- Самая жизнь! - вмешался бородатый. - И сомнений никаких! Ловить надо сразу. Это ведь пока вас печатают - вы на коне. А бросят печатать - что тогда? Никто ведь, понимаете, не застрахован… Вот тут-то семейные связи и нужны! Я этот экспонат отлично знаю. Фатера, карьера, шальной мамашин экстерьер, да и подружек разных непорочных - тьма!.. А о похвальных всяких колпаках и говорить нет смысла - будут, только успевай хватать… Могу и с тетушкой свести - так, между прочим… Член семьи, а в целом - ничего!.. Но это уж - с кем раньше захотите… Ну так что?
Взгляд бородатого пылал надеждой…
- М-да, хорошо бы… - вздохнул, задумываясь, Крамугас. - Действительно - не по-людски: один все да один… Не то чтоб скучно, но… А что, страшна?
- Кто именно?
- Ну, дочка!
- Как бы вам сказать… Не без того, - разом замялись сваты. Видно, среди их деяний это был всегдашний камень преткновенья. - Впрочем, разве лишь от внешности зависит наша жизнь?! О чем, по сути, спор?! Вам теперь партия достойная нужна! И - повторяем: есть мамаша, тетка и подружки…
- Вы еще папашку позабыли! - хмыкнул Крамугас. - Нет, я шучу, конечно! С детства юмор прививали… Что вы испугались?.. Ладно, я подумаю. Надеюсь, не горит? - он отчего-то ощутил смертельную тоску и раздражение. А тут еще припомнилась вдруг беззаботная редакторская секретарша… Ах, все к одному! - Не знаю, право, - он трагически вздохнул, - возможно, мне и рановато…
- Ну вот, здрасьте! По новому кругу… Это почему же? Я в смятенье…Мы ведь, кажется, уже договорились!..
- В принципе! Но я покуда ничего не обещал. Не говорил ни "да", ни "нет". И не пытайтесь подловить меня!
- Ну, здрасьте!.. - повторили сваты. - Да от сытой и красивой жизни - кто же нынче отрекается?!
- Я жизнь красивую люблю, не буду спорить, - несколько побито отозвался Крамугас. - Красивую, и сытую, и очень независимую жизнь… Я к ней давно стремился. Но… через жуть - да к красоте?!. Нет, вероятно, не дорос… Вот - малость пообвыкну здесь, еще кой-чего полезного поднапишу, кому надо глаза помозолю - вот тогда и в житейский размах можно будет идти. И по казенному закону, и с приватным леваком… Вам, разумеется, спасибо. Но… Душа не то что не лежит…
- Жаль, - приуныл тотчас бородатый. - Экземпляр-то ведь первостатейный! Только не пристроишь никуда… Она, бедняжка, извелась вся: так тоскует! О!..
- Ну, пусть утопится! - брякнул наобум Крамугас.
Он уж и не знал, как наконец избавиться от эдаких настырных сватов.
На какое-то время все кругом напряженно замолчали, с пугливым почтением уставясь на Крамугаса.
- А что, - окрыленно пробормотал вдруг ушасто-усатый, - это, знаете, идея! Да! Я так ее папаше и скажу: мол, Крамугас считает… Или… нет, я прямо дочке передам. Пускай порадуется бедное дитя!..
27. Гвоздь Конгресса
Тут завыли динамики под самым потолком, возвещая: "В зал всем, в зал!", и великосветская отборная толпа с гиканьем рванулась в широко распахнутые двери.
Слегка замешкавшийся Крамугас был мгновенно подхвачен, увлечен и без промедленья водружен на одно из пустых кресел для Почетных Почитаемых.
Президиум был обширен, монолитен и недвижим.
Внезапно Крамугасу в голову пришла нелепая идея: вот так этот президиум и странствует с планеты на планету - в полном составе, не распадаясь, как кусок гранита, как кирпич, которым на время заседания заполняют соответствующую пустоту в зале, а после вынимают и везут дальше, везут…
А могут ненароком где-нибудь и позабыть… Тогда - срочно вырубят, немедля выдолбят из подходящего материала новый, и опять же - в путь, за дело!..
Крамугас поежился: ох, не хотел бы он попасть в такую теплую компанию надолго и - всерьез! Ох, не хотелось бы!..
А ведь теперь это вполне, вполне возможно. Ежели и дальше - так…
По залу пробежал приятственный на слух шумок, и тотчас первые ряды - а следом, без задержки, и другие - взорвались слаженными, хорошо отрепетированными аплодисментами.
На пышную высокую трибуну, тяжко отдуваясь и приветственно кивая залу, взгромоздился Председатель - стриженный под жесткий бобрик, в затемненных выпуклых очках-консервах в костяной оправе, с устрашающе-лиловой и носатой мордой, на сторонний, непредвзятый взгляд - болван болваном, но в действительности, надо думать, редкостно-непроходимого ума, коль скоро Председателем избрали…
Не глядя в зал, он оглушительно высморкался в клетчатый, с кустистой бахромой платок, набычился и скорбно зашелестел в микрофон исписанной бумагой.
Потом, сосредоточившись, притих.
- Друзья! Коллеги! И другие! - торжественно грянул Председатель, поднося текст к самому носу и воздевая над головой толстый указательный палец с четырьмя перстнями. - Мы… это вот… вступаем в год замечательных свершений лично жителей Цирцеи-28. Мы говорим "нет!" любой агрессии, в результате чего ее и в самом деле - нет. Кольцо врагов разжалось. И пусть хоть кто-то возразит - тогда мы всем покажем… это… Стало быть, определились. Наша отчетливая миролюбивая политика и ваше такое же отчетливое миролюбивое согласие с ней, систематически подтверждаемые справедливыми и вполне закономерными конфликтами на Саве-Драве, не являются секретом и не представляют опасности ни для кого, кроме наших врагов, известных всему миру, врагов, от которых мы давно и, как показывает практика, цивилизованно отмежевались. К тому же мы досрочно, м-да… успешно и повсюду выполнили или погасили под залог наш… э-э… внутре… интернациональный, как было замечено, э-мнэ… должок. У великой державы и долги великие. Позвольте вас, есть мнение, поздравить с этим. Рады все.
Вновь, как и поначалу, из первых рядов ударили слаженные аплодисменты, однако в этот самый миг случилось нечто, абсолютно непредвиденное.
Сопровождаемые запретительными воплями Автоматических Блюстителей Принципов, каковые, в силу своего служебного положения, оставались все время снаружи, в зал гуськом ввалились десять мужчин среднего возраста, среднего роста, средней упитанности, со средней выразительностью умственного развития на совершенно заурядных лицах.
Вошедшие неторопливо подошли к трибуне, выстроились в плотную шеренгу, делая чеканное равненье то направо, то налево, и хором объявили:
- Мы - сдаемся! Томка. Совершенно добровольно. Точка. Забирайте всех нас в плен, но только - не травите! Точка.
- Это можно… Не противоречит всем миролюбивым устремленьям. И стандартам в том числе… А кто вы, собственно, такие? - медленно поразился Председатель, силясь отыскать в своих бумагах объяснение происходящему.
- Постоянные жертвы войны. По контракту. Точка. Солдаты - которые всегда сдаются! Точка. Все страховки есть. Арестуйте нас!
- Ну, это можно. Не противоречит… Чьи солдаты? - еще больше поразился Председатель.
- Да откуда же мы знаем? Точка! - развели руками незваные гости. - Нас не извещают. Нас используют. Мы - сами по себе. Повсюду. Точка. Убегающие вместе. Прибегающие врозь. Судьба такая. Точка. Это - наша работа. Сдаемся в плен за других, кому престиж не позволяет. Точка.
- Козлы отпущения, значит?! - обрадованно догадался Председатель. - Наши, что ли?
- Может быть, и козлы, - согласились все десятеро. - Может быть, и ваши. Нам все равно. Точка. Еше выполняем функции неизвестных солдат. По контракту. Они нужны везде. Точка. Совершаем подвиги за других - ратные и трудовые. Точка. Мы только по геройской части, вы учтите. Безымянные герои… Точка. Нас за это к всяческим наградам представляют - ясно, под чужими именами, временами принародно, а когда и в кулуарах, от задачи все зависит. И неплохо платят. Точка. Ну так что, берете вы нас в плен или нет?
- В плен-то взять всегда несложно, да вот после… М-да. А вдруг и это вам велели - сдаться на Конгрессе? - мудро усомнился Председатель. - Обманный выпад против нашего извечного стремленья к миру! Что тогда?
- Нет, - хором возразили все десятеро, - нам никто ничего не велел. Мы сами. Точка. Надоело! Все страховки есть…
- Видите ли, - как можно мягче сказал Председатель, - никакой войны с Вистулой-0 у нас не получилось… Не с кем воевать! Хотя мы тщательно готовились к защите… Так что вас, вероятно, неправильно информировали… Нам пленные не нужны. Сейчас, по крайней мере. Уж не обессудьте…
Лица вошедших разом вытянулись и приняли тоскливейшее выражение.
При этом виду всех десятерых был до того облапошенный и жалкий, что в другой раз их непременно приголубили бы и арестовали.
- А неизвестные герои вам нужны? - без малейшей надежды спросил один из козлов отпущения.
Зал с одобреньем загудел.
- Увы, - вздохнул Председатель, - сейчас не нужны. Списка пока не давали… Да у нас и местные герои есть! - он быстро заглянул в свои бумаги. - Есть герои! И притом - вполне конкретные личности, не то что эти - ваши-наши… - он вновь уставился в лежащий наготове текст. - Фини-Глаз, например… Да, все верно - Фини-Глаз. Не человек, а легенда! Жив-здоров, любим народом… И статья о нем была!
Услышав имя Фини-Глаза, зал загудел не просто благодарно, но уже и с явным ликованием.
Все десятеро горестно потоптались на месте и столь же горестно покачали головами.
Похоже, эдакая незаинтересованность сбила их с толку совершенно.
Ибо не было еще таких миров, где им не находилось бы какой-либо работы. Хоть какой…
- Ну вот, - обиженно сказал один из них, - а мы, по правде, так надеялись достойно завершить свою карьеру! Точка. Ведь пора уже, пора… Покоя сердце просит… Точка. Думали: в последний раз сдадимся в плен - и сменим амплуа. Уйдем навсегда из Большого Заменительства. Как настоящие герои. Точка. Жаль, не получилось…
Они, не сговариваясь, повернулись и дружно - гуськом, как и вошли, - под возмутительное гуканье и молодецкий посвист зала вымаршировали вон.
И тотчас же - им вслед - послышались шальные, шквальные аплодисменты.
Отчего-то встали все…
- Ну, ладно, - умиротворенно молвил Председатель, когда в зале, наконец, притихли, ожидая новых указаний. - Можете садиться. Вот какие происходят перемены: встанут, сядут… - пошутил он. - Даже интересно… Ладно. С ними что-нибудь придумаем - потом… И будет, так сказать, национальная идея. Свежая струя… Она и во Вселенной возникает иногда. Местами… Например, у нас… Но это к слову. Это тоже - на потом. А на повестке дня опять вопросец: быть или не быть? Великость или как… Я лично думаю, что - быть. Ну, а тогда - что делать опосля? Ведь тоже, знаете, вопрос. Еще один… Поговорим об этом.
28. Великан пера
Теперь у Крамугаса, как, по сути, и у многих обитателей Вселенной, было свое прочное место в жизни, был свой дом на окраине города и был свой вид из окна: гигантский пустырь, залитый сиреневым пластиком и имевший мерзкое свойство не просыхать после дождя, так что, если уж смотреть на вещи здраво, никакой это был не пустырь, залитый сиреневым пластиком, а обыкновенная лужа диаметром эдак метров в триста, всегда безмятежная, лоснящаяся поверхность которой на удивление четко и обстоятельно отражала все, что творилось в небесах, - голую синь или, напротив, ватную серость облаков, или, что чаще всего и случалось, ватную серость облаков на фоне голой сини.
Лужа эта (или площадь) называлась Центральной, поскольку когда-то, в почти незапамятные времена, сюда намеревались перенести центр города, но, заливши предварительно весь пустырь пластиком, чтобы было вокруг чего строить, центр столицы переносить внезапно передумали, оставили его на прежнем месте, а самую площадь предложили считать памятником архитектуры - со всеми вытекающими отсюда последствиями - нетленным и неприкосновенным, как и все другие памятники, которых, между прочим, в городе не было ни одного.
В непосредственной близости от лужи повесили цветистую галонеоновую табличку - "Въезд воспрещен", и дома стали строить только с одной стороны, мотивируя это тем, что уж чересчур хороша пустота, каковая открывалась на стороне противоположной, - жалко портить столь отменную во всех отношениях историческую первозданность.
Крамугас любил стоять перед окном и подолгу вглядываться в пластиковую даль.
Наконец-то он обрел силу. Нет, не силу сочинять - ее заполучают лишь отдельные простаки, наивно-бескорыстно верящие, что написанное ими может быть кому-либо необходимо.
Крамугас обрел силу печататься - и вот теперь вдруг ощутил ее во всей подобающей раскованности и до умопомрачения нелепом блеске.
Того, ради чего другие порой продавали целые миры, не говоря уж о себе, он достиг легко и быстро, как-то сразу - всем на удивленье. Да, достиг, добился наконец!.. Случайно подобрал на свалке тему, совершенно идиотскую, бездарную, но так всем нужную теперь!.. Сумел ее по мере сил развить и ловко поднести начальству, ничего не смыслящему в этой теме. Как, признаться, и во многом прочем… Сумел всех околпачить - вплоть до собственных коллег…
А может, им-то он и был нужней всего?
Они прикрылись его творчеством, как ширмой, чтобы не была заметна вся убогость и тщета их сочинительских потуг, чтоб некто, вознесенный ими, словно бы расцвечивал, оправдывал их неумелость, тупость и да ват им всем счастливую возможность, оставаясь бездарями, тоже числиться в творцах…
Как знать?!.
Творцы, до ужаса принципиальные в матерой беспринципности своей… Они - такие…
Сам-то он работал честно, как умел, и, судя по всему, весьма недурно…
Он достиг вершины, и его признали. Или, если подходить иначе: все его признали - потому-то он и оказался наверху.
Одно повязано с другим… И это придавало силы.
Пусть болтают всякое, но сила была страшная и оттого - особо подлинная, как ничто на свете.
А ведь еще какую-то неделю назад всего этого у Крамугаса не было… И ни о чем подобном он и не мечтал…
Он явился на роскошную, далекую Цирцею-28 - робкий и бездомный, никому, по сути, не известный, без багажа и без знакомств, с одною лишь весной в кармане, да и то, если правду говорить, весна эта была чужая, с Бетиса-0,5, и здесь никого не интересовала.
Измусолив и порядком обтрепав ее за дни минувшей беготни, Крамугас в итоге приволок ее в свой новый дом и торжественно водрузил на подоконник.
Он сразу же почувствовал себя спокойным, радостным и умиротворенным, словно сидел сейчас народном Бетисе-0,5, где набухали почки на деревьях, где звенела на улицах радужная, чистая капель, и все от этого сразу становилось простым и необязательным, как в детстве, когда получаешь, наконец, заветную банку с душистым вареньем…
Он машинально повертел в руках полученную рано утром телеграмму, тщательно разгладил на столе и чуть ли не в десятый раз перечитал ее:
"Не зная, право же, что с нами будет дальше, но душевно веруя во все полезное для вызревания Отечества, заранее, коллега, поздравляю Вас с пятидесятилетием, если Вы, конечно, доживете. Благосклонно - Дармоед, новоответственный редактор Вам знакомого издания "Культурный высев". Такие кадры нам нужны".
Ну и плевать, подумал Крамугас. Еще переживать по поводу какой-то там бумажки!.. Что Дармоед, что заяц - все едино, у руля должны стоять проверенные люди. Это как ветер в чистом поле - дует-дует, а ни отменить, ни повернуть в другую сторону его нельзя… И только, если слишком сильный, можешь сам спиной к нему поворотиться. Вот и все… Весь выбор твой… Работа есть работа. И - плевать. Смешно иначе относиться… Хуже-то - не будет. Им со мной теперь считаться надо: что ни говори, я - вылез, вот он я!
Да-да, конечно же все будет хорошо, вновь размечтался Крамугас. И сейчас хорошо - чего уж там! - и было хорошо, и все такие хорошие, что прямо и не верится, а верить-то - необходимо, потому что и сам он отличный парень, каких еще поискать, и жизнь поэтому - штука отменная, и ничего нет лучше жизни, такой вот и любой другой, и всему хорошему в ней найдется место, стоит только очень захотеть…
От эдаких умных мыслей Крамугас разомлел окончательно, улегся на диван, набрал в грудь побольше воздуха и запел, неистово и отрешенно.
- Ну что ты голосишь, как проперхарь с Проксимы?! - раздался вдруг знакомый голос. - Если ты считаешь, что здесьтакая же звукоизоляция, как у тебя на Бетисе-0,5, так ты, приятель, крепко ошибаешься… На той стороне площади твои вопли слышны!
- Не вопли, положим, а пение от всей души, - обиженно заметил Крамугас, слезая с дивана и шагая навстречу Фини-Глазу. - И если вы меня опять начнете поучать, как надо прилюдно демонстрировать божественный вокал… Не выйдет! Вот возьму сейчас верхнюю ноту - и тут вам конец!..
- Однако ж ты, приятель, охамел… - беззлобно сказал Фини-Глаз, награждая Крамугаса дружеским, приветственным тумаком, от которого хозяин дома еле удержался на ногах. - Ну ладно, тебе теперь наглеть разрешается. На пять минут в год. Лимит, заслуженный тобой. Писатель!.. Впрочем, шутки в сторону. Я к тебе поделу, старина.
- А что такое? - забеспокоился Крамугас. - Со статьей, может, что-то не так?
- Ну, ты себя не ценишь!.. Со статьей - порядок, мне проходу не дают, везде автографы на память просят. Еле успеваю поворачиваться! Фини-Глаз, куда шагаешь - только в новом варианте… На-ка, погляди.
Он несколько смущенно сунул Крамугасу вчетверо сложенный номер вчерашней вечерней газеты.
Такой Крамугас еще не видел - на глаза не попадалась.
Газета была хлипенькая, тоненькая, но зато называлась шикарно: "Могучее время. Мовыскинский вечерний орган".
- Мовыска - это что? - не понял Крамугас.
- Ну, здрасьте! - Фини-Глаз оторопело глянул на него. - Уж столько времени здесь, на Цирцее, а столицы и не знаешь!.. Срам! Ты где живешь? Как город называется? А вот - Мовыска-то и есть! Понятно? Центр культуры!
- Буду знать, - кивнул смиренно Крамугас. - Название дурацкое, но постараюсь не забыть.
- Попробуй, - ядовито хмыкнул Фини-Глаз. - Такие вещи забывать нельзя. Ни в старости, ни в детстве. А уж журналисту, да еще такому великану!.. Пригодится - не то слово! Ты - читай, читай!
Под названием газеты во всю страницу шел аршинный то ли лозунг, то ли заголовок, то ли вообще бог знает что - короче, нечто, дополненное тусклым и малоконтрастным стереоснимком президиума Конгресса: "ПОВСОНАЦ со всей ответственностью заявляет: нынешнее поколение цирцейских людей будет жить и умрет при Фини-Глазе!"
- Море радости и счастья, - гукнул Фини-Глаз. - Дождался! Наконец-то!
- Это как же понимать? - слегка опешил Крамугас, тыча пальцем в газетную страницу.
- А вот так! - развел руками Фини-Глаз. - Как и написано. Красиво, да?
- Но с чего вдруг? Кто сочинил?
- Там… - Фини-Глаз с почтеньем глянул в потолок. - Сидят… У них, видать, головки варят…
- Ладно. То, что будут жить, я спорить не берусь… Умрут-то - почему?
- Выходит, очень чтут. И без меня - никак… Нигде… Теперь я - вроде как символ. Обновленья или уж не знаю и чего… Всего, наверное… Теперь я вечный! Это все - благодаря тебе… Соображаешь?
- М-да, реактивная работа, что и говорить… - завистливо промолвил Крамугас.