Желто-огненный, стремительно вертящийся шарик сидел на Витькином мизинце послушно и бесшумно. Зато направленный на Корнелия уловитель аж заходился зуммером.
- Выключи ты его, - стягивая браслет, попросил Корнелий шепотом.
- Да не выключается, - так же тихо ответил Витька. - Заело кнопку. Ничего, я быстро.
Корнелий с растущей опаской смотрел, как шаровая молния приближается к руке. Но ничего не случилось. Не было почти никакого ощущения. Ни тепла, ни покалывания. Лишь на миг будто коснулась кожи мохнатая лапка. И Корнелию стало легко оттого, что исчезла надоедливая саднящая боль.
И еще оттого, что стих зуммер.
Корнелий благодарно улыбнулся Витьке. Но у того было растерянно-перепуганное лицо. Как у мальчишки, который расшалился в гостях и нечаянно грохнул дорогую вазу.
- Простите… - пробормотал Витька.
- Да что ты! Все в порядке.
- Но я же… Кажется, я… смазнул ваш индекс.
Зуммер молчал.
- Да он просто выключился. Кнопка сработала.
- Индикатор - то горит. А индекса… нету.
Витька вплотную придвинул глазок уловителя к заросшим ссадинам на запястье Корнелия. Оранжевый индикатор светился равнодушно и неподвижно. Сигнала не было. Цифр на шкале тоже…
Корнелий медленно осознавал, что случилось. Первая четкая мысль была: "Может, и Цезарь имел дело с шаровыми молниями?" Вторая: "Витька-то, бедняга, перепугался…"
- Ну и что! - бодро сказал ему Корнелий. - На кой шут мне индекс? Наоборот, спасибо. Тем более, что все равно ухожу… Когда ты нас уведешь?
- На рассвете, - все еще виновато выдохнул Витька.
Корнелий опять сидел в комнате Мохова. Тот стоял у выключенной машины, смотрел мимо Корнелия и говорил негромко, но жестко:
- Нет и нет. Вы что предлагаете? Чтобы двенадцатилетний мальчишка, рискуя головой, сунулся в такую авантюру? Снимать индексы у тысяч людей… Я и так трясусь за него, когда он появляется здесь. Я тысячу раз запрещал ему это, а он…
- Да разве я говорю о вашем сыне? Я о том, что, если существует способ, то в принципе возможен такой вариант, когда…
- Один случай - это еще не способ. Мало ли какие фокусы получаются у нынешних мальчишек! А вы хотите на этой основе изменить государственный строй целой Федерации.
- Святые Хранители! Этого хочет Петр и другие ваши друзья. Мне казалось, что и вы… А я высказался только теоретически.
- Петр - другое дело. Это его программа, его задача. А я изучаю проблемы Кристалла, вот и все… В конце концов, есть этическая и правовая сторона, я уже говорил. Какое право я и мой сын имеем вмешиваться в дела чужой страны? И чужого пространства к тому же.
"Однако вмешиваетесь", - подумал Корнелий.
Мохов угадал эту мысль.
- Я стараюсь никак не влиять на события. Помогаю Петру, да, но лишь постольку, поскольку он помог мне. Когда я впервые попал сюда, меня взяли как бродячего бича, узнали, кто я по профессии, и держали на положении арестанта в Институте многомерных полей при Управлении национальной обороны…
- Разве есть такое?
- О Боже! Кто из нас родился и вырос в этой стране?
- Странно. Армии нет, а Управление…
- Армия нужна для войны с внешним противником. А нынешняя оборона - проблемы внутренней безопасности… Защита от… хотя бы от таких, как вы… Кстати, вы представляете, что случится в стране, если исчезнут индексы? Ведь на основе всеобщей индексикации построено все руководство жизнью страны, планирование, государственный контроль, экономика, в конце концов. Хорошо или плохо, но это система. А без индексов будет полная анархия… Я не раз об этом спорил с Петром…
- Для планирования и учета сгодились бы ветхозаветные браслеты. Так называемые магнитные паспорта. А что касается прав личности и этой идиотской электронно-судейской системы…
- Ах, идиотской! - Мохов не скрыл сарказма. - Вы поняли ее несостоятельность потому, что оказались в таком положении. До того момента она вас вполне устраивала.
- Не отрицаю. Но уж поскольку оказался…
- Но вы - один из миллиона. А остальные жители этого благословенного мира вполне довольны своим существованием.
- Не все.
- Подавляющее большинство. И если вы начнете по своей воле лишать граждан Западной Федерации их возлюбленных индексов, не будет ли это насилием? И как тогда быть с теми же правами личности?
- Я никого не собираюсь лишать индексов. Во-первых, я не умею. Во-вторых, судя по всему, на рассвете меня здесь не будет.
- И слава Богу, - вырвалось у Мохова. - Ох, извините. Я переволновался за этого сорванца. Я хотел сказать, что вам там будет хорошо. При ваших данных программиста и дизайнера…
- Компилятора…
- Ну, не скромничайте. Вы сможете найти себе занятие прямо в обсерватории. А Мишенька Скицын станет наверняка вашим добрым приятелем. Вы схожи с ним по своему экстремизму.
- Это я-то экстремист? Перепуганный кролик…
- По-моему, вы просто не знаете себя до конца…
- Да. Ну… может быть. Тогда позвольте дерзкий вопрос, простительный именно экстремисту… Почему вы, Михаил Алексеевич Мохов, не живете там, вместе с сыном, а обитаете здесь?
Мохов как-то обмяк, поцарапал щетинистый подбородок.
- Это не секрет, - сказал он неохотно. - Однако долго объяснять. Комплекс причин. Например, большие нелады с коллегами по изучению Кристалла… Если интересно, Скицын вас просветит… Кроме того, здесь идеальные условия для проверки ряда моих гипотез. Кир приютил меня. Таверна, как и Храм, стоит на Меридиане…
- А опасность? Уланы?
- Таверна экранирована… Это трудно объяснить, но уланы обходят ее. К тому же хозяин считается их старым и опытным осведомителем. А данные для информации сочиняет вот эта машина.
- Извините, если я обидел вас вопросом.
- Да что вы! Идите-ка спать… господин Корнелий. Вставать придется до света.
Поднялись, когда за окнами еле брезжило. Но ребятишки выспались и держались бодро. Анда каждому дала по вчерашней лепешке и кружке молока.
Мохов не спал. Корнелий зашел к нему. Попрощались они сдержанно, почти без слов. Осталась между ними неловкая недоговоренность. "Впрочем, не все ли равно теперь?" - подумал Корнелий.
Когда он уходил, в комнату к отцу скользнул озабоченный Витька.
Скоро все, кроме Мохова и Анды, собрались в комнате с очагом (теперь не горевшим). Витька пришел последним. Он был по-прежнему озабочен или даже опечален. Однако увидел, что на него смотрят, и сделал веселое лицо.
- Кир! А где мое колесо?
- Спрятал. Скоро поезд, идти надо, зачем тебе колесо?
- Мне ни за чем. Я же говорил, прибей его на стену.
- Ва! Прибей! Уланы увидят в окошко, тогда что? Никакие экраны не помогут.
- Ну уж, не помогут, - мрачнея, буркнул Витька. - Ладно, сбереги тогда для меня. Пригодится.
- Ты когда опять придешь?
- Скоро школа, трудно будет. И папа говорит: не ходи. Но приду.
- Папа правильно говорит, - вздохнул Кир. - Вечно голову суешь куда не надо.
- А ты уговори его, чтобы вернулся, - тихо попросил Витька.
- Ва… Ты не можешь, я как уговорю?
- Вот видишь… - все так же тихо отозвался Витька. - А мне все твердят: "Не ходи, не ходи…" Ладно, пора…
Вдоль насыпи стояли мокрые от ночного дождя сорняки. У Корнелия намокли до колен брюки. Ребята тихонько ойкали. Наконец остановились. В синеватом рассветном воздухе насыпь казалась крепостным валом. Пахло сырым железом и горькими листьями. Было тревожно, словно сейчас этот вал придется брать приступом. Вот-вот заиграет горнист, проснутся в крепости вражеские солдаты…
Кажется, в самом деле где-то пропел рожок. И стал нарастать глухой гул.
- Состав, - сказал вполголоса Витька. - Сейчас подойдет… Кир, а где Анда?
- Анда пошла в Козью слободку, дело с Яковом…
Где Козья слободка, Корнелий не знал, и кто такой Яков и что за дело к нему у Анды, сейчас не имело никакого значения. Но ему было грустно и даже обидно, что Анды нет.
Товарный состав медленно и с лязгом надвигался. На фоне мутного неба пошли силуэты вагонов и цистерн. Потом потянулись открытые платформы.
Среди ребят возникло беспокойное движение.
- Подождите, - перекрывая лязг, звонко сказал Витька. - Он сейчас остановится.
В самом деле, подергавшись и погремев, состав замер. Витька первый полез через сорняки наверх. Ребята вереницей за ним. Потом - Корнелий и Кир.
Витька по железной лесенке забрался на платформу, лег животом на барьер, протянул руки.
Корнелию вдруг очень захотелось, чтобы ребята на прощанье встали в круг и сказали свое "гуси-гуси…". Но, конечно, это было нелепое и сентиментальное желание. Времени в обрез, да и как станешь на крутом откосе.
Без суеты, молчаливо и быстро ребята поднимались к Витьке. Сперва маленькие, потом старшие. Последним - Антон. Он встал рядом с Витькой, протянул вниз руку:
- Подымайтесь… Корнелий.
- Скорее. Сейчас тронемся, - сказал Витька.
Корнелий взял узкую и мокрую (хватался за траву) ладонь Антона. Подержал секунду, отпустил.
- Прощай… Прощайте, ребята. Витька позаботится о вас. Правда, Витька?
Теперь ему казалось, что это решение жило в нем давно. Еще до того, как исчез индекс. До того, как он увидел Анду. Даже до того, когда Петр дал ему значок…
- Господин Корнелий! - тонко, будто обиженный малыш, вскрикнул Антон. - Как мы одни?!
- Вы не одни. А вот Цезарь - один… Витька, береги ребят!
- Ага… - довольно беззаботно отозвался он. Состав дернулся.
- Ай, что делаешь, - быстро сказал Кир. - Зачем остался?
- Ва… - усмехнулся Корнелий. - А кому я там нужен? Поздно заново жить, не мальчик. Попробую здесь, насколько хватит…
Платформа уходила. Тонкие силуэты рук взметнулись вдруг над краем, закачались, замельтешили, как стебли на ветру. И Корнелий вскинул руку. Не удержался, сказал шепотом:
Гуси-гуси, га-га-га,
Улетайте на Луга…
Уж такое-то прощание он мог себе позволить.
Платформы скрылись, прокатили мимо хвостовые цистерны.
Эта железная дорога, так же как и улица вдоль нее, называлась Окружная, но не потому, что опоясывала город кольцом. Просто раньше она принадлежала Южному армейскому округу. Она огибала окраину по дуге и уходила в поля. Там, через несколько миль, когда встающее солнце бросит от кустов на рельсовый путь длинные тени, состав чиркнет на ходу по невидимой грани соседнего пространства и остановится на минуту. Тогда ребята спрыгнут. И от этого места до обсерватории "Сфера" совсем недалеко… Так объяснял Витька, и Корнелий знал: так и будет.
- А что теперь станешь делать? - спросил Кир.
- Не знаю… То есть одно дело знаю точно: надо найти мальчишку. Цезаря. А дальше поглядим… Спрошу у Петра…
- Лучше сразу спроси у Петра. Иди к нему. Только очень осторожно.
- Я осторожно. Хотя чего бояться? Я же безында, бич. Ни одна судейская машина не докажет, что я - Корнелий Глас. - Он хмуро посмеялся. - Корнелий Глас из Руты казнен восемь дней назад в муниципальной тюрьме номер четыре. Это зафиксировано везде и всюду…
Кир покачал головой.
- Неправильно думаешь. Никто не будет доказывать. Пристрелят в глухом углу, вот и все дела.
- Ну… это как получится. Двум смертям не бывать, а… одна вроде была уже.
Мудрый Кир опять покачал головой. Но больше не спорил.
- Пойдешь к Петру, смотри, чтобы не выследили ту дверь, в овраге…
- Да я и не пойду через дверь! У меня и ключа нет.
- Пойдешь. Другие пути все закрыты. Скажешь Петру: если шибко прижали, пусть уходит сюда. А ключ тебе Алексеич даст.
- Наверно, он рассердится, что я не ушел с ребятами, - скованно сказал Корнелий.
- Зачем рассердится? Нет. Он и сам не уходит. А у тебя, ты говоришь, здесь мальчик…
Обратный путь
Раннее солнце не проникало в овраг, там с ночи застоялась дождевая сырость. Горько и влажно пахло от высокого белоцвета. Его стебли, обычно сухие и ломкие, сейчас податливо мялись под башмаками. Седые головки, которые жарким полднем то и дело выбрасывают стаи пушистых семян, теперь съежились, как мокрые котята. Семена белыми волокнами липли к старому рыжему свитеру и холщовым брюкам Корнелия.
…Брюки и свитер дал Кир. А вернувшаяся откуда-то веселая Анда с усмешкой протянула квадратные темные очки.
- Вот. Чтобы совсем никто не узнал…
Корнелий усмехнулся в ответ. Спрятал очки в карман. Все это напоминало кино про агентов из эпохи последней конфронтации. Впрочем, Корнелий подумал про кино мельком. Больше он думал об Анде. Она отвела глаза.
- Вас Алексеич просил зайти.
Мохов дал Корнелию ключ - такой же в точности, какой давал Петр.
- Раз уж вы решили остаться… Но, ради всех святых, будьте осторожны.
- Буду, - очень серьезно пообещал Корнелий.
- Кстати, почему вы так спешите? Логичнее было бы дождаться сумерек. Меньше риска для вас и для Петра.
- Я беспокоюсь за мальчика…
Но это была лишь одна из причин. Корнелий испытывал беспокойство вообще. И какое-то детское нетерпение. Как мальчишка, которого ждет дальнее путешествие. Хотелось поскорее начать новую, неведомую жизнь. Жизнь человека без индекса и, возможно, жизнь подпольщика.
Он не ощущал никакого сожаления о прошлом. По крайней мере, сейчас. Он тихо гордился, что спас от горькой, безнадежной судьбы тринадцать ребятишек - хоть одно полезное дело за сорок с лишним лет проживания на матушке-планете. И дальше он хотел существовать с той же пользой и смыслом.
У него были цели. Ближняя цель: разыскать Цезаря и помочь ему. Дальняя цель: выяснить, как электростатическое (или какое-то другое) поле прирученной шаровой молнии уничтожает излучение индекса. "А там - посмотрим. Главное, что это возможно. Что в принципе есть оружие против машинной системы. Против этой всепоглощающей тупости и страха… (Ох как заговорил!.. А что, не правда?) Мохов здесь не помощник. Кир, наверно, тоже не помощник. Но Петр, конечно, схватится за это открытие. Он-то ненавидит систему всей душой.
То, что встретился ему Петр (маленький Альбин Ксото, Халька!), согревало Корнелия больше всего на свете. Те три десятка лет, которые он, Корнелий, прожил после прощания с Халькой до повестки в тюрьму, казались теперь неважными, какой-то ошибкой. И милый сердцу обихоженный дом, и Клавдия, и рекламное бюро, и веселые вечера с приятелями - все теперь было вычеркнуто, как вычеркнут был из списка живых сам Корнелий Глас… Лишь про Алку вспоминалось с нежностью и печалью, да и то не очень. В конце концов, жива, счастлива, а про отца небось и не думает.
Мысли о Петре давали уверенность и прочность настроению. Петр поможет во всем. Научит, как быть дальше. И наверно, сделает своим помощником, введет в круг людей, которые знают, для чего живут и воюют.
Да, помимо ближней и дальней целей была у Корнелия цель общая: жить. Жить вот так, с риском, с неожиданными событиями, со смыслом. Со вкусом. Ощущать эту жизнь каждым нервом. Замечать каждую мелочь, радоваться каждой искре солнца после дождя, каждому глотку во время жажды ("Каждой улыбке Анды, а?"). После полуобморочных дней и ночей тюрьмы он очнулся и теперь испытывал ребячье любопытство ко всему сущему и к будущим дням. Оно было похоже на радостный озноб… Однако в самой глубине души у Корнелия жило опасливое понимание, что эта бодрость, этот счастливый настрой могут оказаться недолгими. И опять придет уныние, неуверенность. Страх… Постоянную твердость можно было обрести, лишь увидев Петра. Поэтому так нетерпеливо и стремился Корнелий в храм Девяти Щитов. Конечно, в этом тоже был эгоизм: при свете дня он рисковал привести к потайной двери "хвоста". Но Корнелия успокаивало то, что ни Мохов, ни Кир его особо не отговаривали.
Кир сказал:
- Если что, возвращайся сюда.
- Естественно, - серьезно кивнул Корнелий. Если что, деваться ему больше некуда.
…И вот теперь он шагал оврагом по еле заметной тропинке в кустах и сырых сорняках. Высоко над ним, среди заросших откосов, была ясная синева и белые клочья облаков. Не верилось, что совсем рядом гудит, суетится, сверкает стеклянными этажами, шуршит миллионами шин громадный Реттерберг. Тот сверхблагоустроенный человеческий муравейник, в котором десять дней назад (или сто лет назад?!) преуспевающий рекламщик-компилятор Корнелий Глас вел привычное существование благонамеренного гражданина Западной Федерации.
И вот уже несколько суток он живет в другом городе. Совсем в другом. Теперь это город старых переулков, оврагов, запущенных садов, развалин и лачуг. Воистину многолик ты, Реттерберг, самый древний по возрасту и первый после столицы город страны… А может, в самом деле произошел какой-то перехлест пространств и теперь здесь уже не Реттерберг, а иной, неведомый мир? В это трудно поверить, но еще труднее представить, что совсем недалеко отсюда аллея Трех Садоводов и дом под красной крышей, где электронный привратник все еще помнит индекс своего хозяина… И где в специальном контейнере для почтовых посылок, рядом с крыльцом, лежит упакованная в казенную бумагу пластиковая урна с горсткой золы - все, что якобы осталось от Корнелия Гласа из Руты…
А почему "якобы"?
Наверно, следует придумать другое имя…
Впрочем, это потом. Сначала - увидеть Петра. Вот уже и каменный мост показался за чащей веток. Подождать, когда помчится со свистом поезд, выскочить из кустов, нырнуть под арку…
Корнелий притаился среди влажных листьев черемухи. Нащупал в кармане ключ. Там же - два маленьких круглых предмета: значок и монетка. Значок он отдаст Петру. Монетку - Цезарю, когда найдет его. Людям трудно жить без талисманов…
Про монетку, кстати, Корнелий сказал Киру: "Если кто придет и покажет эту денежку, значит - от меня. Приюти…" Зачем так сказал? На всякий случай. Мало ли что.
Ну, все, пора.
Блестящая сигара головного вагона с воем вылетела на мост.
Ключ повернулся легко, дверь отошла и закрылась мягко. Едва ли кто видел Корнелия. А если и заметил, то что? Рабочий в старом свитере полез проверять трубы…
В подземном коридоре по-прежнему горели неяркие светильники, пахло сухим камнем. И тишина была необычайная. Никто, конечно, не встретил Корнелия.
Он вышел из туннеля в боковом приделе храма, за мраморной пирамидой с латинскими надписями. Все так же мерцали огоньки, а высоко вверху синело в узких окнах утро. Строгие глаза Хранителей смотрели из полумрака с мозаичных стен.
С нарастающей тревогой Корнелий пересек придел и за украшенным тускло-серебряными щитами алтарем отыскал дверь в келью Петра.
Келья была пуста.
Это, конечно, ничего не значило. Петр мог быть сейчас в любом из помещений храма, громадного, как город. Скорее всего, он вышел ненадолго: лампа в нише горела. Следовало сесть и терпеливо дождаться его - это самое разумное. Но растущее беспокойство не дало Корнелию усидеть на месте. Нервно потоптавшись посреди кельи, он вышел.
Шагал Корнелий крадучись, хотя чувствовал: никого под исполинскими сводами нет. Держась у стены, он добрался до центральной части храма. Здесь было светлее. Лучи косо били в широкое узорчатое окно слева от главного алтаря. От этого окна к закрытому тяжелой решеткой входу тянулись по каменному полу солнечные полосы. В их свете вишнево пламенела сутана лежащего на плитах человека.