А как было бы замечательно, если бы ты мог просто быть прекрасным, поступать прекрасно, просто так, не думая. Но это трудно, верно ведь? Ведь бывает, что в холодильнике остается последний кусок лимонного торта, но он не твой, и ты лежишь среди ночи весь в испарине, и тебе ужасно хочется его съесть, стоит ли говорить об этом? Или - жаркий весенний день, а ты прикован к школьной парте, вдалеке же течет река, такая прохладная, гремящая водопадом. Мальчишки слышат ее зов за целые мили…Ми-нута за минутой, час за часом, всю жизнь, это никогда не кончается, и никогда не прекращается, и каждую секунду ты должен выбирать, и в следующую, и в следующую, быть хорошим или быть плохим - это и есть то, о чем тикают часы, то, о чем они говорят нам. Давай, купайся или сиди на жаре, ешь кусок торта или лежи голодный и честный. Итак, ты остаешься на месте, но, сказать тебе, в чем тут секрет? Однажды, оставшись на месте, не думай о реке или о куске торта. Потому что иначе ты сойдешь с ума. Сложи все реки, в которых никогда не купался, все несъеденные пирожные, и ты получишь мой возраст, Уилл, получишь, то, что прошло мимо. Но ты можешь утешиться, подумав об опасностях, которых избежал - ведь много раз ты мог бы утонуть в реке или смертельно простудиться от замороженного лимонного торта. И преодолев глупое малодушие, может быть, ты воздержишься от желания воспользоваться всем, чем только возможно, и остановишься, подождешь; играй же в эту игру, но только осторожно.
Посмотри на меня: я женился, когда мне было тридцать девять, Уилл, понимаешь, тридцать девять! Но я был так занят борьбой с самим собой, ведь на трех шагах я спотыкался дважды, что решил не жениться, пока не преодолею себя и не стану навсегда хорошим. Слишком поздно я убедился в том, что нельзя ждать, пока достигнешь совершенства, нужно просто выбежать на улицу, падать и подниматься, и чтобы рядом был еще кто-то…Итак, однажды вечером я оторвался от великого поединка с самим собой, и когда твоя мать пришла в библиотеку за книгой, то вместо книги получила меня. И я увидел тогда, а ты видишь сейчас, наполовину плохого мужчину и наполовину плохую женщину, сложив хорошие половинки которых, получаешь одного человека со всем тем хорошим, что было раньше у двоих. Это и есть ты, Уилл. И странная вещь, сынок, и печальная. Ты всегда убегаешь далеко, а я сижу на крыше и пытаюсь приспособить книги вместо черепицы, и я довольно скоро понял, что ты, Уилл, мудрее, лучше и быстрее, чем я когда-либо буду.
Папина трубка погасла. Он замолк, чтобы выбить ее и снова набить табаком.
- Нет, сэр, - сказал Уилл.
- Да, - возразил отец. - Я был глуп и не знал этого. И мой здравый смысл подсказывает по этому поводу; ты мудрый.
- Забавно, - проговорил Уилл после долгого молчания. - Ты рассказал мне сегодняшней ночью больше, чем я тебе. Я еще немножко подумаю. Может быть, я скажу тебе кое-что за завтраком. Ладно?
- Ладно, если ты захочешь.
- Потому что.-.я хочу, чтобы ты был счастлив, папа.
Он стыдился слез, которые навернулись ему на глаза.
- Со мной все будет в порядке, Уилл.
- Я бы сделал все на свете, лишь бы ты стал счастливым.
- Уилл, Уильям… - Папа опять раскурил свою трубку, некоторое время наблюдал, как душистый дым растворяется в ночном воздухе, а потом продолжил. - Просто скажи мне, что я буду жить вечно. И все будет хорошо.
Его голос, подумал Уилл, я никогда не замечал - ведь он того же цвета, что и его волосы.
- Па, - сказал он, - не говори так печально.
- Просто я печальный человек. Я читаю книгу, и она делает меня печальным. Смотрю фильм - печально. Игры? Они все во мне переворачивают.
- А есть что-нибудь, что не делает тебя печальным? - спросил Уилл.
- Лишь одно. Смерть.
- Ну, ты даешь! - удивился Уилл. - Я-то думаю, что причина как раз в этом.
- Нет, - сказал человек с голосом, так подходившим к его волосам. - Смерть делает печальным все остальное. Но сама по себе она только страшит. Если бы не было смерти, все остальные вещи не старились бы, не портились, не ветшали…
И вот приходит карнавал, подумал Уилл, со Смертью как с кнутом в одной руке, с жизнью как с пряником в другой; одной рукой пугает, протягивает другую, чтобы у тебя потекли слюнки, Карнавал приходит сюда, у него полны обе руки.
Он вскочил.
- Послушай, папа! Ты будешь жить всегда! Верь мне, не сомневайся! Конечно, ты был немного нездоров, но ведь это прошло. Конечно, тебе пятьдесят четыре, но ведь это еще не старость. И еще одно…
- Что, Уилл?
Отец ждал. Уилл колебался. Он кусал губы и затем вдруг выпалил:
- К карнавалу и близко не подходи!
- Странно, - сказал отец, - я тоже хотел тебе это сказать.
- Я не вернулся бы туда и за миллиард долларов!
Однако, подумал Уилл, это не помеха для карнавала, который рыщет по городу, чтобы прийти ко мне.
- Папа, обещаешь?
- Почему ты не хочешь, чтобы я туда пошел, Уилл?
- Это я расскажу тебе завтра или на той неделе, или в будущем году. Только доверься мне, папа.
- Хорошо, сынок, - отец взял его за руку, - обещаю тебе.
И они оба как по сигналу повернулись к дому. Час был поздний, сказано было достаточно, и они чувствовали, что надо идти.
- Путь, по которому ты ушел, - сказал отец, - это путь, по которому ты войдешь.
Уилл тихонько подошел к стене, чтобы коснуться железных ступенек, спрятанных под шуршащим плющом.
- Папа, ты не станешь их ломать?..
Отец ощущал скобу пальцами.
- Когда тебе это надоест, ты сам их сломаешь.
- Мне никогда не надоест.
- Может быть, тебе сейчас так кажется? В твоем возрасте представляется, что никогда и ничего не надоест. Хорошо, сынок, лезь наверх.
Уилл заметил, как отец посмотрел наверх, словно разглядывая спрятанную под плющом лестницу.
- Ты тоже хочешь по ней забраться?
- Нет, нет, - поспешно ответил отец.
- А то давай, - улыбнулся Уилл.
- Мне и эта хороша. А ты полезай.
Он все еще смотрел на плющ, шевелившийся в тусклом утреннем свете.
Уилл подпрыгнул, ухватился за первую, вторую, третью скобу и посмотрел вниз.
Отсюда папа, стоявший там, на земле, выглядел маленьким, осевшим. Почему-то не хотелось оставлять его в ночи, словно покинутого в беде. Уилл поднял было руку, чтобы схватиться за следующую скобу, но остановился.
- Папа, - прошептал он, - тебе просто слабо!
- Это еще почему?! - молча кричал папин рот.
Он подпрыгнул и ухватился за скобу.
И с беззвучным смехом мальчик и мужчина, не останавливаясь, карабкались по стене дома, одновременно перехватывая руками и упираясь ногами в скобы.
Он слышал, как папа поскользнулся, но удержался и нащупал ступеньку.
Держись! - мысленно подбадривал он.
- Эх…!
Отец тяжело перевел дыхание.
Закрыв глаза, Уилл молился про себя: держись, держись…
Старик напряженно вздохнул, выругался свирепым шепотом и опять полез.
Уилл открыл глаза и продолжал карабкаться; оставшийся путь был высоким, прекрасным, приятным, удивительным и гладким! Они подтянулись и сели на подоконник, одинакового роста, одинакового веса, освещенные одними и теми же звездами, и сидели, обнявшись, давясь от приступа смеха, который навалился на них сразу, охватив обоих, но они сдерживались, опасаясь всевидящего Бога, мамы и ада; они плотно зажимали друг другу рты и чувствовали, как из них фонтаном бьет согласное горячее веселье; так продолжалось мгновенье за мгновеньем, и глаза их светились, они были полны влаги и любви.
Потом, в последний раз крепко обняв сына, папа ушел, дверь спальни закрылась.
Опьяненный чередой ночных событий, предчувствием еще более важных и сложных откровений, которые вдруг открылись в папе, Уилл отшвырнул ослабевшими руками одежду, отпихнул ее восхитительно натруженными и побаливающими ногами, и как бревно повалился в постель.
29
Он спал ровно час.
И потом, словно припомнив что-то, мельком увиденное, проснулся, сел и посмотрел на крышу дома, где жил Джим.
- Громоотвод! - ужаснулся он. - Громоотвод исчез!
Действительно, так оно и было.
Украли? Нет. Джим сам его снял? Да! Почему? Потому что решил, что все это ерунда. Уилл представил, как Джим с усмешкой залез, чтобы сбросить железяку: пусть только посмеет буря поразить его дом! Испугался? Нет. А - если даже и испугался, то страх сделался чем-то вроде нового костюма, который Джим решил примерить.
Джим! - Уилл хотел вдребезги разбить свое проклятое окно. Иди и приколоти его обратно! Прежде чем наступит утро, блистательный карнавал пошлет кого-нибудь узнать, где мы живем; не знаю, как они придут и как будут выглядеть, но, Боже мой, твоя крыша такая пустая! Облака летят быстро, эта буря надвигается на нас, и…
Уилл остановился.
Интересно, какой шум издает воздушный шар, когда парит в воздухе?
Никакого.
Нет, не совсем так. Он шумит, он шелестит, как ветер, играющий тонкими занавесками, белыми как морская пена. Или издает звук, подобный тому, с которым звезды поворачиваются в твоем сне. А может звук возникает, словно восход или закат луны. И это лучше всего: как луна плавно движется в мировых глубинах, так проплывает по небу воздушный шар.
Как ты услышишь его, что предупредит тебя? Ухо, разве оно услышит? Нет. Но волоски на шее и персиковый пух в ушах - они уловят, и волоски на руке застрекочут как ножки кузнечика, трущиеся друг о друга и издающие странную музыку. Итак, ты знаешь, ты уверен, ты чувствуешь, лежа в постели, как воздушный шар плывет в небесном океане.
Уилл почувствовал движение в доме Джима; Джим в свою очередь с помощью тонких темных восприятий должен был ощутить, как высоко над городом раздвинулись ночные испарения, чтобы дать дорогу воздушному Левиафану.
Оба мальчика почувствовали тень, загородившую проезд между домами, оба подняли вверх оконные рамы, высунулись наружу, и раскрыли рты от изумления, потому что момент был выбран, как всегда, исключительно точно, это была восхитительная пантомима интуиции, безошибочно определившей опасность, это проявилась удивительная согласованность в действиях, выработанная за годы дружбы. Взошедшая луна посеребрила их лица, затем оба разом взглянули на небо.
И тут воздушный шар пронесся вверху и исчез.
- Боже мой, что здесь делает воздушный шар? - спросил Джим, ожидая ответа.
Ведь выглядывая из окон, оба они знали, что ищет воздушный шар - это лучшая ищейка - у которой нет шума автомобильного двигателя, нет скрипа шин по асфальту, нет звука человеческих шагов, только ветер, несущий огромную амазонку сквозь облака, только торжественный полет плетеной корзины и бури, катящейся по небу.
Ни Джим, ни Уилл не захлопнули окон, не задернули штор, они неподвижно стояли и ждали, потому что опять услышали шум, подобный шороху, пронесшемуся в чьем-то сне.
Температура упала до сорока градусов по Фаренгейту.
Подхваченный бурей шар с легким шорохом повернулся и стал тихо спускаться вниз, его слоновья тень дохнула холодом на газоны и блестящие алмазами росы, сквозь эту тень проглядывал лишь острый блик медного циферблата солнечных часов, лежащих на траве.
То, что они увидели затем, было чем-то неопределенным и шуршащим, затаившимся в свисающей вниз плетеной корзине. Что это - голова и плечи? Да, и луна накрыла все это серебряной мантией. Мистер Дак! - подумал Уилл. Разрушитель! - подумал Джим. Бородавка! - подумал Уилл. Скелет! Глотающий Лаву! Повешенный! Мосье Гильотэн!
Нет.
Пылевая Ведьма.
Ведьма, которая, по всей вероятности, выкапывает черепа и кости из пыли, а потом вышвыривает их вон.
Джим посмотрел на Уилла, а Уилл на Джима; оба прочитали по движению губ: Ведьма!
Но почему на ночном воздушном шаре отправили восковую старуху? - думал Уилл, - почему не кого-нибудь другого - со страшными клыками, с волчьим огнем или со змеиным ядом в глазах? Почему послали эту развалившуюся статую с веками слепого тритона, крепко сшитыми черной вдовьей нитью?
Но посмотрев вверх, они поняли, почему.
Восковая Ведьма оказалась на удивление живой. Слепая, она совала вниз свои ржавые, покрытые пятнами пальцы; они ощупывали, рассекали воздух, они резали и косили ветер, шелушили слои пространства, лущили невидимые звезды, затем они останавливались и, как ее нос, указывали на то, что нашли.
Мальчики поняли даже больше.
Они поняли, что она была слепой, но особенной слепой. Она могла окунуть свои руки в пространство, чтобы почувствовать глухие удары пульса всего мира, могла дотронуться до крыш домов, ощупать чердаки, снять урожай пыли, проверить сквозняки, которые дули сквозь холлы домов и души людей; сквозняки выпускались из кузнечных мехов, глухо били в запястья, тяжело ударяли в виски, пульсировали в горле и возвращались обратно в черные прокопченые меха. Так же точно мальчики ощущали, что шар, подобно осеннему дождю, опускается вниз, и Ведьма чувствует их души, обнаженные, открытые как дыхание, выходящее из ноздрей. Каждая душа представлялась ей огромным теплым отпечатком и ощущалась по-разному; Ведьма могла мять ее в руке, как глину, вдыхать ее особый запах; и Уилл слышал, как она вынюхивает его жизнь; их души различались по вкусу, и она смаковала их своим жующим ртом, своим высовывающимся как у гадюки языком; их души по-разному звучали, она впускала их в одно ухо и выпускала из другого!
Ее опущенные вниз руки играли воздухом - одна рука для Уилла, другая для Джима.
Тень шара окатывала их страхом, накрывала ужасом.
И вдруг Ведьма испарилась.
Шар, освободившийся от этого небольшого угрюмого балласта, взмыл вверх. Тень рассеялась.
- О Господи! - сказал Джим. - Теперь она знает, где мы живем!
Оба задыхались. Какой-то чудовищный груз медленно волочился по крыше дома Джима.
- Уилл! Она добралась до меня!
- Нет! Я думаю…
Что-то медленно проползло, шурша, от края к коньку крыши. Затем Уилл увидел, как шар, покрутившись вверху, улетел по направлению к холмам.
- Она улетела, она уже далеко! Джим, она что-то сделала с твоей крышей. Гляди, какая силища, она шутя столкнула сверху шест!.
Джим метнул в окно Уилла бельевую веревку, Уилл привязал ее к подоконнику, вылез наружу и, перебирая по веревке руками, добрался до Джима, который помог ему влезть в окно; они босиком пробрались через чулан и поднялись на чердак, похожий на тюремную камеру, старую, мрачную и безмолвную. Выбравшись на высокую крышу, Уилл с дрожью в голосе крикнул:
- Джим, это здесь!
Это было там, в лунном свете.
Это был след, похожий на тот, что оставляют улитки на асфальте тротуара. Он блестел под луной и выглядел серебристым и скользким. Но это был след гигантской улитки, которая, если бы существовала, весила бы добрую сотню фунтов. Серебряная полоса была в ярд шириной. Начавшись внизу у заполненного листьями сточного желоба, она, мерцая, поднималась к коньку крыши и, перевалив через него, тянулась в лунном свете по другой стороне до самого края.
- Но зачем? - удивился Джим. - Зачем?
- Это легче увидеть, чем номера домов или названия улиц. Она так пометила твою крышу, что ее можно теперь увидеть ночью и днем за целые мили!
- Черт побери! - Джим нагнулся, чтобы потрогать след. Едва различимая, вонючая клейковина осталась на пальце. - Уилл, что же делать?
- Я знаю, - прошептал Уилл. - Они не вернутся назад до утра. Они сейчас не будут поднимать шум. У них есть какой-то план. Сейчас нужно только одно, что мы и сделаем!
Внизу на газоне, словно огромный удав, извивался шланг для поливки сада.
Стараясь не шуметь, чтобы никого не разбудить, Уилл быстро спустился вниз. Джим, сидевший на крыше, страшно удивился, когда он, запыхавшись, почти тотчас вернулся, сжимая в кулаке шипевший и брызгавший водой шланг.
- Уилл, ты гений!
- Конечно! Быстрей!
Они потащили шланг, чтобы напрочь смыть с кровли несущее беду серебро, отмыть злобную ртутную краску. Орудуя шлангом, Уилл взглянул в даль, туда, где чистые тона ночи переходили в утреннюю зарю, и увидел шар, дрейфующий по ветру. Почувствовал ли он, что его замысел раскрыт, возвращается ли обратно? Намеревается Ведьма пометить крышу снова и не придется ли им отчищать ее снова и снова до самого рассвета.
Было бы хорошо, подумал Уилл, если бы я сумел остановить Ведьму. Ведь они не знают ни наших имен, ни адреса: мистер Кугер слишком близок к смерти, чтобы вспоминать или говорить. Карлик, если это даже торговец громоотводами - сумасшедший и, слава Богу, не придет в себя; не опомнится! И они не осмелятся беспокоить мисс Фоли до утра. Поэтому-то далеко в лугах со скрежетом зубовным и снарядили на поиски Пылевую Ведьму…
- Какой я дурак… - огорченно промолвил Джим, промывая крышу там, где раньше стоял громоотвод. - Почему я не оставил его здесь?
- Молния еще не ударила, - сказал Уилл, - и если мы будем действовать быстро, не ударит совсем. Теперь лей вот сюда!
Они усердно драили крышу.
Внизу с треском закрылось окно.
- Мама, - мрачно усмехнулся Джим, - она подумала, что идет дождь.