Настоятель Петр упал в пяти шагах от входа. Ничком. Правая рука протянулась вперед, и в тонких пальцах сжат был длинный автоматический пистолет.
Корнелий, цепенея, стоял несколько секунд над Петром. Потом стремительно присел - сработал инстинкт самосохранения. Сжавшись, Корнелий глянул вдоль руки с пистолетом - за решетку.
Но на лестнице перед храмом было пусто. И на всем пространстве, видимом за скрещенными брусьями, было пусто. Так пусто и тихо, словно обезлюдел весь город…
Кто же тогда стрелял в Петра? Зачем? Хотели взломать решетку, а он не подпускал? Или убили просто в отместку?
Корнелий встал на колени. Разжал на пистолетной рукояти пальцы Петра. Они были остывшие. Желтые и твердые, как слоновая кость.
Пистолет оказался обычный армейский "С-2", но с длинной граненой муфтой глушителя на стволе. От ствола тянуло порохом. Корнелий вынул обойму. Израсходовано было четыре патрона. В магазине осталось семь, да один в казеннике. Корнелий поставил спуск на предохранитель (учили на сборах), неловко затолкал "С-2" в левый карман, мельком подумав, что могут разбиться очки. Он двигался механически. Он опять словно раздвоился. Один Корнелий мычал от тоски и отчаяния, от безнадежности и жалости к Хальку, второй действовал сухо и методично.
Взяв за плечо, Корнелий перевернул Петра на спину. Вишневый шелк сутаны с легким треском отклеился от густого пятна полуспекшейся крови, которая натекла, видимо, из раны в груди. Волосы у Петра были растрепаны, губы сжаты с мальчишечьим упрямством. Корнелий вспомнил, как маленький Альбин Ксото прижимался к стене, но не отступал, когда приближались одноклассники-мучители.
Ясным взглядом, почти по-живому осмысленно, Петр смотрел на Корнелия. Корнелий сделал усилие, протянул пальцы к векам Петра, зажмурился и закрыл ему глаза. Теперь Петр словно заснул. Стало чуть легче.
Корнелий поднял Петра на руки. Что-то тяжелое, железное упало из складок сутаны. Обойма. Запасная… Что же, спасибо, Петр. Спасибо, Хальк… Корнелий опустил Петра, поднял обойму. И снова взял Петра на руки. Он смутно помнил, что в боковом приделе храма есть возвышение, похожее не то на широкое надгробие, не то на старинный мраморный стол. Надо положить Петра туда. Через два дня придет смена. Служители храма похоронят своего товарища по обряду, который полагается для слуги Святых Хранителей, выполнившего свой долг…
"Не для слуги, для солдата…"
Петр был легкий, как мальчишка. И Корнелию представилось, что несет не настоятеля Петра, а маленького Альбина, который подвернул ногу, прыгая с расщепленной ветлы на берегу озера. Так было однажды.
Корнелий медленно и долго шел по солнечным полосам, а решетка входа была у него за спиной. Опять показалось, что могут выстрелить. В затылок. Но он не решился ускорить шаги, словно это могло отозваться болью в подвернутой ноге мальчика Халька…
"Пусть стреляют. Все равно…"
"А Цезарь?.."
Он свернул в темный придел. В нише, окаймленной мигающими звездочками, смутно светился беломраморный монолит. Корнелий положил Петра на холодную плоскость. Закрыл длинной сутаной носки побитых старых туфель. Крылатую накидку на груди поправил так, чтобы не видно было крови. Хотел сложить на груди руки, но они не сгибались и легли вдоль тела.
Возвышение было чуть меньше метра от пола. По краю шел резной каменный карниз. Корнелий стал на колени, прижался к мраморным листьям и цветам. Раздвоенность исчезла. Но не было в душе и прежнего молчаливого кричащего отчаяния. Печаль была большая, да. Но без прежней черной безнадежности.
"Прости, - сказал Корнелий, - если это из-за меня, прости… Но ты ведь сам выбрал такую судьбу и не зря носил пистолет. А я спасал не себя, а ребят спасал. То есть сначала себя, но потом - их… Они ушли, а я остался, я вот он. Я не знал, что уже поздно…"
Теперь поздно было жалеть, каяться и оправдываться. И никогда он не расскажет Петру о том детском страхе, об измене.
"А может, ты знал?.. Ты, наверно, знал, Хальк. И наверно, простил… Да?.."
Казалось, мраморный монолит еле ощутимо шевельнулся. В самом деле… Камень тихо, почти незаметно опускался, и Корнелий понял, что склоняется все ниже. И пришла откуда-то тихая, как дыхание, медленная музыка.
Вот, значит, что. Сам того не ведая, он положил Петра в погребальную нишу, и заработали в толщах старого храма механизмы.
Теперь камень с лежащим Петром уходил вниз уже быстрее. Корнелий поднял голову, уперся ладонями в пол. Желтая лампада вспыхнула в нише, осветила лицо настоятеля Петра…
Надо было что-то сказать. Или подумать. Может быть, молитву какую-то?
"Петр… Альбин… Хальк… Если в том мире, куда мы уходим после нашей жизни на земле, люди что-то помнят и чувствуют, не держи на меня обиды… Пусть тебе будет хорошо и спокойно…"
Краем сознания он отметил, что это не его слова, а из какого-то старого фильма, где показан был печальный обряд горного древнего племени. Но что же теперь, если нет ничего своего и вся жизнь была только глядением на экран? Пусть кино, пусть сентиментальные слова, но теперь они были искренними и нужными.
Мраморная плоскость, на которой лежал Петр, поравнялась с полом. И тогда Корнелий спохватился.
- Подожди, - прошептал он суетливо. Зашарил в кармане, выхватил значок, положил Петру на грудь. - Вот…
И подумал: "Не надо было тебе, Хальк, расставаться с талисманом… Но кто же знал…"
Он едва успел убрать руку. Камень с Петром быстро ушел в глубину, и открывшийся прямоугольный провал тяжело задвинула чугунная плита (зажужжали в невидимых пазах ролики).
В свете желтой лампады на плите виднелись старинные выпуклые буквы. Корнелий прочитал и быстро встал. Вот что было написано:
"Оставьте скорбь. Он исполнил меру своих дел. Пока живы, стремитесь к тому же".
Корнелий поддернул брюки: они обвисли от тяжести пистолета, ключа и обоймы. Он поменял содержимое карманов местами: ключ и монетку положил в левый карман, а пистолет в правый (и опять подумал: не раздавить бы очки, подарок Анды).
Пусто было вокруг и тихо, как в широком безлюдном поле. Только словно далеко-далеко играла печальная свирель. Корнелий испытывал странное чувство свободы. Впервые не было в нем никакого страха. По крайней мере, за себя.
Свитер на груди оказался в мазках и сгустках бурой крови. Корнелий стянул его и, пройдя подальше от моста, затолкал в гущу белоцвета. Остался в белой майке с рукавами.
Солнце светило вдоль оврага и уже высушило траву. Но запах стеблей и листьев был по-прежнему густым и горьким - как сама печаль. Корнелий глотал его, как в детстве глотают застрявшие в горле слезы. Но кроме горечи было в нем еще одно чувство - необъяснимое и спорящее с утратой. Словно сбоку и чуть позади шагает, не отставая, светлоголовый худой мальчишка с вельветовыми лямками на коричневых плечах. Путается тонкими ногами в траве, стирает с губ прилипшие семена белоцвета и поглядывает на Корнелия - с непонятным вопросом.
Иллюзия была так велика, что Корнелий оглянулся - не отстал ли Хальк?
Не было Халька. Был другой мальчишка - но не этот и не здесь. Найти его и помочь ему оставалось теперь единственной целью. Последним смыслом существования. О прирученных молниях Корнелий уже не думал.
Цезарь жил в районе Малого Кронверка, на Второй Садовой линии. В доме номер одиннадцать. Этот адрес (а точнее, адрес штурмана Лота), в течение нескольких секунд связавшись со справочной службой, выдала Корнелию супермашина в таверне у Мохова.
Ничего, кроме адреса, у Корнелия не было. Ни уверенности, что Цезарь дома, ни планов. Ни точных мыслей. Только глубоко сидящая боязливая догадка, что Цезарь нужен ему, Корнелию, пожалуй, больше, чем он Цезарю…
Корнелий надел очки, выбрался из оврага и пошел к станции монорельса. На него не смотрели. Подумаешь, вырядился помятым бичом! Все равно не настоящий. Люди привыкли, что у некоторых мужчин есть такая мода - в отпуск или на выходные одеваться как безындексные бродяги…
Вторая Садовая линия была обычной улицей одноквартирных особнячков средней цены. Вроде аллеи Трех Садоводов, где когда-то жил Корнелий.
Выйдя на линию, Корнелий впервые подумал с большой тревогой: "А если не найду его здесь, тогда что?"
Но среди долгих бед и горестей судьба дарит иногда вспышки необыкновенных удач. Цезарь шел навстречу.
Он шел издалека, посередине горячей плиточной мостовой. Время близилось к полудню, улица в своем дремотном зное была безлюдна. И мальчик, идущий по неласковому солнцу, был одинок и беззащитен.
Корнелий узнал его сразу, хотя одет был Цезарь совсем не так, как раньше. В синих блестящих трусиках, окантованных белым галуном, в бело-голубой безрукавке с распущенной шнуровкой у ворота, в высоких, с ремешками на щиколотках сандалиях. Но нельзя было не узнать этот серебрящийся на солнце шар волос.
Со стороны показалось бы: благополучный мальчик вышел из благополучного дома погулять и беззаботно топает по солнцепеку. Но Корнелий настороженными нервами сразу ощутил скрытность и ощетиненность мальчишки. Корнелия Цезарь не замечал: тот шел по краю улицы, в тени. Пора было выйти на дорогу. Чтобы Цезарь узнал его, Корнелий сдернул очки. В тот же миг его толчком остановило предчувствие стремительной беды.
И беда не замедлила случиться.
С другой стороны улицы, из-за ствола большого вяза, вышел навстречу Цезарю плечистый мужчина с тяжелой квадратной головой. В черных штанах и крагах, в песочной рубашке с погонами и летней унтер-офицерской пилотке.
Цезарь замер, дернулся, словно побежать хотел. Не побежал. Стоял, расставив ноги-прутики, согнув локти. Корнелий был уже близко и увидел на лице его упрямство и отчаяние.
Улан что-то сказал вполголоса, взял Цезаря за локоть. Мальчик выгнулся, рванулся, вскрикнул - негромко и неразборчиво. Метнулся взглядом по улице - словно спасителя ждал. И тогда увидел Корнелия - тот подходил со спины улана широкими неслышными шагами. Вскинул к губам снятые очки.
Чек - вот умница! - ничем не выдал Корнелия. Только радость метнулась в глазах. Тут же он дернулся опять, старательно закричал: "Пустите, что я вам сделал", улан ухватил его двумя руками, прогнул спину.
На последнем шаге Корнелий вырвал из кармана пистолет и впечатал граненый глушитель под левую лопатку улана.
- Стоять. Руки в стороны…
Сержант оказался опытный: вмиг понял, что трепыхаться - себе дороже. Выпрямился, закаменел с раскинутыми и обвисшими, как перебитые крылья, руками (Цезарь отпрыгнул, шлепнулся, вскочил). Не делая попытки оглянуться, сержант негромко сказал:
- Что такое?
- Не шевелиться! - Корнелий расстегнул висевшую на черном уланском заду кобуру и выдернул увесистый "дум-дум". Очень мягко попросил Цезаря: - Чезаре, малыш, отойди в сторону, подальше. - Потому что сержант мог выбрать мгновение, схватить мальчишку и закрыться им. Цезарь, не отрывая веселеющих глаз от Корнелия, быстро отбежал.
- Что такое? - уже резче спросил сержант.
- Молчать. Пять шагов вперед по прямой. - Корнелий слегка надавил пистолетом.
Сержант, как на строевой подготовке, твердо и широко шагнул пять раз. Сердито поинтересовался:
- Теперь могу я оглянуться?
- Можете. Ва! Да это штатт-капрал Дуго Лобман! Виноват, сержант. С повышением вас… Очевидно, за доблестные схватки с детьми?
- Что вам нужно? Я вас не знаю, - набыченно и без боязни сказал Дуго Лобман. - Вы рехнулись? Нападение на улана, занятого особой службой… Вы хоть соображаете? Дайте сюда пистолеты.
- Стоять… - Корнелий качнул стволами. - Особая служба - это охота за детишками?
- Вас не касается!.. А, я вас вспомнил! Вы один из тех хлюпиков на сборах! Га-аспада интеллигенты… Корнелий Глас! Верно? Я сейчас уточню ваш индекс…
- Стоять!
- Не вякайте… - Дуго был явно не трус. - И не махайте оружием. Вы и в мишень-то не могли попасть, а в человека… Чтобы выстрелить в живого человека, нужно иметь твердость, а не интеллигентскую жижицу… Выстрелите да еще, не дай Бог, попадете - и будете всю жизнь терзаться угрызениями… - С этими словами Дуго направил на Корнелия висевший на поясе уловитель индексов.
Цезарь вдруг метнулся, встал рядом с Корнелием, выбросил вперед изогнутую ладонь со сжатыми пальцами - словно хотел защитить Корнелия от прибора.
Лицо у Дуго стало озабоченным.
- Не действует? - участливо спросил Корнелий.
- Черт… где я его грохнул… А вы не радуйтесь, я уточню ваш индекс по спискам в штабе… господин Корнелий Глас… из Руты, кажется?
- Именно кажется. Уловитель ваш в порядке, а я не Корнелий Глас из Руты. Глас казнен. А я человек без индекса по имени Петр Ксото. - Это он сказал неожиданно для себя. И мгновенно вспомнил желтые пальцы Петра на пистолете.
- Не валяйте дурака! Отдайте пистолеты и - руки на затылок!.. Или стреляй, черт возьми, скотина!.. - Лицо Дуго искривилось, как резиновая маска.
- Ни то ни другое, сержант. Пистолеты вы не получите и пойдете сейчас прочь… Не советую рассказывать про меня. Лучше сообщите командиру, что потеряли оружие при пьянке. Это принесет вам крупные неприятности, но меньше, чем если узнают правду: сдать пистолет при выполнении задания. В этом случае шансов на спасение не больше половины, а?
- А у тебя какие шансы? И зачем тебе мальчишка? Или ты… - Он вдруг заухмылялся, и Корнелий резко двинул вниз предохранитель "С-2".
- Марш вдоль улицы и не оглядываться! Или я стреляю на счете "три". Можете думать, что это от интеллигентской нервности… - Корнелия вдруг мелко затрясло. - Пистолет с глушителем, никто не услышит… Ну… Раз…
Дуго, нагнувшись, посмотрел ему в лицо, повернулся и тяжело пошел по плитам.
Корнелий сунул в карман уланский "дум-дум", свободной рукой взял Цезаря за плечо, потянул его в тень. Оттуда - в заросший садовыми джунглями переулок - проход между заборами. Потом - под откос, к дощатому, совсем деревенскому мосту через ручей… Оказалось вдруг, что уже не он ведет Цезаря, а Цезарь тащит его за руку по темной, непробиваемой для солнца аллее.
- Скорей… Тут близко дорога, по ней ходят частные таксокары.
- У меня нет денег, - выдохнул Корнелий.
Цезарь на бегу выдернул из кармана на трусиках желтую бумажку.
- У меня есть десять марок… Спрячьте пистолет…
…Похожий на громадную божью коровку "пилигрим" послушно остановился у травянистой обочины. Цезарь влез в машину первым, весело сказал равнодушному таксисту:
- Нам на Перешеек, Артиллерийская улица… - Повернулся к Корнелию: - Дядя Петр, мы заедем за моими удочками, а потом, как договорились, на вокзал. Ох да не бойся ты, пожалуйста, мы успеем. - Резвый, слегка избалованный мальчик, собравшийся, видимо, со своим пожилым неряшливым дядюшкой за город…
Через полчаса они шагали по перешейку, соединявшему город с широким скалистым мысом. На мысу был неухоженный и нелюбимый горожанами парк. На перешейке росли сосны, душно пахло разогретой смолой. Пистолеты оттягивали карманы, царапали сквозь подкладку ноги. Корнелий взмок от духоты. Но послушно и молча шел за Цезарем.
Цезарь заговорил первым:
- А где ребята?
- Наверно, уже там. - Корнелий сам удивился сухости своего тона.
- А вы?
- Что я?
- Не ушли с ними?
- Как видишь.
- Почему? - Глаза у него были зеленые, скулы не по-детски заостренные, рот после каждого слова сжимался твердо.
Можно было ответить: "Я обещал увести на Луга всех ребят, а увел не всех, ты остался…" Можно было проще: "А кто тебя, дурака, выцарапал бы из лап Дуго Лобмана?"
Корнелий сказал с досадой:
- А чего мне там? Ты вот тоже не пошел.
- Сравнили, - дернул плечом Цезарь. И вдруг словно опомнился. Глянул, как обычный провинившийся мальчишка. Сказал тихо и торопливо: - Извините меня, пожалуйста…
- Пожалуйста, - усмехнулся Корнелий, моментально оттаивая. Они встретились глазами. И Корнелий опять поймал себя на желании провести ладонью по щетинистому шару прически Цезаря. И был почти уверен, что Цезарь тогда улыбнется и станет славным, добрым мальчуганом. Но не решился, только рукой качнул. А Цезарь, потупясь, проговорил:
- Если бы не вы, сержант скрутил бы меня.
- Видимо, за тобой следили.
- Видимо… Я вчера пробрался домой, там никого. Бим наглухо отключен. Включил - а он меня даже не узнает… Позвонил папиным друзьям, они говорят: "Кажется, папа и мама уехали в столицу, хлопотать за тебя". А еще говорят: "Вернись в школу"… Но я остался, переночевал…
- Может быть, эти… знакомые твои и сообщили уланам, что ты дома?
- Не хотелось бы так думать, - очень серьезно отозвался Цезарь. - Скорее, уланы догадались сами, это нетрудно. Не надо было оставаться на ночь, но я все ждал: вдруг мама и папа вернутся.
- А потом?
- Утром решил ехать в столицу, искать их.
Жалость резанула Корнелия: совсем малыш.
- Один? Почти раздетый, с десятью марками?
- Я больше не нашел дома денег. Думал: проскользну без билета. А вещи в дорогу я взял… Не думайте, что такой уж глупый… Сложил в туристский ранец, перекинул через забор, в переулок, а сам вышел через калитку. Хотел сперва осмотреться, а потом подобрать…
- Значит, боялся, что следят?
- Конечно.
- Боялся, а топал посреди улицы, - с мягким упреком сказал Корнелий.
Цезарь честно шмыгнул носом.
- Когда прячешься, еще страшнее.
- Пропал твой багаж. Теперь туда возвращаться нельзя.
- Разумеется. Разве что ночью.
"И ночью нельзя. И вообще нельзя тебе в городе, Чек… Путь один - в таверну "Проколотое колесо".
Но интуиция говорила Корнелию, что в таверну следует идти лишь в сумерках.
- Чек… Чезаре… А куда ты сейчас меня ведешь?
- В парк. Я в нем все места знаю, мы с папой любили там гулять.
- Но… сейчас-то нам не до гулянья, а?
- Там есть остатки старого форта. С подземельем. Про него мало кто знает, а мы с папой лазили. Там глубоко, уловители не возьмут, можно отсидеться. А я буду приносить вам еду.
Лишь сейчас Корнелий понял: Цезарь спасает его! А тот вдруг сказал взрослую фразу:
- Я не могу допустить, чтобы вы снова рисковали ради меня.
- Господи, Чек… Но при чем здесь подземелье? Ты же видел: уловитель меня не берет.
Они миновали седловину перешейка, и начался подъем. Сухая хвоя скользила под ногами. Цезарь слегка обогнал Корнелия и теперь оглянулся. Спросил - и виновато, и снисходительно:
- Вы думаете, я могу обезвредить все уловители? Даже локаторы?
Видимо, изумление отчетливо изобразилось на лице Корнелия. Цезарь остановился.
- Или… вы думаете, что у вас по правде исчез индекс? Я просто отключил у сержанта уловитель.
Да!.. Выброшенная вперед ладонь (похожая на ту, что венчает храм Девяти Щитов, только маленькая), выгнутая в защищающем порыве… Неужели правда? Он это может? Или фантазия мальчишки?
Корнелий пальцами собрал складки на лбу. Сто вопросов, путаница догадок. Постой, не испугай мальчика.
- Что с вами, господин Корнелий?
Он выдавил улыбку:
- Ничего… господин Цезарь. Просто удивился. И давно ты научился так шутить с уловителями?