- Кто я? В чьей памяти на Земле я еще живу? Где? В африканской хижине? Какой-нибудь отшельник, может быть, читает мои рассказы. Последняя свеча, задуваемая ветром времени и науки. Дрожащий слабый огонек, благодаря которому я еще живу в гордом изгнании. Он или, может быть, мальчишка, вовремя нашедший меня на старом чердаке? О, вчера мне было так худо, так худо. У души ведь тоже есть плоть, как есть она у тела, и плоть моей души ныла, каждая ее частичка… Вчера я был свечой, которая вот-вот погаснет, но вдруг пламя разгорелось с новой силой, потому что ребенок, там, на Земле, чихая от пыли, нашел на старом чердаке мою потрепанную, изъеденную временем книгу. И вот я вновь получил короткую отсрочку!
В маленькой хижине на берегу громко хлопнула дверь. Небольшого роста человек, изможденный и исхудавший так, что кожа буквально висела на нем, вышел из хижины и, не обращая ни на кого внимания, сел и уставился на свои сжатые кулаки.
- Вот кого мне жаль, - тихо прошептал Блэквуд. - Посмотрите, конец его близок. Когда-то он был более реален, чем мы, люди. Веками его, всего лишь легенду, наделяли розовой плотью, белоснежной бородой, обряжали в красный бархатный тулуп и черные сапоги. Ему дали сани, оленей, серебряную мишуру и ветку остролиста. Столько веков понадобилось, чтобы создать его. А потом взяли и уничтожили, выбросили как негодную вещь.
Все молчали.
"Как там на Земле без Рождества? - подумал По. - Без жареных каштанов, елочных украшений, хлопушек и свечей… Ничего, только снег, ветер и одинокие люди-реалисты…"
Они смотрели на печального старика с тощей бородкой, в выцветшем красном бархатном кафтане.
- Знаете, как это случилось?
- Нетрудно представить. Фанатик-психиатр, умничающий социолог, с пеной у рта негодующий педагог, лишенные фантазии родители…
- Прискорбное положение. Я не завидую торговцам рождественскими подарками, - заметил, усмехнувшись, Бирс. - В последнее время, как мне помнится, они начинали готовиться к сочельнику за день до Праздника всех святых. Теперь, если в этом есть еще смысл, пожалуй, начнут уже с сентября…
Бирс внезапно умолк и с печальным стоном рухнул на землю. Падая, он успел прошептать:
- Как странно…
Окаменев от ужаса, они смотрели, как его тело превращается в сизую золу и обугленные кости; хлопья сажи проплыли в воздухе.
- Бирс! Бирс!
- Его нет.
- Погиб последний экземпляр его книги. Кто-то только что сжег ее на Земле.
- Да хранит его Бог. Теперь ничего от него не осталось. Ибо кто мы, как не наши книги, и если погибнут книги, бесследно исчезаем и мы.
В небе нарастал гул.
Испуганно вскрикнув, они посмотрели вверх. Обжигая небосвод огненными выхлопами, летела ракета. На берегу замелькали огни фонарей, послышался скрип, скрежет, бульканье, запахло колдовским варевом. Полые тыквы-черепа со свечами в пустых глазницах поднялись в холодный чистый воздух. Костлявые пальцы сжались в кулак, и вопль вырвался из сухих уст колдуньи:
Чур, корабль, остановись!
Сгинь, корабль, воспламенись,
Лопни, тресни, развались!..
Плоть сушеная колдуньи,
Шерсть ушана в полнолунье…
- Настал час нам отправляться в путь, - прошептал Блэквуд. - На Юпитер, Сатурн или Плутон.
- Бежать? - крикнул ветру По. - Никогда!
- Я старый человек, я устал…
По взглянул в лицо старику и понял, что тот говорит правду. Он вскарабкался на огромный валун и обратился к тысячам серых теней, болотных огоньков и желтых глаз, к воющему ветру.
- Яды! Зелье! - крикнул он.
Запахло горьким миндалем, мускусом, тмином, фиалковым корнем и полынью.
Ракета снижалась медленно и неотвратимо, с воем и стенаниями проклятого всеми грешника. Эдгар По неистовствовал. Он вскинул вверх сжатые кулаки, и оркестр из запахов, ненависти и гнева послушно повиновался. Словно сорванные бурей ветки в воздухе пронеслись летучие мыши. Негодующие сердца, пущенные как ядра, взрывались в опаленном воздухе кровавым фейерверком. Все ниже и ниже, неумолимо как маятник, опускалась ракета.
С гневными проклятиями По попятился назад, а ракета приближалась, сверля и жадно всасывая воздух. Мертвое море стало колодцем, где, как в западне, они ждали, когда опустится зловещая машина, подобно сверкающему лезвию топора. Их как будто застигла горная лавина.
- Змеи! - крикнул По.
Многоцветные ленты серпантина взметнулись вверх, навстречу ракете. Но она уже села, взвихрив воздух, опалив его пламенем. И вот она лежит, тяжело отдуваясь, опустив огненный хвост на песок, всего в какой-то миле от них.
- Вперед! - неистово вскричал По. - Наш план изменился. У нас теперь лишь один выход. Вперед! Всем вместе на нее! Раздавим ее, убьем их всех!
Казалось, это был приказ разбушевавшимся волнам изменить свой бег, морю вздыбиться и покинуть веками обжитое ложе, яростным вихрям закружиться над песками, огненным потокам устремиться в высохшие русла, буре, ливню, громам обрушиться на берег; заметались тени и с пронзительным визгом и свистом, скуля, лопоча и стеная, устремились к ракете, которая, выключив двигатели, лежала в лощине, как погашенный факел. Словно опрокинули закопченный котел, - разгневанные люди и рычащее зверье, как потоки раскаленной лавы, потекли по безводным милям морского дна.
- Убьем их! - кричал бегущий По.
Люди вышли из ракеты, держа ружья наготове. Настороженно оглядываясь, они принюхивались, как ищейки. Пусто. Никого. Они облегченно вздохнули.
Последним вышел Командир. Он коротко отдал приказ собрать хворост, разложить костер. Вспыхнуло пламя. Командир приказал всем стать поближе, в полукруг.
- Перед нами новый мир, - начал он, заставляя себя говорить размеренно и спокойно, хотя то и дело с опаской бросал взгляд через плечо на высохшее море за спиной. - Старый мир остался позади, это начало нового мира. Символическим актом мы сейчас еще раз подтвердим свою преданность науке и прогрессу. - И он коротко кивнул лейтенанту: - Книги!
Пламя заиграло на потускневших заглавиях книг: "Ивы", "Чужой", "Смотри, перед тобой мечтатель", "Доктор Джекил и мистер Хайд", "Волшебник Изумрудного города", "Пеллюсидар", "Страна, которую забыло время", "Сон в летнюю ночь" и ненавистные имена Мэкена, Эдгара По, Кэбелла, Дансени, Блэквуда, Льюиса Кэрролла - старые имена, забытые, преданные анафеме имена.
- Это новый мир. А теперь мы торжественно покончим с тем, что еще осталось от старого.
И Командир вырвал страницу из книги. Он вырывал их одну за другой и бросал в огонь. Пронзительный крик!
Люди в испуге отпрянули, и их взоры невольно устремились поверх пламени костра к неровным осыпающимся берегам пустого моря.
Еще крик, высокий и печальный, - предсмертный вопль издыхающего дракона, яростно бьющегося о прибрежную гальку кита, ибо левиафаново море ушло, чтобы не вернуться никогда.
Словно воздух со свистом ворвался в пустоту, где за мгновение до этого что-то было!
Командир аккуратно расправился с последней книгой.
Воздух больше не дрожал.
Тишина.
Люди, пригнув головы, прислушивались.
- Командир, вы слышите?
- Нет.
- Волна, сэр! Там, на дне этого моря! Мне показалось, я даже видел ее. Огромная черная волна. Катится прямо на нас!
- Вам привиделось.
- Смотрите туда, сэр!
- Что еще там?
- Смотрите, смотрите! Город вдалеке! Зеленый город у озера! Он раскололся надвое, он рушится!
Подавшись вперед, люди напрягли зрение. Смит стоял среди них. Его била дрожь. Он прижал руку ко лбу, силясь что-то вспомнить.
- Я вспомнил! Да-да, вспомнил. Давно-давно, еще в детстве, я читал книгу… Кажется, это была сказка об изумрудном городе. Я вспомнил! "Волшебник Изумрудного города".
- Изумрудного?
- Да, так назывался город. Я видел его сейчас точно таким, как он описан в книге. Он рухнул.
- Смит?
- Да, сэр.
- Приказываю, немедленно к врачу!
- Слушаюсь, сэр! - Смит коротко отдал честь.
- Всем соблюдать осторожность!
Боязливо ступая, держа ружья наготове, люди отдалились от ракеты и ее слепящих прожекторов, чтобы получше разглядеть длинное ложе моря и низкие холмы.
- Как? Здесь никого нет? - разочарованно прошептал Смит. - Ни одной живой души?
Ветер, горестно завывая, бросил горсть песка к его ногам.
То ли ночь, то ли утро
За два часа он выкурил пачку сигарет. - Как далеко мы в космосе?
- Миллиард миль, не меньше.
- Миллиард миль от чего? - спросил Хичкок.
- Смотря что тебе нужно, - ответил Клеменс, который не выкурил пока ни одной сигареты. - Миллиард миль от дома, можно сказать.
- Так и скажи.
- От дома, Земли, Нью-Йорка, Чикаго. От того места, откуда ты родом.
- Я не помню, откуда я, - ответил Хичкок. - Я даже не верю, что существует Земля. А ты веришь?
- Да, - быстро ответил Клеменс. - Сегодня утром она мне приснилась.
- В космосе нет утра.
- Тогда ночью.
- Здесь всегда ночь, - тихо сказал Хичкок. - О какой конкретной ночи ты говоришь?
- Заткнись, - сказал Клеменс, рассердившись. - Дай досказать.
Хичкок раскурил новую сигарету. Рука его не дрожала, но казалось, что она дрожит где-то внутри, под загорелой кожей, дрожит непроизвольно, сама по себе - такая маленькая неприметная дрожь в руке и огромная - во всем теле. Двое космонавтов сидели на полу палубы обозрения и смотрели на звезды. Глаза Клеменса блестели, взгляд Хичкока был пуст и не выражал ничего, кроме разве легкого недоумения.
- Я проснулся в 05.00 часов, - промолвил он, и казалось, что он обращается к своей правой руке. - Я услышал, что кричу: "Где я? Где?" И в ответ слышу: "Нигде". Тогда я спрашиваю: "Где я был?" И сам отвечаю: "На Земле". "Что такое Земля?" - удивляюсь я. "Это место, где я родился", - говорю я себе. Но это же ничто, и даже хуже, чем ничто. Я не верю тому, чего не вижу, не слышу и что не могу потрогать руками. Я не вижу Землю, почему я должен верить, что она существует? Не верить куда безопасней.
- Она существует, - улыбнувшись, уверенно сказал Клеменс. - Вон та, светящаяся точка - это и есть Земля.
- Это не Земля, это наше Солнце. Отсюда Землю не видно.
- Я вижу ее. У меня хорошая память.
- Это не одно и то же, глупец, - неожиданно рассердился Хичкок. - Я хочу сказать, видеть можно лишь глазами. Со мной всегда так было. Если я в Бостоне, то Нью-Йорк для меня мертв. Но когда я в Нью-Йорке, тогда мертв Бостон. Если я не вижу человека хотя бы один день, для меня он умирает. Но, встретив его вновь на улице, Господи, как я радуюсь его воскрешению и чуть не пляшу от счастья, что снова вижу его. Да, так было со мной раньше. Теперь я более не пляшу, просто смотрю на него. Когда же он уходит, для меня он снова мертв.
Клеменс рассмеялся:
- Просто у тебя мозги работают на самом примитивном уровне. Ты ничего не запоминаешь. У тебя нет воображения, Хичкок, старина. Ты должен научиться многое держать в своей памяти.
- А зачем мне помнить о вещах, которыми я не могу пользоваться? - спросил Хичкок, глядя широко открытыми глазами в космос. - Я - человек практичный. Если я не могу видеть Землю и ходить по ней, что ж, прикажешь мне ходить по памяти о Земле, так что ли? Это больно. Воспоминания, как однажды сказал мне отец, колючи как иглы дикобраза. К черту их! Подальше от воспоминаний. Они делают человека несчастным, мешают ему работать, доводят до слез.
- А я вот сейчас шагаю по Земле, - сказал Клеменс, мечтательно прищурившись и выпустив струйку дыма.
- Смотри, ты дразнишь дикобраза. Чуть позднее, днем ты почувствуешь, что потерял аппетит и тебе не хочется съесть свой ленч. Ты будешь удивляться и не понимать почему, - сказал Хичкок глухим ровным голосом. - А все потому, что ты занозил ноги колючками дикобраза и тебе теперь больно. К черту все это! Если я не могу что-то выпить, попробовать на вкус, что-то ущипнуть, кому-то дать пинка, растянуться и полежать на чем-то, тогда, говорю я себе, забудь об этом. Для Земли я умер, что ж, она тоже умерла для меня. Если сегодня вечером в Нью-Йорке никто не оплакивает меня, к черту Нью-Йорк! В космосе нет времен года: нет зимы и лета, нет весны и осени. Нет здесь какого-то конкретного вечера или утра, а есть только космос и более ничего. А в это мгновение здесь мы с тобой и эта ракета. Но реально существующим я ощущаю только себя. Вот и все. Клеменс словно и не слушал его.
- А я вот беру монету и бросаю ее в телефон-автомат, - промолвил он с медленной улыбкой, наглядно показывая, как он это делает. - И звоню своей подружке в Эванстаун: - Алло, Барбара!
Ракета продолжала свой полет.
Ровно в 13.05 звонок собрал всех на ленч. Команда бесшумно, в подбитых резиной бутсах, мгновенно заняла свои места за столами с мягкой обивкой.
Клеменс вдруг понял, что ему совсем не хочется есть.
- Что я тебе говорил, - тут же заметил это Хичкок. - Вот тебе твои чертовы дикобразы! Забудь о них, как я тебе говорил. Смотри, какой у меня аппетит, - произнес он все это монотонным, неживым голосом, без тени юмора или злорадства. - Следи за мной, - он положил в рот солидный кусок пирога, проверил языком его мягкость, затем перевел взор на остатки пирога на тарелке, тронул его вилкой, нажал и стал мять лимонную начинку, следя, как она брызжет струйками меж зубцов вилки. Затем он ощупал рукой бутылку с молоком и наполнил им стакан, прислушиваясь к звуку льющегося молока. При этом он так пристально смотрел на молоко, словно ждал, что оно побелеет еще больше, и так быстро осушил стакан, что едва ли распробовал вкус молока. Свой ленч он съел в считанные минуты, лихорадочно забрасывая пищу в рот, а съев все, стал поглядывать по сторонам, нельзя ли прихватить еще что-нибудь. Но поблизости все уже было съедено. После этого он снова тупо уставился в иллюминатор, где видел космос и ракету.
- Все это нереально, - вдруг сказал он.
- Что? - спросил Клеменс.
- Звезды. Кто-нибудь хоть раз дотронулся до одной из них? Я вижу их, это верно, но что за радость видеть то, что удалено от тебя на миллион, а то и миллиард миль? Стоит ли думать о том, что так далеко от тебя?
- Зачем ты полетел? - неожиданно спросил Клеменс. Хичкок заглянул в свой досуха пустой стакан и, крепко сжав его в руке, отпустил и снова сжал.
- Не знаю, - он провел языком по краю стакана. - Просто должен был, вот и все. Разве ты всегда знаешь, почему совершаешь те или иные поступки в своей жизни?
- Тебе нравилась идея путешествия в космос? Перемена мест?
- Не знаю. Впрочем, да. Хотя нет. Важна не перемена мест, а важен момент, когда находишься между ними. - Хичкок впервые попытался сосредоточить свой взгляд на чем-то конкретном за иллюминатором, но туманность была столь далекой и неопределенной в своих очертаниях, что его взгляд не мог за что-либо уцепиться, и его лицо и руки выражали предельное напряжение. - Главное - это космос и его необъятность. Мне всегда нравилась его идея: пустота сверху, пустота снизу и еще большая пустота между ними, а в ней я.
- Никогда еще не слышал, чтобы кто-то так говорил о космосе.
- Вот видишь, я это сказал. Надеюсь, ты меня слышал. Хичкок вынул новую пачку сигарет и закурил, жадно затягиваясь и выпуская клубы дыма.
- Каким было твое детство, Хичкок? - спросил Клеменс.
- Я никогда не был молодым. Тот Хичкок, каким я был, умер. Вот тебе еще один пример колючек памяти. Я не хочу сесть на них голым задом, спасибо. Я всегда считал, что умираешь каждый день и каждый день тебя ждет аккуратный деревянный ящик с твоим номером. Но никогда не надо возвращаться назад, поднимать крышку ящиков и глядеть на себя того, прошлого. Ты умираешь в своей жизни не одну тысячу раз, а это уже горы мертвяков, и каждый раз ты умираешь по-своему, с другой гримасой на лице, которая раз от разу становится все ужасней. Ведь каждый день - ты другой, себе незнакомый, кого ты уже не понимаешь и не хочешь понимать.
- Таким манером ты отрезаешь себя от своего прошлого.
- Что общего у меня с молодым Хичкоком, какое мне дело до него? Он был круглым дураком, которого вечно отовсюду выгоняли, кем помыкали, кого лишь использовали в своих целях. У молодого Хичкока был никудышный отец, и он был рад смерти своей матери, потому что она была не лучше. Неужели я должен вернуться назад, чтобы поглядеть на то, каким было лицо отца в день его смерти, и позлорадствовать? Он тоже был дураком.
- Мы все - дураки, - промолвил Клеменс, - и всегда ими были. Только мы считаем, что меняемся с каждым днем. Просыпаешься и думаешь: "Нет, сегодня я уже не дурак. Я получил свой урок. Вчера я был дураком, но сегодня утром - нет". А завтра понимаешь, что как был дураком, так им и остался. Мне кажется, что выход здесь один: чтобы выжить и чего-то добиться, надо примириться с тем, что мы несовершенны, и жить по этой мерке.
- Я не хочу вспоминать о несовершенном, - заявил Хичкок. - Я не могу пожать руку молодому Хичкоку, понимаешь? Где он сейчас? Ты можешь найти его для меня? Он умер, ну так и черт с ним! Я не строю свое завтра с учетом глупостей, которые наделал вчера.
- Ты все неправильно понял.
- Тогда оставь меня таким, каков я есть. - Хичкок, закончив ленч, продолжал сидеть за столом и глядеть в иллюминатор. Остальные космонавты странно поглядывали на него.
- Метеориты и вправду существуют? - вдруг спросил Хичкок.
- Ты, черт побери, отлично знаешь, что существуют.
- На экране нашего радара - да, такие светящиеся прочерки в космосе. Нет, я не верю ничему, что существует или происходит не в моем присутствии. Иногда, - он кивнул на космонавтов, заканчивающих свою трапезу, - иногда я не верю ни в кого и ни во что, кроме себя. - Он выпрямился. - Тут есть лестница, ведущая на верхний этаж корабля?
- Да.
- Я должен немедленно ее видеть.
- Не надо так нервничать, друг.
- Жди меня здесь, я скоро вернусь. - Хичкок быстро вышел.
Космонавты продолжали медленно дожевывать пищу. Прошло какое-то время, и, наконец, один из них поднял голову от тарелки:
- Как давно он такой? Я имею в виду Хичкока.
- Только сегодня.
- Вчера он тоже был чудной.
- Да, но сегодня с ним намного хуже.
- Кто-нибудь сообщил об этом психиатру?
- Мы думали, что обойдется. Каждый проходит через это, впервые попав в космос. Со мной тоже такое было. Сначала начинаешь философствовать без всякого удержу, а потом трясешься от страха. Покрываешься холодным потом, сомневаешься в родных отце и матери, не веришь, что есть Земля, и в конце концов напиваешься до чертиков. А потом просыпаешься с дурной башкой и все проходит.
- Хичкок ни разу не напивался, - заметил кто-то. - А ему не помешало бы хорошенько напиться.
- Не знаю, как он прошел отборную комиссию?
- А как прошли ее мы? Им нужны люди. Космос отпугивает людей. Большинство боится его до чертиков. Так что в комиссии не особо придираются при отборе и легко признают человека годным.
- Этот при всех скидках не может быть признан годным, - опять сказал кто-то. - Он из тех, кому все нипочем. От него всего можно ждать.
Прошло пять минут. Хичкок не возвращался.