Клеменс, не выдержав, встал и по винтовой лестнице поднялся на полетную палубу. Хичкок был там. Он с нежностью прикасался рукой к перегородке.
- Она существует, - говорил он себе.
- Конечно, существует.
- Я боялся, что ее нет. - Хичкок внимательно посмотрел на Клеменса. - И ты жив.
- Жив, и уже немало лет.
- Нет, - возразил Хичкок. - Сейчас, в данную минуту, пока ты здесь, рядом со мной, ты жив. Мгновение назад тебя не было, ты был ничем.
- Для себя я был всем, - не согласился Клеменс.
- Это не имеет значения. Тебя не было со мной, - настаивал Хичкок. - А это главное. Команда внизу?
- Да.
- Ты можешь это доказать?
- Послушай, Хичкок, тебе лучше показаться доктору Эдвардсу. Мне кажется, ты нуждаешься в его помощи.
- Нет, со мной все в порядке. А кто здесь доктор, кстати? Ты мне можешь доказать, что он на ракете?
- Могу. Все, что нужно сделать, - это позвать его сюда.
- Нет, я имею в виду, что, стоя вот здесь в эту самую минуту, ты никак не можешь доказать мне, что он на ракете. Разве я не прав?
- Конечно, не двигаясь и оставаясь здесь с тобой, я не смогу этого сделать.
- Вот видишь. У тебя нет возможности доказать это с помощью твоих умственных усилий. А мне нужно именно такое доказательство, чтобы я его почувствовал. Материальные доказательства, за которыми надо сбегать и притащить сюда, мне не нужны. Я хочу, чтобы доказательство можно было держать в уме, потрогать его, почувствовать его запах, ощущать его целиком. Но это невозможно. Чтобы верить в существование вещи, ты должен постоянно иметь ее при себе. Землю в карман не положишь или же человека. А я хочу добиться того, чтобы всегда иметь при себе любую вещь. Чтобы я мог верить в ее существование. Это так обременительно - куда-то идти, брать что-то физически существующее, лишь бы доказать что-то. Я не люблю реальные вещи, потому что их всегда можно забыть где-нибудь или оставить, а потом перестать в них верить.
- Таковы правила игры.
- Я хочу поменять их. Разве плохо было бы подтверждать наличие той или иной вещи или человека простым усилием ума и всегда быть уверенным, что каждая вещь на своем месте? Я всегда бы знал, как выглядит то или другое место, когда меня там нет. Я хотел бы быть в этом уверенным.
- Это невозможно.
- Знаешь, - мечтательно промолвил Хичкок, - первая мысль о том, чтобы попасть в космос, пришла мне лет пять назад. Как раз в это время я потерял работу. Я хотел стать писателем. Да, одним из тех, кто много говорит и мало пишет. Это все народ вспыльчивый, раздражительный. Поэтому, когда я потерял свою хорошую работу и ушел из издательского дела, я так и не смог ничего себе найти. Тогда-то все и покатилось под гору. А тут еще умерла жена. Как видишь, ничего нет постоянного, ничто не стоит там, где ты его поставил. На материальные вещи нельзя полагаться. Сынишку пришлось отдать на попечение тетке, дела шли все хуже, как вдруг однажды был напечатан рассказ под моим именем, но он не был моим.
- Я что-то не понимаю.
Лицо Хичкока было бледным и покрылось испариной.
- Могу только сказать, что я смотрел на страницу напечатанного рассказа, где под его названием стояло мое имя: "Джозеф Хичкок", и знал, что это не я, а кто-то другой. Не было никакой возможности доказать, действительно доказать, что человек, написавший рассказ, был именно я. Рассказ мне был знаком, я знал, что писал его, но имя на бумаге не означало, что это я, - просто какой-то символ, чье-то имя. И оно было мне чужим. Вот тогда-то я и понял, что даже карьера преуспевающего писателя ничего не будет значить для меня, потому что я не смогу отождествить себя со своим именем. Все будет пыль и тлен. С тех пор я больше не писал. Найдя через несколько дней рассказы в ящике стола, я не был уверен, что они написаны мною, хотя помнил, что сам печатал их на машинке. Всегда мешало это непонятное отсутствие доказательства, этот разрыв между процессом создания и уже созданной вещью. То, что уже создано, становится мертвым и не может служить доказательством, ибо это уже не действие. Реально лишь действие. А лист бумаги, где оно запечатлено и завершено, как бы уже не существует, оно невидимо. На доказательстве, что было действие, ставится точка. Остается только память о нем, а я не доверяю своей памяти. Могу я доказать, что я написал эти рассказы? Нет, не могу. Может это сделать любой автор? Я имею в виду - сделать действие доказательством. Нет. По сути дела, нет. Если только кто-то не будет присутствовать радом и видеть, как ты печатаешь. А что, если ты не сочиняешь, а пишешь что-то по памяти? Тогда, когда работа сделана, доказательством становится только память. Так я стал везде и во всем искать этот разрыв между действием и его итогом. Я находил эти разрывы во всем. Я стал сомневаться, был ли я женат, есть ли у меня сын, была ли у меня когда-нибудь в жизни работа. Я сомневался, что родился в штате Иллинойс, что мой отец был пьяницей, а для матери я доброго слова не мог найти. Ничего этого я уже не был способен доказать. Конечно, мне могут сказать: "Ты, такой-сякой, сам хорош" и прочее, но разве в этом дело?
- Тебе бы лучше выбросить все это из головы, - назидательно сказал Клеменс.
- Не могу. Эти разрывы, бреши и пространства без конца и края навели меня на мысль о космосе и звездах. Мне захотелось попасть в космос, в это ничто, на металлической, но хрупкой, как яичная скорлупа, ракете, подальше от этих мест с их разрывами и невозможностью доказательств. Я вдруг понял, что счастье я обрету только в космосе. Прилетев на Альдебаран-II, я тут же подпишу контракт на обратный пятилетний полет на Землю, а потом, как челнок, буду летать туда и обратно до конца дней своих.
- Ты говорил об этом с психиатром?
- Чтобы он зацементировал бреши и разрывы, наполнил пропасти памяти шумом и теплой водой, словами и прикосновением рук, и всем прочим. Нет, благодарю покорно. - Хичкок умолк. - Мне становится все хуже, как ты считаешь? Я подумал уже об этом. Сегодня утром, проснувшись, я подумал, что мне стало хуже. А может, лучше? - Он снова умолк и покосился на Клеменса. - Ты здесь? Ты действительно здесь? А ну, докажи.
Клеменс достаточно сильно ударил его по руке.
- Да, - успокоился Хичкок, потирая руку, внимательно осматривая ее и массируя. - Ты был здесь. Всего какую-то долю секунды. А теперь я не знаю, здесь ли ты.
- Скоро увидимся, - бросил на ходу Клеменс и поспешил за врачом.
Зазвонили звонки сигнализации тревоги. Один, второй, третий. Ракета вздрогнула, словно кто-то дал ей основательного пинка. Послышался неприятный сосущий звук, какой издает пылесос. Клеменс услышал крики и втянул в себя разреженный воздух, который со свистом проносился мимо его ушей. Вскоре стало пусто в носу, опустели легкие. Ноги Клеменса споткнулись. Но тут же свист уходящего воздуха прекратился.
- Метеорит! - крикнул кто-то.
- Брешь заделана, - послышался ответ.
Так оно и было. Наружное аварийное устройство "паук" уже сделало свое дело, наложив горячую металлическую заплату на дыру в корпусе ракеты и накрепко приварив ее.
Клеменс слышал чей-то несмолкающий голос, потом крик и побежал по коридору, уже снова наполнявшемуся свежим неразреженным воздухом. Взглянув на перегородку, он увидел свежую заделанную дыру и обломки метеорита на полу, словно куски сломанной игрушки. В сборе были все: капитан, врач и члены команды. На полу лежал Хичкок. Закрыв глаза, он выкрикивал снова и снова:
- Он пытался убить меня! Он пытался убить меня! Его подняли и поставили на ноги.
- Это не должно было случиться, - твердил Хичкок. - Такого не должно быть, разве я не прав? Он целился в меня. Почему он это сделал?
- Все в порядке, Хичкок, все в порядке, - успокаивал его капитан.
Доктор в это время перевязывал небольшой порез на руке Хичкока. Тот, подняв голову, встретил взгляд Клеменса.
- Он хотел убить меня, - объяснил он другу.
- Я знаю, - успокоил его Клеменс.
Прошло семнадцать часов. Ракета продолжала полет. Клеменс зашел за перегородку и стал ждать. Теперь лишь капитан и психиатр были с Хичкоком. Он сидел на полу, поджав к груди ноги и крепко обхватив их руками.
- Хичкок! - окликнул его капитан. Молчание.
- Хичкок, послушайте меня, - попытался в свою очередь психиатр.
Заметив Клеменса, они обратились к нему:
- Вы его друг?
- Да.
- Вы готовы нам помочь?
- Если смогу.
- Это все проклятый метеорит, - буркнул капитан. - Если бы не он, ничего бы с ним не произошло.
- Рано или поздно это произошло бы все равно, - заметил психиатр. - Попробуйте поговорить с ним, - обратился он к Клеменсу.
Клеменс медленно подошел к Хичкоку и, склонившись над ним, легонько потряс его за руку:
- Эй, Хичкок, очнись. Молчание.
- Это я, Клеменс, - попробовал он снова. - Смотри, я здесь. - Он похлопал Хичкока по руке. Потом стал массировать его застывшую в напряжении шею, спину, склоненную к коленям голову. Он взглянул на психиатра, тот лишь тихонько вздохнул.
Капитан пожал плечами:
- Шоковая терапия, доктор? Психиатр кивнул:
- Начнем через час.
"Да, - подумал Клеменс, - выведение человека из шокового состояния. Дайте ему порцию джазовой музыки, помашите перед его носом бутылкой со свежей хлорофилловой настойкой или вином из одуванчиков, постелите под ноги ковер из зеленой травы, разбрызгайте в воздухе духи "Шанель", подстригите ему волосы, обрежьте ногти, приведите ему женщину, кричите и топайте на него ногами, раздавите его и поджарьте на электричестве, заполните все мучающие его разрывы и бреши, но как быть с доказательствами? Способны ли вы все время представлять их ему так, чтобы он в них поверил? Вы не можете занимать внимание ребенка погремушкой или свистком каждую ночь в течение тридцати лет. Когда-то надо остановиться. Но когда вы сделаете это, он снова будет для вас потерян, если, конечно, вы для него вообще существуете".
- Хичкок! - крикнул Клеменс так громко, как только мог, в полном отчаянии, словно сам стоял на краю пропасти. - Это я, твой друг! Эй, очнись!
Клеменс повернулся и вышел при полном молчании остальных.
Двенадцать часов спустя снова раздался сигнал тревоги. Когда все сбежались и топот ног затих, капитан все объяснил:
- Хичкок, воспользовавшись тем, что остался один, надел скафандр и вышел в космос. Один.
Клеменс, часто моргая, силился увидеть в огромном стекле иллюминатора расплывающиеся пятна звезд и далекую густую темноту космоса.
- Теперь он там, - наконец промолвил он.
- Да. Где-то в миллионе миль от нас. Нам теперь его не найти. Я сразу понял, что он там, когда услышал, что на пульте заработало радио и раздался его голос. Он разговаривал сам с собой.
- Что он говорил?
- Что-то вроде: "Нет никаких теперь ракет. Никаких. И людей тоже. Во всей Вселенной. Да и не было их. Никаких деревьев и прочих растений, и никаких звезд". Вот что он говорил. Потом то же самое начал говорить о своих руках и ногах. Никаких, мол, рук у него нет и не было никогда. "Никаких ног. Где доказательства, что они у меня были? Да и тело тоже. Ни губ, ни лица, ни головы у меня нет и не было. Только космос, только брешь, разрыв…"
Все молча смотрели в иллюминатор на далекие холодные звезды.
"Космос, - думал Клеменс. - Хичкок по-настоящему любил космос. Пустота сверху, пустота снизу и огромная зияющая пустота посередине, а в ней Хичкок, падающий вниз, через это ничто навстречу то ли ночи, то ли утру…"
Кошки-мышки
В первый же вечер любовались фейерверком - пожалуй, эта пальба могла бы и напугать, напомнить вспышки не столь безобидные, но уж очень красивое оказалось зрелище, огненные ракеты взмывали в древнее ласковое небо Мексики и рассыпались ослепительно белыми и голубыми звездами. И все было чудесно, в воздухе смешалось дыхание жизни и смерти, запах дождя и пыли, из церкви тянуло ладаном, от эстрады - медью духового оркестра, выводившего медлительную трепетную мелодию "Голубки". Церковные двери распахнуты настежь, и, казалось, внутри пылают по стенам гигантские золотые созвездия, упавшие с октябрьских небес: ярко горели и курились тысячи и тысячи свечей. Над площадью, выложенной прохладными каменными плитами, опять и опять вспыхивал фейерверк, раз от разу удивительней, словно пробегали невиданные кометы-канатоходцы, ударялись о глинобитные стены кафе, взлетали на огненных нитях выше колокольни, где мелькали босые мальчишечьи ноги - мальчишки подскакивали, приплясывали и без устали раскачивали исполинские колокола, и все окрест гудело и звенело. По площади метался огненный бык, преследовал смеющихся взрослых и радостно визжащих детишек.
- Тысяча девятьсот тридцать восьмой, - с улыбкой сказал Уильям Трейвис. - Хороший год.
Они с женой стояли чуть в сторонке, не смешиваясь с крикливой, шумной толпой.
Бык внезапно кинулся прямо на них. Схватившись за руки, низко пригнувшись, они с хохотом побежали прочь мимо церкви и эстрады, среди оглушительной музыки, шума и гама, под огненным дождем, под яркими звездами. Бык промчался мимо - хитроумное сооружение из бамбука, брызжущее пороховыми искрами, его легко нес на плечах быстроногий мексиканец.
- Никогда в жизни так не веселилась! - Сьюзен Трейвис остановилась перевести дух.
- Изумительно, - сказал Уильям.
- Это будет долго-долго, правда?
- Всю ночь.
- Нет, я про наше путешествие.
Уильям сдвинул брови и похлопал себя по нагрудному карману.
- Аккредитивов у меня хватит на всю жизнь. Знай развлекайся. Ни о чем не думай. Им нас не найти.
- Никогда?
- Никогда.
Теперь кто-то, забравшись на гремящую звоном колокольню, пускал огромные шутихи, они шипели и дымили, толпа внизу пугливо шарахалась, шутихи с оглушительным треском рвались под ногами танцующих. Пахло жаренными в масле маисовыми лепешками, так что слюнки текли; в переполненных кафе люди, сидя за столиками, поглядывали на улицу, в смуглых руках пенились кружки пива.
Быку пришел конец. Огонь в бамбуковых трубках иссяк, и он испустил дух. Мексиканец снял с плеч легкий каркас. Его тучей облепили мальчишки, каждому хотелось потрогать великолепную голову из папье-маше и самые настоящие рога.
- Пойдем посмотрим быка, - сказал Уильям.
Они проходили мимо входа в кафе, и тут Сьюзен увидела - на них смотрит человек, белокожий человек в белоснежном костюме, в голубой рубашке с голубым галстуком, лицо худощавое, загорелое. Волосы у него прямые, светлые, глаза голубые, и он в упор смотрит на них с Уильямом.
Она бы его не заметила, если б у его локтя не выстроилась батарея бутылок: пузатая бутылка мятного ликера, прозрачная бутылка вермута, графинчик коньяка и еще семь штук разных напитков, и под рукой десяток неполных рюмок. Неотрывно глядя на улицу, он потягивал то из одной рюмки, то из другой, порою жмурился от удовольствия и, смакуя, плотно сжимал тонкие губы. В другой руке у него дымилась гаванская сигара, и рядом на стуле лежали десятка два пачек турецких сигарет, шесть ящиков сигар и несколько флаконов одеколона.
- Билл. - шепнула Сьюзен.
- Спокойно, - сказал муж. - Это не то.
- Я видела его утром на площади.
- Идем, не оглядывайся. Давай осматривать быка. Вот так, теперь спрашивай.
- По-твоему, он Сыщик?
- Они не могли нас выследить!
- А вдруг?
- Отличный бык! - сказал Уильям владельцу сооружения из папье-маше.
- Неужели он гнался за нами по пятам через двести лет?
- Осторожней, ради Бога, - сказал Уильям.
Сьюзен пошатнулась. Он крепко сжал ее локоть и повел прочь.
- Держись, - он улыбнулся, - нельзя привлекать внимание. Сейчас тебе станет лучше. Давай пойдем туда, в кафе, и выпьем у него перед носом, тогда, если он и правда то, что мы думаем, он ничего не заподозрит.
- Нет, не могу.
- Надо. Идем. Вот я и говорю Дэвиду: что за чепуха! - Последние слова он произнес в полный голос, когда они уже поднимались на веранду кафе.
"Мы здесь, - думала Сьюзен. - Кто мы? Куда идем? Чего боимся? Начнем с самого начала, - говорила она себе, ступая по глинобитному полу. - Только бы не потерять рассудок.
Меня зовут Энн Кристен, моего мужа - Роджер. Мы из две тысячи сто пятьдесят пятого года. Мы жили в страшном мире. Он был точно огромный черный корабль, он покинул берега разума и цивилизации и мчался во тьму, трубя в черный рог, и уносил с собою два миллиарда людей, не спрашивая, хотят они этого или нет, к гибели, за грань суши и моря, в пропасть радиоактивного пламени и безумия".
Они вошли в кафе. Тот человек не сводил с них глаз.
Где-то зазвонил телефон.
Сьюзен вздрогнула. Ей вспомнилось, как звонил телефон в Будущем, через двести лет, в голубое апрельское утро 2155 года, и она сняла трубку.
- Энн, это я, Рене! - раздалось тогда в трубке. - Слыхала? Про Бюро путешествий во времени слыхала? Можно ехать куда хочешь - в Рим за двести лет до Рождества Христова, к Наполеону под Ватерлоо, в любой век и в любое место!
- Ты шутишь, Рене.
- И не думаю. Клинтон Смит сегодня утром отправился в Филадельфию, в тысяча семьсот семьдесят шестой. Это Бюро все может. Деньги, конечно, бешеные. Но ты только подумай: увидать своими глазами пожар Рима! И Кублай-хана, и Моисея, и Красное море! Проверь почту, наверно, и тебе уже прислали рекламу.
Она открыла пневматичку и вынула рекламное объявление на тонком листе фольги:
РИМ И СЕМЕЙСТВО БОРДЖИА!
БРАТЬЯ РАЙТ НА "КИТТИ ХОК"!
Бюро путешествий во времени обеспечит вас костюмами любой эпохи, перенесет в толпу очевидцев убийства Линкольна или Цезаря! Мы обучим вас любому языку, и вы легко освоитесь в какой угодно стране, в каком угодно году. Латынь, греческий, разговорный древнеамериканский - на выбор. Путешествие во времени - лучший отдых!
В трубке все еще жужжал голос Рене:
- Мы с Томом завтра отправляемся в тысяча четыреста девяносто второй. Ему обещали место на корабле Колумба. Изумительно, правда?
- Да, - пробормотала ошеломленная Энн. - А правительство как относится к этому Бюро с Машиной времени?
- Ну, полиция за ними присматривает. А то люди станут удирать от воинской повинности в Прошлое. На время поездки каждый обязан передать властям свой дом и все имущество в залог, что вернется. Не забудь, у нас война.
- Да, конечно, - повторила Энн. - Война.