- Это ты, Уилл? С утра ты вырос на добрый дюйм. - Чарльз Хэлоуэй оторвал взгляд от лица сына. - А, Джим! Глаза у тебя стали темнее, щеки бледнее. Ты сжигаешь себя с обеих концов, Джим?
- Как в пекле! - ответил Джим.
- Нет такого места - пекло. Но ад есть, вот здесь на полке, под буквой "А", начиная с Алигьери.
- Аллегории - это не для меня, - сказал Джим.
- О, как глупо с моей стороны, - засмеялся папа, - я имел в виду Данте Алигьери. Взгляни-ка сюда. Это картины мистера Доре, показывающие все, что происходит в аду. И вряд ли настоящий ад выглядит лучше. Здесь души, погруженные за грехи в мерзкий ил. Там кто-то распластан, и его разрывают на части.
- Здорово! - Джим быстро пролистал книгу и отложил в сторону. - А где есть картинки с динозаврами?
Папа покачал головой:
- Это там, в следующем ряду, - и, когда мальчишки повернулись, продолжил, - поглядите-ка сюда: Птеродактиль, Змей Горыныч… Или вот - Барабаны Судьбы или Сага о Громогласных Ящерах. Ты доволен, Джим?
- Очень!
Папа подмигнул Уиллу, тот в ответ тоже подмигнул, Так они стояли - мальчик с волосами цвета спелой кукурузы и мужчина, седой как лунь, мальчик с лицом, свежим как яблоко на ветке, и мужчина, щеки которого напоминали то же яблоко, но пролежавшее целую зиму в кладовой. Папа, папа, думал Уилл, почему, ну почему ты похож… на меня, отраженного в кривом зеркале!
Он вспомнил, как, поднявшись часа в два ночи напиться воды, смотрел вдаль через весь город, чтобы увидеть один-единственный огонек в высоком окне библиотеки, чтобы удостовериться: папа задержался на работе, засиделся, читая и бормоча что-то себе под нос один под этими зелеными как джунгли абажурами. Воспоминание принесло печаль и вместе с ней радость новой встречи со светом этих ламп и этим стариком - Уилл оборвал себя, чтобы найти другое слово - отцом, стоявшим в сумраке у стеллажей.
- Уилл, - сказал пожилой человек, который был привратником и уборщиком и которому выпало быть его отцом. - Что с тобой?
- Ох, прости, папа! - мальчик отбросил раздумья и пришел в себя.
- Тебе нужна книжка в белой шляпе или в черной?
- Шляпы? - переспросил Уилл.
- Итак, Джим, - они расхаживали взад-вперед, отец пробегал пальцами вдоль книжных корешков, - он носит маленькие черные шляпы и читает соответствующие книги. Вот здесь имя - Мориарти, так ведь, Джим? Но придет день, и он сдвинется от Фу Манчу сюда, к Макиавелли, к темной фетровой шляпе среднего размера. Или туда, прямо к доктору Фаусту - это большой черный стетсон. А здесь на полках - белошляпные книжки для тебя, Уилл. Вот Ганди. За следующей дверью живет Святой Томас. А этажом выше, заметь хорошенько… Будда.
- Ты не возражаешь, - сказал Уилл. - Я возьму "Таинственный остров".
- К чему весь этот разговор о белых и черных шляпах? - сердито спросил Джим.
Отец отдал Уиллу Жюль Верна и ответил:
- Это так, между нами, много лет назад мне пришлось решать, какой цвет я предпочту.
- Ну, - сказал Джим, - и какой же вы выбрали?
Отец удивленно посмотрел на него и натянуто засмеялся.
- Твои вопросы, Джим, меня просто удивляют. Уилл, скажи маме, что я скоро буду. Идите же, идите… Мисс Уотрисс! - тихонько позвал он библиотекаршу, сидевшую за стойкой. - К вам динозавры и таинственные острова!
Хлопнула дверь.
Чистые звезды мерцали в небесном океане.
- Черт возьми! - Джим потянул носом ветер с севера, затем повернулся к югу. - Где же буря, которую обещал этот проклятый торговец? Хотел бы я увидеть ту молнию, которая шарахнет в наш чердак!
Ветер играл одеждой и волосами Уилла, гладил его лицо.
- Она будет здесь, - тихо произнес он. - Утром.
- Кто сказал?
- Мурашки на моих руках. Они сказали.
- Отлично!
Ветер сдул Джима.
Уилл, как воздушный змей, подхваченный ветром, понесся за ним.
3
Собирая вещи, Чарльз Хэлоуэй смотрел вслед убегающим мальчишкам и еле сдерживал неизвестно откуда взявшееся желание побежать вместе с ними.
Он знал, что шепнул им ветер, куда повлек их, знал все их потаенные места, которые с годами перестают быть тайной. Где-то в глубине шевельнулась мрачноватая мысль: ты должен был бежать такой же ночью, чтобы печаль не смогла перерасти в боль.
Гляди-ка! - думал он. Уилл бежит, потому что бег - его внутренняя потребность. Джим бежит, потому что его влечет цель, которая маячит где-то вдалеке.
Но что удивительно - бегут они, тем не менее, вместе.
Почему же так, думал он, проходя по библиотеке и выключая одну за другой все лампы, может быть, все дело в сходстве линий на руках?
Почему некоторые люди во всем подобны рою саранчи, пиликающему, скрипящему, с множеством подрагивающих усиков, похожему на единый, большой, нервный клубок, живые нити которого сплетаются в узел; и узел этот вечно скользит, рисуя в воздухе невидимую петлю, медленно суживает круги и, затягиваясь, пытается задушить жизнь всего роя? Эти люди обречены поддерживать огонь в топках своих жизней, их губы закушены от этого постоянного напряжения, а глаза отражают только блеск яркого пламени, и начинается этот бесполезный труд - имя которому жизнь - с детской кроватки.
Про них сказано: по замашкам царь, а по жизни тварь. Они питаются мраком, он живет и дышит в них.
Таков Джим с его волосами как плети ежевики, с его необузданными желаниями.
А Уилл? Он поздний персик, созревший высоко на дереве. Глядя на таких мальчишек, трудно сдержать слезы - такие они милые, здоровые и чистые. Они не режутся в карты, не высматривают, где бы стибрить десятицентовую точилку для карандашей, это не для них. Вы сразу узнаете их, едва они пройдут мимо; и такими они останутся на всю жизнь; им достанутся удары; боль, раны и синяки, и они всегда будут удивляться, почему, ну, почему это с ними случается? Как это могло с ними произойти?
А вот Джим уже теперь знает, как это случается, он наблюдает за происходящим, он видит его начало, он видит его конец, он зализывает раны, которые ожидал, и никогда не спрашивает, почему ранен: он заранее знает. Он всегда это знал. Кто-то другой знал то же самое задолго до него, знал в глубине времен; этот кто-то жадно пожирал в привычной ночной тьме мясо прирученных и диких животных. Своим мозгом Джим не представляет, что такое ад. Но телом своим великолепно знает, что это такое. И пока Уилл накладывает повязку на последнюю царапину, Джим отскакивает, избегает, уклоняется от ужасающего удара, который неминуемо должен обрушиться на него.
И вот они бегут - Джим сдерживаясь, чтобы быть вместе с Уиллом, Уилл прибавляя скорость, чтобы быть вместе с Джимом; Джим разбивает два окна в незнакомом доме, потому что рядом Уилл; Уилл бьет одно окно, вместо того, чтоб не разбить ни одного, потому что за ним наблюдает Джим. Господи, не так ли мы обретаем наши пальцы, измазанные в глине, из которой слеплены наши друзья? Такова дружба, она словно гончар, лепит нас самих и смотрит, какой образ мы вылепим из своего друга.
В сущности, подумал он, Джим и Уилл не знают друг друга. Но пусть дружат. Я поддержу их, когда…
Двери библиотеки захлопнулись за ним.
Пять минут спустя Чарльз Хэлоуэй направился в бар на углу за своим одним-единственным и не больше, стаканчиком на сон грядущий. Он вошел в бар, когда какой-то человек говорил:
- …я где-то читал, что когда изобрели спирт, итальянцы решили, будто это и есть та великая штука, которую они искали в течение столетий. Эликсир жизни! Вы не знали об этом?
- Нет. - Бармен стоял к нему спиной.
- Точно! - продолжал человек. - Вино после перегонки… Девятый-десятый век… Оно было похоже на воду.
Но оно обжигало. Я имею в виду не только его свойство жечь рот и желудок, но еще и то, что вы могли его буквально поджечь… Они думали, что нашли способ смешивать воду с огнем. Огненная вода, Эликсир Жизни, Бог мой! Так ли они заблуждались, полагая, что будто получена панацея, которая будет творить чудеса? Хочешь выпить?
- Сам я не хочу, - сказал Хэлоуэй, - но кто-то внутри меня хочет.
- Кто же?
Мальчик, которым я был когда-то, подумал Хэлоуэй, и который стал подобен отжившим листьям, опадающим осенними ночами на холодную мостовую.
Но он не мог вымолвить этого.
Чарльз выпил свой стаканчик, глаза его закрылись. Он прислушивался, как тепло разливается в груди, и ждал, не проникнет ли оно в самые кости, которые сложены как сучья для костра, но никогда еще не загорались.
4
Уилл остановился. Была пятница. Уилл смотрел на ночной город.
Когда большие часы на здании Суда пробили первый удар из девяти, еще горели все фонари и торговля в магазинах шла вовсю. Но последний, девятый удар так встряхнул всех, что зашатались пломбы в зубах; парикмахеры тотчас сдернули простыни, мигом напудрили клиентов и поспешили выпроводить их; в аптеке, зашипев как целый змеиный выводок, остановился аппарат для газировки воды; перестали жужжать неоновые мухи реклам; огромное нутро магазина дешевой распродажи с его десятью миллиардами металлических, стеклянных и бумажных пустяков, ждущих, когда их наконец купят, вдруг потемнело и погасло. Метались тени, двери хлопали, гремели ключи в замках, словно там ломали кости; люди, теряя каблуки, бежали по домам с проворством, которому позавидовали бы уличные продавцы газет.
Бам! Мальчики встретились.
- Слушай! - закричал Уилл. - Все бегут, словно здесь прошла буря!
- Так и есть! - крикнул в ответ Джим. - Ай, да мы!
Они били-колотили-гремели по железным решеткам, по чугунным люкам, пробежали мимо дюжины темных магазинов, дюжины полутемных, дюжины вовсе мертвых. Город вымер, когда они обогнули угол табачного магазина, чтобы взглянуть, как в темной витрине двигался деревянный индеец чероки.
- Эй!
Мистер Тетли, владелец магазина, выглянул из-за плеча индейца.
- Что, напугал?
- Нет!
Но Уилл задрожал, почувствовав вдруг приближение странного холодного дождя, обрушившегося на степь, как волны на пустынный берег.
Когда где-то в городе ударила молния, Уиллу захотелось спрятаться под шестнадцатью одеялами и подушкой впридачу.
- Мистер Тетли? - тихонько позвал Уилл.
Теперь, казалось, перед ними было два индейца, застывших в темноте, пропахшей табаком.
Мистер Тетли, забыв о своих шутках, замер и слушал, открыв рот.
- Мистер Тетли?
Он прислушивался к звукам, принесенным ветром из далекого далека, но не мог сказать, что же они означают.
Мальчики попятились.
Он не видел их. Он не двигался. Он только слушал.
Они оставили его. Они убежали.
В четырех кварталах от библиотеки на пустой улице мальчики встретили третьего деревянного индейца.
Мистер Кросетти стоял перед своей парикмахерской и держал в дрожащих пальцах ключ от двери; он не заметил, как они остановились.
Что же остановило их?
Слеза.
Сверкая, она катилась по левой щеке мистера Кросетти. Он тяжело дышал.
- Что с вами, сэр? По причине или без причины плачете вы, как ребенок!
Мистер Кросетти со всхлипом вздохнул:
- Чувствуете, как пахнет?
Джим и Уилл принюхались.
- Пахнет лакрицей!
- Нет, черт возьми, пахнет сахарной ватой!
- Я уже много лет не слышал этого запаха, - сказал мистер Кросетти.
Джим фыркнул:
- Подумаешь, да ей всегда кругом пахнет.
- Да, но кто замечает? И когда? Сейчас мой нос говорит мне: нюхай! И я плачу. Почему? Потому что я вспоминаю, как много лет назад мальчишкой я уплетал эту вату за обе щеки. Господи, почему я разучился думать и чувствовать за последние 30 лет?
- Просто вы были очень заняты, мистер Кросетти, - сказал Уилл, - у вас не было времени.
- Время, время… - Мистер Кросетти отер слезы. - Откуда взялся этот запах? Ведь нигде в городе не продается сахарная вата. Только в цирке.
- Ха, - сказал Уилл. - Это точно!
- Ну ладно, вы видите, Кросетти сделался-таки плаксой…
Парикмахер высморкался и отвернулся, чтобы закрыть дверь своего заведения, а Уилл взглянул на рекламу парикмахерской - крутящийся столб, по которому змеилась, притягивая взгляд, красная полоса: она возникала ниоткуда, струилась вверх по столбу и исчезала в никуда. Бессчетное число раз Уилл стоял здесь, наблюдая, как эта полоса появлялась, бежала вверх, кончалась, все же никогда не кончаясь.
Мистер Кросетти положил руку на выключатель, скрытый у основания столба.
- Нет, нет, - торопливо пробормотал Уилл и попросил: - Не выключайте его.
Мистер Кросетти взглянул на столб, словно впервые заметил его чудесные свойства. Он понимающе кивнул, глаза его вновь увлажнились.
- Откуда это приходит? Куда идет? Кто знает? Ни ты, ни он, ни я. О чудеса Господни! Ладно, оставим ее.
Хорошо знать, думал Уилл, что красная полоса будет змеиться до самого рассвета, что она будет появляться из ниоткуда и уходить в никуда, пока мы спим…
- Спокойной ночи!
- Спокойной ночи!
И они оставили парикмахера, стоящим лицом навстречу ветру, который слабо отдавал лакрицей и сахарной ватой.
5
Чарльз Хэлоуэй нерешительно дотронулся до вращающейся двери бара, словно седые волоски на тыльной стороне его руки, подобно антеннам уловили нечто странное, скользившее за стеклом во тьме октябрьской ночи. Возможно, где-то вспыхнули гигантские костры, и их пламя разгорается, предостерегая его от следующего шага. Или новое Великое Оледенение уже движется через земные пространства, и его морозное дыхание может в одночасье принести гибель миллиарду людей. Возможно, само Время вытекало из необъятных песочных часов, где темнота превратилась в пыль и грозила засыпать, похоронить под собой все окружающее.
Или, может быть, это был всего лишь человек в черном, заглянувший в окно бара со стороны улицы. Одной рукой незнакомец придерживал зажатые под мышкой бумажные рулоны, в другой у него были щетка и ведро; и насвистывал он при этом вовсе неуместную сейчас мелодию.
Мелодия эта была из другого времени года и всегда навевала на Чарльза Хэлоуэя печаль, стоило ему краем уха услышать ее. Нелепая в октябре, она, тем не менее, звучала очень живо, и так трогательно, что казалось уже не имеет значения, в какой день и в каком месяце ее поют:
Рождественского колокола звук.
Мне песню старую напоминает он.
Щемящие и сладкие слова
Все повторяют, что любовь жива,
Что мир земле и счастье людям
Веселый перезвон сулит!
Чарльз Хэлоуэй затрепетал. Его охватило давно забытое чувство какого-то упоительного восторга, желание смеяться и плакать одновременно; он увидел невинных земных чад, скитающихся по заснеженным улицам в день перед Рождеством среди усталых мужчин и женщин, чьи лица были осквернены грехом, отмечены пороком, искалечены, разбиты жизнью, которая била без предупреждения, затем убегала, скрывалась, возвращалась и снова била.
Сильнее праздник колокол качнул:
"Нет, Бог не умер, внаем - он уснул
Пусть сгинет зло,
Пусть правда возгласит,
Что мир земле и счастье людям
Веселый перезвон сулит!
Насвистывание прекратилось.
Чарльз Хэлоуэй вышел из бара.
Далеко впереди человек, насвистывавший мелодию, молча работал около телеграфного столба. Затем он исчез в открытой двери магазина.
Чарльз Хэлоуэй, сам не зная зачем, пересек улицу и стал наблюдать за человеком, который наклеивал афишу внутри пустого, еще никем не арендованного магазина.
Вскоре человек вышел из двери со щеткой, ведром клея и рулоном свернутых афиш. Его горящие глаза плотоядно посмотрели на Хэлоуэя, потом он улыбнулся и поднял свободную руку.
Хэлоуэй опешил.
Ладонь незнакомца была покрыта тонкой шелковистой черной шерстью. Это было похоже…
Рука сжалась в кулак, махнула. Человек поспешно скрылся за углом. Чарльз Хэлоуэй, ошеломленный, охваченный жаром, едва удержался на ногах, повернулся и заглянул в пустой магазин.
Двое козел для пилки дров стояли параллельно друг другу в единственном пятне света.
На козлах лежал похожий на гроб брусок льда шести футов длиной. Он излучал тусклое зелено-голубое сияние. Он был как огромный холодный самоцвет, покоящийся на темном бархате.
На небольшом белом листе, приклеенном у окна, при свете лампы можно было прочитать каллиграфически выведенное объявление:
Пандемониум Кугера и Даш. Театр Теней.
Театр марионеток, Цирк,
Скромный Карнавал на Лугу.
Прибывает Немедленно!
Только здесь на Выставке - одна из многих наших приманок:
САМАЯ ПРЕКРАСНАЯ ЖЕНЩИНА В МИРЕ!
Глаза Хэлоуэя метнулись к афише на стекле.
САМАЯ ПРЕКРАСНАЯ ЖЕНЩИНА В МИРЕ!
И - назад к холодному длинному бруску льда.
Именно такой брусок помнился ему по выступлениям странствующих фокусников, когда он был еще мальчишкой; тогда местная компания по производству льда предоставила комедиантам большой кусок зимы, в котором за двенадцать дней до окончания зрелища замороженные девицы лежали для всеобщего обозрения в ледяной глыбе, пока люди смотрели представление, и акробаты прыгали вниз головой на сетку, растянутую над ареной, и один за другим шли объявленные номера, и, наконец, бледные леди, покрытые инеем, появлялись перед публикой, освобожденные волшебниками, чтобы со смехом скрыться в темноте за занавесом.
САМАЯ ПРЕКРАСНАЯ ЖЕНЩИНА В МИРЕ!
И тем не менее, в этом громадном куске зимнего стекла не было ничего, кроме замерзшей речной воды.
Нет. Не совсем.
Хэлоуэй почувствовал, как его сердце учащенно забилось.