Островная Земля Динан, которая заключает в себе три исконно дружественных провинции, желает присоединить к себе четвертую: соседа, который тянется к союзу, скажем так, не слишком. В самом Динане только что утихла гражданская война, кончившаяся замирением враждующих сторон и выдвинувшая в качестве героя удивительную женщину: неординарного политика, отважного военачальника, утонченно образованного интеллектуала. Имя ей - Танеида (не надо смеяться над сходством имени с именем автора - сие тоже часть Игры) Эле-Кардинена.
Вот на эти плечи и ложится практически невыполнимая задача - объединить все четыре островные земли. Силой это не удается никому, дружба владетелей непрочна, к противостоянию государств присоединяется борьба между частями тайного общества, чья номинальная цель была именно что помешать раздробленности страны. Достаточно ли велика постоянно увеличивающаяся власть госпожи Та-Эль, чтобы сотворить это? Нужны ли ей сильная воля и пламенное желание? Дружба врагов и духовная связь с друзьями? Рука побратима и сердце возлюбленного?
Пространство романа неоднопланово: во второй части книги оно разделяется на по крайней мере три параллельных реальности, чтобы дать героине (которая также слегка иная в каждой из них) испытать на своем собственном опыте различные пути решения проблемы. Пространства эти иногда пересекаются (по Омару Хайаму и Лобачевскому), меняются детали биографий, мелкие черты характеров. Но всегда сохраняется то, что составляет духовный стержень каждого из героев.
Содержание:
Часть I. РАЗВИТИЕ ОСНОВНОЙ ТЕМЫ 1
Интерлюдия 46
Часть II. ТРЕХГОЛОСНАЯ ФУГА 46
Тациана Мудрая
Девятое имя Кардинены
Часть I. РАЗВИТИЕ ОСНОВНОЙ ТЕМЫ
Пролог
Страна Динан обтекаема соленой океанской водой и делится на три части. Такое начало - сознательный плагиат из Юлия Цезаря, именно - его "Записок о Галльской войне", но что поделаешь, если оно, во-первых, являет собой сакральный знак в ряду подобных цифровых святынь, а во-вторых и не в главных, отражает реальность? Действительно, как мы видим, Бог любит троицу; все города, которые хоть чего-либо стоят или стоить пытаются, стоят на семи холмах, даже если холмы эти от лица земли не видать; ну, а у кошки, как говорят, девять жизней.
Что же до реальности, то мы видим на этом благословенном архипелаге посреди неясно какого океан-моря влажный зеленый Эдин с его степями, озерами, ручьями и светлыми рощами, где утвердилось миссионерское католичество; Лэн, горная часть которого называется Южным Лэном на отличку от холмистого Северного, - Лэн, сказочно богатый рудами, камнями, человеческой отвагой и гордостью, Лэн, где ислам обрел формы, невиданные по свободе выражения. Третья часть - Эрк, лесистый и холодный: здесь древняя религия и наслоившееся на нее кафолическое христианство соседствуют с ярым протестантским неофитством обитателей северных холмов и предгорий, не раз порождавшим как беспримерный героизм, так и не менее беспримерное насилие.
Рядом с этим тройственным союзом всегда существовало нечто четвертое, но его никогда даже и не пытались именовать Динаном; пустынное и глиняное мусульманское царство Эро. Ведь несмотря на общность материнских вод, в которых на равных началах дрейфуют все здешние страны, нечто более мрачное и непреодолимое, чем Лэнские горы, отделяет страну Динан от этой земли, то наспех присоединенной, то в гневе отпадающей, то сердца, то отрезанного ломтя.
И, чтобы сразу перейти к основному сюжету, скажем так: на всем этом разногласном и разноязычном пространстве, во все времена - считать ли их от Рождества Христова или от Хиджры, - не случалось такого удивительного брачного союза, как тот, что заключили между собою родители девочки, которую позже назвали "Женщиной с девятью именами".
Ина, то есть госпожа, Идена была из аристократического эдинского рода, и легендарная кровь пришельцев-скандинавов ощущалась в белокурых волосах, белой коже и некоторой дубоватости горделивой ее осанки. Супруг же ее, Эно Эле, происходил из крестьянского рода, такого же славного и не менее, пожалуй, древнего.
Вот его краткая история. Еще во времена кабальной "крепости" кучка отважных земледельцев внедрилась в самую непроходимость эркских лесов, заняла там единственное сухое место среди топей и бурелома, отбилась от всех, кто покушался на ее свободу, и учредила союз трех вольных охотничьих деревень, называемых Зент-Антран, Зент-Ирден и Селета. Свобода эта, говоря откровенно, была заслужена не столько личной крестьянской храбростью, сколько экономическими аргументами. Вошедшие в боевой азарт дворянские чада, которых с малолетства обучали разнообразным воинским умениям, раздавили бы непокорных холопов в первую же сколько-нибудь серьезную зиму, пройдя на лыжах по едва замерзшим болотам. Но дворянские жены и дочки хотели кушать мед и одеваться в меха, а лучших бортников, следопытов и звероловов, чем болотные сидельцы, еще не рождалось в ту пору в Динане. Ну и, кроме них, кому еще была охота селиться в столь безблагодатных местах, как те, что они для себя выбрали?
Со временем из пообтесавшихся жителей "болотной кочки в Диком Лесу" вышли неплохие торговцы и даже негоцианты. А местные жители как повадились посылать своих детей в науку, так от того и не отставали: охота на пушного зверя была прибыльна, спустя лет эдак двести стало хватать не только на насущное, но и на баловство. К примеру, на социологию, классическую лингвистику и общую теорию версификации.
Сей Эно был самым младшим и самым даровитым из дома своей бабки Цехийи. Именно поэтому его после окончания Селетской основной школы отпустили в коллеж отцов-миссионеров имени святого Игнатия, которое он с блеском окончил и был, по его просьбе, рекомендован на отделение военных переводчиков Военной же Академии. Не то чтобы его так уж тянуло под ружье: но данное учебное заведение было тогда самым демократичным в смысле набора изо всех слоев населения и в те времена числилось среди главных рассадников свободомыслия.
Хорош этот Эно был необыкновенно и являл собой тип классически эркский. Тонок в кости, широк в плечах и гибок в стане: поступь одновременно легка и тверда; на бледно-смуглом лице с соболиными бровями светились ярко-голубые глаза, а чуть вьющиеся волосы были цвета меда. Когда он шел по улице столичного города Эдин (одноименного с провинцией) в щегольской форме академического слушателя, девушки прямо шеи себе сворачивали, стараясь подольше глядеть ему вслед.
В Академию он попал, можно сказать, по знакомству: еще до подачи документов у него образовались приятели из старшекурсников, которые и научили его, как миновать тот очевидный факт, что сюда берут уже официально обстрелянных граждан. Оказывается, те три деревни, откуда он явился, в одном из старых архивных документов числятся в статусе пограничных, и их жители считаются служилыми по факту самого рождения, вроде как русские казаки, хоть и не совсем. А для того, чтобы этот документ выкопать и предъявить, нужно всего ничего: согласиться по окончании отправиться в действующую часть и обаять пожилого профессора Стуре, он как раз архивами и заведует и вообще мужик что надо, любит умных.
Эно сделал и то, и это, и много больше. Ибо за день до прибытия в назначенное ему для службы место сей даровитый простолюдин взял увозом дочку того самого профессора бумажных дел (с молчаливого согласия отца и под громкие вопли домочадцев), наспех окрутился в католической церкви и - к вящему возмущению света и полусвета - скрепил эти узы еще и гражданским контрактом, по которому риск возможного развода компенсировался передачей жене в качестве махра половины имущества мужа. "Будто собрался через день ее от себя гнать. Тогда бы уже сразу тащил ее не в храм, а в мечеть", - сплетничали гарнизонные дамы. Впрочем, религиозная всеядность, если не безверие, вошли тогда в моду.
Вышеозначенную половину мужнина добра составляли два предмета: почти новый ковер из медвежьих и волчьих шкур с невыветрившимся запахом дикого зверя и истертая до тонкости бумаги детская серебряная ложка (сказывалось многочадие старой Цехийи). Ковер стелили на пол летней брезентовой палатки и вешали на стену зимней, из двойного войлока, а с ложки кормилось овсяной кашкой потомство, которое ползало по ковру и выдирало из него ворсины, бегало босиком от снега до снега, плескалось во всех озерцах и лужах и не боялось ни утонуть, ни заболеть, ни потеряться. Ибо у ины Идены, матери, по здешним меркам, не слишком рассудительной и заботливой, дети рождались каждый год. Двое мальчишек-погодков удались в нее: белотелые, чуть неповоротливые, на диво сильные и крепкие в драке, но нрава самого покладистого.
А третьей была девочка - вся в отца: бело-золотая, нежно-смуглая и тонкая, как горностай. Отец, кажется, сразу выделил ее, еще когда ему на руки положили нагой комочек. Дал ей странное, неуклюжее для степного уха имя одной из лесных родоначальниц: Танеида, из племени варанги-склавов. Ночью вставал пеленать ее, чтобы у жены от недосыпа не сгорело молоко. Пеленки и то сам на руках подрубал, чтобы не натирали грубыми краями тончайшую кожицу. Как и все эркени - неважный наездник, совершил над ней старинный эдинский обряд "приобщения к коню". Когда у смирной кобылы его ординарца родился жеребчик, тайком от жены поднес к ее сосцам дочку, а кобыльего сына напоил из рожка сцеженным молоком ины Идены. Так его милая Тати сделалась молочной сестрой всему конскому племени и через это всему живому на земле, ибо лошадь - средоточие всего самого прекрасного, чем жаждут овладеть и что хотят защитить руки человека.
Девочка росла вольно, как дикая трава, но уже в четыре года всем было видно, с какой удивительной гармоничностью сплелись в ней черты отцовские и материнские. Кожа ее, несмотря на постоянную беготню под открытым небом, была матовой; чуть вьющиеся волосы - цвета старого золота, или ржаного поля, или солнца; брови, как в песне, - "тёмна соболя", носик прямой, а глаза - как грозовое небо, и в точности как у неба, трудно было уловить их оттенок в каждую из минут и настроений. А еще была она тонка без хрупкости, гибка без слабости, движения же плавны, точно танец. Голос, чересчур низкий для такой крохи, был звучен, как маленький серебряный колоколец. И петь она стала чуть ли не раньше, чем говорить.
Счастливы ли были все пятеро? Конечно: ведь им хватало своей внутренней, семейной целостности. Были суетливые летние дни, полные друзей и вольных разговоров о наилучшем устройстве мира и государства, и уютные зимние вечера, когда полк стоял на квартирах. Ина Идена вечно что-то вязала и вышивала, Эно переводил Омара Хайама на эдинский, с успехом избавляясь от влияния небезызвестного английского перевода Фицджеральда на суфийский подтекст поэта. Сочинял он и свое собственное, стихи и прозу. Ему прочили славу, но он шутя отмахивался от нее и по своим книгам, рукописям и наброскам обучал детей чтению. Мальчишки, старший Эно и младший Элин, учились без особой охоты: куда больше любили водиться со своими сверстниками. А Танеиде вся его наука давалась будто играючи, и во всем ухватывала она, будто за кончик нити, самую суть. Отец болтал с нею на всех трех динанских диалектах, которые отстоят друг от друга менее, чем английский и равнинный шотландский, - и дивился, как точно она проводит разницу между ними.
Беда пришла извне. В стране захватила власть военная диктатура генералиссимуса Эйтельреда Аргала, опирающаяся на выходцев из Северного Лэна и Эрка. Пауперы к этому моменту оказались предусмотрительно накормлены и напоены, Военная Академия - реорганизована. Демократический мятеж, который начали идеалисты и возглавили "академисты" - былые выпускники и старшие по возрасту и чину товарищи Эно Эле, полковники Лон Эгр и Марэм Гальден, - подавлен. Сами полковники скрылись. Эно расстреляли за всех них сразу.
После его ареста ина Идена, несмотря на явную свою непричастность, была водворена в централ, или "замок" Ларго. Ее отец и прочие родственники, которые, как-никак, о ней помнили, выхлопотали ей замену тюрьмы ссылкой в Лес, куда она и отправилась уже вдовой, всё такая же невозмутимая, только чуть осунувшись с лица, вместе с обоими сыновьями и третьим во чреве. Дочь, в которой явно проступала аристократическая порода, родичи собирались взять в семью и дать ей соответствующее воспитание. Но Танеида исчезла.
Впрочем, тогда еще, по горячим следам, можно было о ней узнать кое-что от одной семьи, вхожей в круг друзей Эно Эле. В дикую и расхристанную ночь, когда штурмовики Эйтельреда пошли по домам с автоматами, девчонка, вся зареванная, выскочила из окна и прибежала к ним домой - спасать их от ареста, а себя, как потом стало ясно, - от или приюта, или удочерения. (Видимо, разговоры о будущем детей в случае несчастья с отцом велись старшими в семье неоднократно.)
Волна катилась дальше. Весь Динан повязан цепями родства и дружбы, и по ним шли сейчас люди Эйтельреда. Но впереди них по тем же цепям передавали из рук в руки светлую девочку, ищейкам вроде и не нужную, но для тех, кто ее прятал, бывшую залогом будущей свободы. И так шло, пока не были выбраны все цепи и не порвались все нити.
Так Танеида стала, по распространенному здесь выражению, "всехним дитём".
Здесь следует некое отступление.
Общеизвестно, хотя и весьма спорно, что о самом святом для народа можно судить по ругательствам, первоначально имевшим смысл оберега. Поэтому чистоплотные немцы и изысканные французы в споре поливают друг друга грязью и экскрементами, набожные итальянцы вовсю брюхатят мадонну, русские возводят над своими матерями целые небоскребы многоэтажных выражений. В подобных случаях весь Динан прохаживается насчет детородных функций собеседника или подвергает пристальному и нелицеприятному рассмотрению его потомство. Ибо динанцы до крайности чадолюбивы. Из этого, в частности, следует, что дочь Эно-ини в своем новом воплощении сделалась не нищенкой и не беспризорником, вовсе нет, - но пчелой, которая собирает пыльцу со всех цветов. В любом доме такому ребенку перепадают и сытная еда, и крепкая одежда, лишь бы у самих хозяев это было. Если дитя остается на ночь - Божья милость дому; прибивается на неделю, месяц, год и того более - знак счастливого избранничества. Знаниями и умением с такими детишками делятся еще свободнее, чем материальными благами. "Всехние" - затычка во всякую бочку, верховоды и судьи справедливости в играх. Почему при таком подходе к воспитанию из них не вырастают самодуры и баловни - вечная загадка для чужестранных педагогов. Может быть, вся суть в том, что растут они в атмосфере добра, а держатся на свете, неласковом для всех в равной мере, - силой своего характера и ума?
Танеида впитывала в себя знание, как губка масло.
В лэнских предгорьях Эро, где культура была смешанной, более горной, чем пустынной, ее, как и всех девочек, обучали сложнейшим ритуальным танцам со скачущей ритмикой и особым языком жестов и всего тела (этим языком мастерицы умудрялись передавать даже стихи); но также, будто мальчишку, учили гимнастике, предваряющей фехтование на взрослых, так называемых "тяжелых" клинках.
В высокогорной южной деревушке, напоминающей крепостцу, она, плотно обтянувши голову белым платком, проникала в медресе слушать Коран по-арабски: мальчишки-муталлибы по обычаю отводили глаза от ее лица, а имам чуть улыбался в усы и громче обычного скандировал кашляюще-гортанные и торжественные слова, похожие на страстный любовный призыв.
Пожилой эркский священник, которому она нанималась мыть посуду, приветствовал отроковицу кухонной латынью, она с грехом пополам отвечала, и Катулловым медом отзывались на ее устах певучий верлибр Августина, четкая проповедь схоластов.
Ну, а в седло она всела еще лет пяти-шести, когда ее эроский дядюшка неосмотрительно поставил свою полудикую степную кобылку вблизи глинобитного забора, такого удобного для того, чтобы прыгнуть ей на спину. Почуя легкий вес, лошадь понесла, не разбирая дороги, а девочка намертво вцепилась ей в гриву.
И ведь подействовала отцова магия! Танеида не упала под копыта и не сползла под брюхо. Когда дядюшка на чужой кляче перехватил их, ему пришлось буквально отдирать ее от конской спины - полумертвую от страха и усталости, но куража отнюдь не потерявшую. Сгоряча он хотел было выдрать ее камчой, как норовистую лошадь, что выказала непокорство всаднику, но поглядел на сдвинутые брови и упрямый рот, вздохнул и сказал только:
- Завтра буду учить тебя настоящей посадке и как стремена подбирать. А то сгорбилась в седле, как дикий кот на ветке!
И несказанно щедр и просторен был мир вокруг нее.
Это все предыстория. История начинается сейчас.
Танеида - имя становления
- Ну, положим, как это меня все потеряли и позабыли? Это в Динане-то, где на ребятишек, а особо на малых девиц, едва не молятся? - отвечала ина Танэа на вопрос одного приятеля (а друзья и так знали). - Режимы "черных полковников" страшны первые год-два, а потом делаются только отвратными до не могу. И конечно, дед меня сразу начал искать по своим каналам, научным, а прабабуся - тоже по своим: торговым. И уж на что археологи в Динане дошлые, прямо землю носом роют, но купеческое сословие - это прямые пройды, у которых и в аду найдутся влиятельные сокорытники!
- Словом, картина в результате получилась еще та. Искали-то меня все, но на решающем этапе включились главные заинтересованные лица… И вот теперь представь: раннее утро в лэнской деревне-крепостце, ворота нараспашку, а внутри - узенькие улочки да глухие заборы в полтора человеческих роста, сложенные всухую. Ты ведь там бывал, верно? И шествуют внутри этого каменного кишечника две персоны грата: мой пожилой профессор в сюртуке, белой рубашечке, начищенных туфлях и при галстуке бабочкой, а бок о бок с ним - долговязая старуха на голову его выше и прямая, как ствол карабина, что висит на ее спине книзу дулом - чтобы не выстрелило по нечаянности. На старухе - темная сорочка, поверх нее - черный сарафан до пят, башмаки из семи бычьих шкур, а на голове - распущенный покров вдоль всего стана. Все и вся дремлет, только из-за самого главного и самого высокого забора кто-то блажит:
- Господин, а господин! Эта холера белобрысая обратно Астарота угнала!
А в ответ этак сонно:
- Ну и ладно, ну и хорошо. Его все равно под седло заезжать пора, а то одно умеет: бегать вокруг дома на цепи и воров кусать!
- Обычай был такой: жеребчиков - двухлеток в денник на ночь не заводить, норовом они злее любой собаки. Этот самый вороной Астарот, белые чулочки, белая проточина во лбу, красавец был. Один недотепа польстился, с цепи снять и со двора его увести хотел - рваный картуз наутро остался и рядом большая лужа крови…
- Ну, мои родичи переглянулись и говорят друг другу:
- В самом деле отыскали. Кроме нашей внуки, и быть некому.
В калитку постучались, во двор вошли. Наш сеньор - он сам не местный, из Эдина родом - велел меня спешно отыскать. Ну, отыскали, сняли с жеребцовой спины, вымыли в ближайшей горной речке и предъявили. А гости вместе с хозяином уже в главной зале кофейничают, где сабли да книги по стенам. До клинков мне дотронуться ни разу не дали, а вот кой-какие книжки, когда руки вымою с мылом - это да. Смотрела. Примечаю еще: не по первому разряду родные мои гостюют. Кофе у нас контрабанда, но плохая, без кофеина вовсе. Вот чай даром что местный, а хорош: так забирает, что мне по малолетству и понюхать не дадут.