26
- Я мог бы поклясться, - сказал один из медиков, - когда мы приехали сюда…этот старик был мертв.
Скорая помощь и полицейская машина, возвращавшиеся в город, одновременно остановились на перекрестке. Один из медиков сказал эту фразу через окно машины. Полисмен ответил:
- Вы шутите!
Медики, сидевшие в скорой помощи, пожали плечами.
- Да. Конечно, шутим.
Они поехали впереди, их лица были спокойными и такими же белыми, как халаты.
Полисмены ехали следом. Джим и Уилл, примостившиеся на заднем сиденье, пытались сказать что-то еще, но полисмены принялись болтать и смеяться, вспоминая случившееся, так что Уилл и Джим решили продолжать уже начатую ими ложь, когда назвались чужими именами, и теперь заявили, что живут за углом, неподалеку от полицейского участка.
Они попросили ссадить их возле двух темных домов, не доезжая до участков, взбежали каждый на "свое" крыльцо, схватились за дверные ручки и подождали, пока патрульная машина свернет за угол; тогда они спустились, побежали следом, и остановились, глядя на желтые огни участка, сияющие как солнца в полуночной тьме; Уилл посмотрел наверх и вдруг увидел на лице Джима то, что происходило этим вечером, а Джим смотрел на окна участка, точно в любую минуту темнота могла заполнить их и погасить навсегда.
На обратном пути, подумал Уилл, выброшу эти билеты. Но смотри-ка…
Джим все еще держал билеты в руке.
Уилл вздрогнул.
Что думал Джим, что хотел, что собирался делать теперь, когда тот мертвый человек ожил и жил лишь благодаря пламени Электрического Стула? Ему по-прежнему нравятся карнавалы? Уилл размышлял. Слабые отблески происшедшего мелькали в глазах Джима, но Джим и после увиденного оставался Джимом, даже стоя здесь, где спокойный свет Юстиции падал на его скулы.
- Шеф полиции, - сказал Уилл, - он слушал нас…
- Да, - ответил Джим. - Он соображал так долго, что можно было сбегать на край света. Проклятье ада, Уильям, даже я не верю тому, что случилось за эти сутки.
- Но мы должны найти кого-нибудь еще выше, надо добиваться, ведь теперь мы знаем, в чем тут дело…
- Хорошо, и в чем же дело? Что они сделали плохого? Напугали женщину в Зеркальном Лабиринте? Так она сама себя испугалась, скажут в полиции. Обокрали дом? Хорошо, а где вор? Спрятался под кожей старика? Кто этому поверит? Кто бы поверил, что старый-престарый человек недавно был двенадцатилетним мальчиком? Еще что? Торговец громоотводами исчез? Конечно, и оставил свою сумку. Но он мог просто-напросто уехать из города.
- Этот карлик там, в балагане…
- Я видел его, ты видел, он похож на торговца громоотводами, верно, только так ты докажешь, что он недавно был взрослым? Нет, не докажешь как и то, что Кугер только что был маленьким. Мы правы здесь, Уилл, на тротуаре, но у нас нет никаких доказательств, кроме того, что мы видели: мы просто дети; тут только их слово против нашего, а ведь полиция прекрасно провела там время. Черт, как все глупо! Если бы только было можно попросить прощения у мистера Кугера…
- Прощения? - возмутился Уилл. - У крокодила-людоеда? Господи, твоя воля! Ты что, не понимаешь, что нельзя иметь дела с этими живодерами и дураками?
- Живодерами? Дураками? - Джим задумчиво посмотрел на него, потому что эти слова напомнили ему то, как они рассказывали друг другу о чудовищах, которые появлялись, пролетали и исчезали в их снах. В страшных снах Уильяма "живодеры" стонали, бормотали, у них не было лиц. В таких же жутких снах Джима "дураки" разрастались и набухали, словно гигантские грибы, которые пожирали крысы, которых пожирали пауки, которыми в свою очередь лакомились кошки, потому что пауки были большими.
- Живодеры! Дураки! - сказал Уилл. - Ты хочешь, чтобы на тебя упал десятитонный сейф? Смотри, что сталось с этими двумя - мистером Электрико и тем ужасным сумасшедшим Карликом! Любая вещь может навредить людям на той проклятой карусельной машине. Мы знаем, мы сами видели. Может, они нарочно изуродовали торговца громоотводами, а может, по ошибке. Но как бы то ни было, он каким-то образом как в ловушку попал в эту карусель, поехал на ней и сделался сумасшедшим, он даже не узнает нас! Разве этого недостаточно, чтобы так перепугать, что забудешь самого Господа Бога, Джим? Ведь, возможно, и мистера Кросетти…
- Мистер Кросетти в отпуске.
- Может быть, так, а, может, и нет. Вот его парикмахерская. Вот объявление: "Закрыто по случаю болезни". Какой болезни, Джим? Он что, объелся сладким на карнавале? Или получил морскую болезнь на всеми любимой карусели?
- Оставь это, Уилл.
- Нет, сэр, не оставлю. Конечно, конечно, карусель издает пронзительные звуки. Ты думаешь, мне нравится, что мне тринадцать лет? Нисколько! Но без дурацких выдумок, Джим, только честно: ведь на самом деле ты не хочешь, чтобы тебе было двадцать?
- О чем еще мы болтали все лето?
- Болтали, это верно. Но, бросившись очертя голову в эту машину и получив назад свое тело вытянутым в длину, ты бы не знал, Джим, что тебе с ним делать!
- Я бы знал, - сказал Джим в темноте, - я бы знал.
- Конечно, ты бы просто ушел и оставил меня здесь, Джим.
- Почему? - возразил тот. - Я не оставил бы тебя, Уилл. Мы были бы вместе.
- Вместе? Ты на два фута выше, смотришь с высоты своего роста? Ты смотришь на меня сверху вниз, Джим, и о чем бы мы говорили; ведь у меня карманы набиты шпагатом от воздушных змеев, мраморными шариками, крючками… и рядом ты - с чистыми, замечательно пустыми карманами, тебе это смешно; нам не о чем разговаривать, и ты можешь бежать быстрее, и в конце концов бросишь меня…
- Я никогда не брошу тебя, Уилл…
- Бросишь в одну минуту. Ладно, уходи, Джим, просто уходи, оставь меня, со мной ничего не случится - у меня в кармане нож на всякий случай, посижу под деревом, попою песенки, пока ты не свихнешься от всех этих лошадей, что бегут по кругу, но, слава Богу, они больше не крутятся…
- Это ты виноват! - закричал Джим и осекся.
Уилл выпрямился и сжал кулаки.
- Ты полагаешь, мне надо было отпустить молодого подлого и ужасного, чтобы получить на наши головы старого подлого и ужасного? Позволить ему прокатиться, чтобы он потом наплевал нам в глаза? И чтобы ты прокатился с ним, махая мне рукой, круг за кругом, и чтобы я махал тебе рукой, так, Джим?
- Т-сс, - прошипел Джим. - Все равно уже поздно. Карусель сломана…
- А когда ее починят, они прокатят на ней старого мерзкого Кугера обратно, сделают его моложе, так, что он сможет говорить и вспомнит наши имена, и потом они придут как людоеды за нами или только за мной; и вообще, если ты хочешь с ними подружиться… и вообще, иди и скажи им, как меня зовут, покажи, где я живу…
- Я никогда не сделаю этого, Уилл, - Джим примирительно прикоснулся к нему.
- Ох, Джим, Джим, ты зрячий или слепой? Всему свое время, как говорит наш проповедник, все поодиночке, а не попарно, вспоминаешь?
- Всему, - повторил Джим, - свое время…
И тут они услышали голоса из полицейского участка. В одной из комнат, справа от входа, говорила женщина, потом к ней присоединился мужской голос.
Уилл кивнул Джиму, они потихоньку пробрались через кусты и заглянули в окно.
Там сидела мисс Фоли. Там сидел отец Уилла.
- Ничего не понимаю, - говорила мисс Фоли. - Не могу и подумать, что Уилл и Джим сломали замок, украли, сбежали…
- Вы точно видели их? - спросил мистер Хэлоуэй.
- Когда я закричала, они повернулись лицом к свету.
Она ничего не говорит о племяннике, подумал Уилл. И, конечно, не скажет.
- Ты видишь, Джим, он заранее собирался звать на помощь, это была ловушка! Племянник ждал, когда мы появимся. Он нарочно хотел подстроить все так, чтобы мы попали в беду, и потом уже не имело бы значения, что мы кому-то говорили - полиции, родителям - никто не слушал бы наши россказни о карнавалах, о каруселях, нам бы уже никто не поверил!
- Я не хочу никого обвинять, - говорила мисс Фоли. - Но если они не виноваты, то куда ж они делись?
- Они здесь! - крикнул кто-то.
- Уилл! - одернул его Джим.
Но было уже поздно.
Уилл подпрыгнул, ухватился за подоконник и перелез через окно.
- Они здесь, - сказал он, едва коснувшись пола.
27
Они тихо возвращались домой по освещенным луной улицам, мистер Хэлоуэй между двумя мальчиками. Когда они поравнялись с домом, отец Уилла остановился и вздохнул.
- Джим, я думаю, не стоит беспокоить твою маму так поздно. Если ты обещаешь сказать ей все сам за завтраком, я тебя отпущу. Ты можешь войти так, чтобы не разбудить ее?
- Конечно. Поглядите, что у нас есть.
- У нас?
Джим кивнул и повел их за собой; потом он пошарил по стене дома, где среди мха и листьев плюша скрывались железные скобы, которые они когда-то прибили, чтобы сделать потайную лестницу в комнату Джима. Мистер Хэлоуэй рассмеялся и грустно покачал головой.
- И давно вы так ходите? Нет, не отвечайте. Ведь и я был таким в вашем возрасте. - Он взглянул на плющ, поднимающийся к окну Джима. - Забавно получается: поздней ночью, вместо того, чтобы оставаться дома, вы спускаетесь в ад. - Он сдержал себя и спросил. - Надеюсь, вы не слишком долго бродите по улицам?..
- За всю неделю сегодня мы первый раз задержались за полночь.
Папа с минуту подумал.
- Если бы вам разрешили бродить по ночам, это все испортило бы, верно? Главное - потихоньку ото всех красться летней ночью к озеру, к кладбищу, к железнодорожным путям, к персиковым садам - вот что привлекательно.
- Господи, мистер Хэлоуэй, неужели и вы…
- Да, да. Но только не говорите про это маме. А теперь полезай наверх. - Он отошел и добавил. - Об одном прошу - не выходите больше на улицу ни в одну из ночей этого месяца.
- Да, сэр.
Джим как обезьяна вскарабкался к звездам, нырнул в окно, закрыл его и задернул штору.
Папа посмотрел на потайные ступеньки, спускающиеся от света звезд к свободному миру тротуаров, зовущих пробежать тысячи ярдов к высоким барьерам из темных кустов, к кладбищенски-тихим ночным решеткам заборов и стенам…
- Знаешь, что мне тяжелее всего, Уилл? То, что я не могу бегать, как ты.
- Да, сэр, - ответил ему сын.
- Давай сейчас договоримся, - сказал папа. - Завтра иди и опять извинись перед мисс Фоли. Внимательно осмотри ее газон. Ведь ночью при спичках и фонарях можно было и не заметить какую-нибудь драгоценность. Потом пойди к шерифу и все ему расскажи. Счастье, что ты сам объявился. Счастье, если мисс Фоли не будет настаивать на обвинениях.
- Да, сэр.
Они подошли к своему дому. Папа раздвинул плющ на стене.
- У нас тоже?
Он нащупал ступеньку под листьями.
- У нас тоже.
Стоя около плюща и спрятанными под ним ступеньками, ведущими наверх к теплым постелям и безопасным комнатам, мистер Хэлоуэй достал кисет и набил трубку, затем раскурил ее и сказал:
- Я знаю тебя. Ты не сделал ничего плохого. Ты ничего не крал.
- Нет.
- Тогда почему ты сказал полиции, что крал?
- Потому что мисс Фоли, непонятно зачем, хочет нас обвинить. Если она скажет, что мы, значит, мы. Ты помнишь, как она удивилась, когда увидела, что мы лезем в окно? Она не рассчитывала, что мы признаемся. Ну, а мы сознались. У нас достаточно врагов и без закона. Я подумал, что, если бы мы сказали правду, нашим врагам стало бы легче. И все-таки, мисс Фоли тоже победила, потому что теперь мы преступники. Теперь нам никто не поверит, что бы мы ни сказали.
- Я поверю.
- Неужели? - как ни старался Уилл найти тень, омрачившую лицо отца, он видел лишь свет, сиявший в его глазах.
- Папа, вчера ночью в три часа утра…
- В три утра…
Он видел, как папа вздрогнул, словно от холодного ветра; казалось, папа уже знал все и сейчас просто не может сдвинуться с места и как-то поддержать Уилла.
Уилл ничего не мог сказать. Скажет завтра, или еще когда-нибудь, потому что, возможно, с восходом солнца шатры свернут, уроды уберутся, оставив их одних, зная, что они достаточно напуганы, чтобы не выдать тайны, не проболтаться, держать язык за зубами. Возможно, завтра все это развеется как дым, возможно…возможно…
- Ну, Уилл? - с трудом проговорил папа, трубка в его руке почти погасла. - Продолжай же.
Нет, думал Уилл, пусть уж съедят Джима и меня, а не кого-нибудь еще. Ведь любому, кто знает, придется худо. Поэтому никто больше не должен знать. Вслух же он сказал:
- Через день-два я расскажу тебе все. Клянусь. Честью мамы клянусь.
- Честью мамы, - повторил отец, - этого для меня достаточно.
28
Ночь была свежая, и пыль на осенних листьях пахла так, словно ветер принес на дюны за городом пески Древнего Египта. Вот ведь, думал Уилл, в такое время еще могу рассуждать о пыли, которой четыре тысячи лет, о пыли древних людей, летящей над миром, и мне грустно, что никто не замечает этого, никто кроме меня и, может быть, папы, но даже мы не говорим об этом.
Было время, когда одна секунда разделяла череду мыслей на две половины: одни мысли были похожи на злого ощетинившегося пса, другие - на благодушно дремлющего ласкового кота. Пора было отправляться спать, но они все еще медлили, неохотно собираясь кружным путем побрести к подушке и к тихим ночным грезам. Было время, когда хотелось сказать очень много, но не говорилось ничего. Это было время после первых, но отнюдь не последних открытий. Хотелось знать все и не хотелось знать ничего. Это было неведомое наслаждение, которое даруется людям, которые говорят лишь тогда, когда они должны говорить. Но в этом же крылась и горечь.
Сейчас они не могли отказаться от этой минуты, которая сулила в будущем другие ночи, когда мужчина и мальчик, становящийся мужчиной, понимали друг друга с полуслова. Итак, Уилл осторожно начал:
- Папа? А я хороший человек?
- Думаю, что да. Я знаю, да.
- Но разве…разве это поможет, когда будет действительно трудно?
- Да.
- Это спасет меня, если я буду нуждаться в спасении? Если рядом будут только плохие люди и на мили кругом никого из хороших, что тогда?
- Это поможет.
- Это не очень-то радует, папа!
- Хорошее - не гарантия для твоего тела. Оно важно для спокойствия духа…
- Но иногда, папа, разве тебе не бывает так страшно, что даже…
- …дух не спокоен!? - отец кивнул, и лицо его омрачилось.
- Папа, - спросил Уилл совсем тихо, - а ты хороший человек?
- Для тебя и для твоей мамы - да, я стараюсь. Но ни один человек не может назвать себя вполне хорошим. Я живу с собой уже целую жизнь, Уилл, я знаю о себе все самое худшее…
- И если все это сложить вместе?..
- Что получится? Когда хорошее или плохое приходит или уходит, я по большей части принимаю это спокойно, и поэтому со мной все в порядке.
- Тогда, папа, почему же ты не счастлив?
- На газоне, знаешь ли, в…давай посмотрим…час тридцать…Сейчас не время философствовать…
- Я хочу знать только это.
Наступило долгое молчание. Папа вздохнул.
Потом он взял Уилла за руку, подвел к крыльцу, усадил на ступеньку и раскурил свою трубку. Попыхивая трубкой, он сказал:
- Хорошо. Мама спит крепко. Она не знает, что мы здесь ведем секретный разговор…Мы можем поговорить. А теперь давай посмотрим, почему ты думаешь, что быть хорошим человеком значит быть счастливым?
- Я всегда так думал.
- Но теперь учись думать иначе. Иногда человек, который все время улыбается и выглядит самым счастливым во всем городе, в действительности обременен тягчайшим грузом грехов. Есть улыбки и улыбки. Хохочущий весельчак, рубаха-парень только на виду таков, а остальное время он прячется ото всех. У него свое веселье и своя вина. Люди, Уилл, любят грех, о, как они любят грех любого обличья, размера, цвета и запаха. Наступают времена, когда нам больше подходят корыта, чем столы. Слушаешь иной раз человека, слишком громко превозносящего других, и думаешь, не вышел ли он только что из свинарника, где стоит его корыто. С другой стороны, несчастный, бледный, обманутый человек, идущий рядом, человек, который видит всю вину и грех окружающих - он зачастую и есть тот самый хороший человек с большой буквы, Уилл. Ведь быть хорошим - это ужасно трудно; люди напрягаются изо всех сил и в результате иногда ломаются. Я знал таких. Ты работаешь вдвойне, и тебе так тяжело, будто ты фермер и одновременно его свинья. Я думаю, что пытаться быть хорошим - это все равно что попробовать однажды ночью взбежать по стене. Человек с высокими запросами иной раз теряет присутствие духа из-за ничтожного волоска, упавшего на него. Он не может позволить себе заботу о себе, он не станет вызволять себя из западни, куда угодил во время молитвы.