в черном полотнище небес, все еще мерцали от сомнительности собственного существования. Не было видать ни линии горизонта, ни каких-либо очертаний, ни собственных рук. Три аварийные красные лампочки на корпусе планетохода вмиг превратились в горящие глазницы затаившегося во тьме чудовища. Врач спешно стал нащупывать кнопку ручного фонаря, но тут чья-то рука схватила его за локоть… Кажется, это был Фастер…
А кто же еще?!
– Фастер, ты? - глупее вопроса немыслимо было и вообразить.
– Я… только, пожалуйста, отнесись к этому спокойно. - Его голос слегка изменился, невидимая рука продолжала удерживать локоть.
– Что еще за бредни? К чему я должен отнестись спокойно?
– Просто погляди назад.
Линд осторожно обернулся… Не поймешь - вдали или вблизи (тьма путала расстояния) было различимо слабое матовое свечение, возникающее словно из ниоткуда. С полминуты потребовалось, чтобы сообразить, что свет будто бы испарялся с поверхности самих могил, как испаряется влага с сырой земли, рождая собой туман. И в этом жутковатом тумане вырисовывались смутные, почти призрачные очертания памятников. Линд так и думал: ЧТО-НИБУДЬ и КОГДА-НИБУДЬ на этой планете все равно должно произойти. Дыма без огня не бывает. Чувствовало сердце, гладко эта авантюра не пройдет. Не зря ходили слухи, не зря сплетались сплетни…
– Вот чертовщина… Ты впервые это заметил?
– Скажу больше, - произнес Фастер, - я уверен, что раньше свечения не было. Нам уже несколько раз приходилось выключать прожектора. Теперь вглядись в еще одну странность: могилы фосфорируют не все, а лишь некоторые из них, причем - только в одной стороне.
Вглядываться тут было нечего, все лежало как на ладони. Врач чувствовал, как его сердце усиленно качает кровь по всем сосудам, и от этого в голове стоял вязкий, едва различимый гул. Мысли, наспех порожденные сознанием, выглядели просто издевательски-беспомощно. Они плавали внутри скафандра, мельтешили перед взором и, вместо того, чтобы успокоить рассудок, только еще больше действовали на нервы. Загадка требовала какого-то решения или хотя бы понимания случившегося, на самый худой конец - просто гипотезы. Но не было ни того, ни другого, ни третьего. Оба стояли и лишь тупо наблюдали абсурдное явление. Больше ничего. Неформально Линд считался за главного в их паре и, чтобы прервать затянувшееся молчание, принялся размышлять вслух:
– Может, те трупы, что дольше пролежали в земле, вернее - в глине, больше подверглись разложению, а это всегда связано с выделением фосфора… Впрочем, сомневаюсь, что в здесь вообще уместен термин "разложение". Его по сути не должно быть, процент кислорода настолько мал…
– Даже если и так, - прервал Фастер, голос его был на удивление ровным и спокойным, - смотри внимательно. Среди светящихся могил есть экземпляры давних захоронений, а также сделанные нами лично буквально несколько смен назад.
В тот момент, когда Линд поддался постыдному для астронавтов смятению и замешательству мыслей, обычно молчаливый Фастер вдруг обрел способность размышлять здраво и хладнокровно. Он для чего-то прошелся вправо-влево, разглядывая аномалию под разными углами, словно в этом должна присутствовать некая подсказка, потом вновь перешел на радиосвязь:
– Ничего больше не замечаешь?
Линд решил пройтись по его маршруту, но лишь вяло пожал плечами.
– Разве того, что мы уже видим, мало?
– Светящиеся области, если объять их взором одновременно, в своей совокупности образуют некий рисунок, похожий…
– Похожий на заглавную букву "D"… Все! Теперь вижу! И что, по-твоему, это значит?
– Думаю, Death… Ведь вполне логично.
Линд включил наконец фонарь, и они обменялись продолжительным взглядом. Прозрачные забрала скафандров слегка туманили их лица, покрывая их флером некой нереальности.
– По-моему, ты рехнулся… тебе действительно следовало бы чуть меньше молиться и чуть больше пребывать в общении с нормальными людьми.
– Хорошо, "нормальный" человек, вразуми меня и предложи свое, научно обоснованное объяснение тому, что ты видел.
Линд открыл было рот, но не произнес ни слова. Слов-то не было. Альтернатива отсутствовала. Он снова уставился в черноту ночи, несколько раз с силой зажмуривал глаза, тряс головой, даже бил себя по колену. Со стороны выглядело глупо, да и видение от этих выходок никуда не пропадало и нисколько даже не менялось. Почва явно излучала свет - да, очень слабый, но достаточный для того, чтобы быть зримым для глаз, помрачая при этом разум и чувства.
– Ладно, Фастер, я погорячился. Ну, хорошо, ты, как представитель единственно верной и всеобъясняющей религии, можешь мне сказать, что тут происходит?
– Это не из области религии. Тут явление физики, психологии или… - пауза в голосе предвещала какую-нибудь ценную мысль, но ее так и не последовало.
– Может, уже начались Галлюции? Капитан все нас ими пугает, напугать никак не может…
– Неплохое начало… Думаю, капитана об этом и следовало бы спросить.
Когда все предложения были исчерпаны и все возражения были выслушаны, Линд включил дальнюю связь:
– Кьюнг, как у вас там дела?.. сильно занят?.. нам необходимо, чтобы ты пришел сюда… сейчас… это надо видеть.
Опять молчание… А оно всегда томительно, особенно, если не знаешь на какую тему молчим. Фастеру был хоть повод почитать свои благочестивые мантры: какая-никакая, а польза. Врач же стоял в полнейшей растерянности. Надежда на то, что пройдет время, и этот бред сам собой растворится в темноте - канет туда, откуда возник, - оказалась тщетной. Свечение, хоть и ненавязчивое, но реально существующее устойчиво пребывало перед глазами и тихо жгло без того измотанные нервы. При включении электрического фонаря оно пугливо исчезало. Впрочем, была еще надежда на Кьюнга. Вот сейчас он придет, от души рассмеется и протянет: "а-а… бывало, и не раз".