Не спешите упрекать компетентные органы в нарушении неприкосновенности частного жилища. Во все времена всех подлунных стран и народов эти органы наблюдали за личностями, которые могли бы доставить хлопоты государственной власти. На некоторых высокопоставленных работников произвела сильное впечатление мысль о возможности напрямую следить за проделками Нормы Уайлдер, той самой, про которую директор ее родного ведомства говорил президенту, обсуждая бюджет своей конторы на очередной финансовый год: "Дайте мне вторую Шэйм, и я уволю весь персонал средиземноморского отделения". Лала в лицо знала опаснейших негодяев Европы и могла за ними наблюдать. Больше того, тревожили странные метаморфозы с вещами, окружавшими ее, а слово "амаурина", произнесенное ей накануне, странным образом ассоциировалось с таким же словом, произнесенным Андрюшей Головановым. Все эти факты обусловили тщательное наблюдение за этой странной женщиной, а Антону Самедову, капитану контрразведки, было поручено тщательнейшим образом расследовать указанные обстоятельства и попытаться войти в доверие к Лале. Вначале Антон обрадовался этому заданию. Оно показалось ему хоть и трудным, но интересным. Но с момента прихода в эту квартиру обязанности сыщика стали тяготить его. Ему претило анализировать Лалины слова, интонации, жесты, взгляды, выискивать странности в окружающей обстановке, тем более, что за последние трое суток он был в этой квартире уже пять раз. Сейчас ему хотелось просто посмеяться, поболтать, подружиться с прелестной девушкой, попить чаю…
– Только пирожных у меня нет, – предупредила Лала. – Я вообще сегодня впервые после больницы сюда зашла. Сначала думала по пути в магазин зайти, а потом мы решили такси взять.
"56–45 АГА, – промелькнуло в голове Антона, – шофер Байрамов О."
– …Вы себе не представляете, что здесь творилось – ужас! – говорила Лала. – Они весь дом перерыли – золото искали. А мне золото – хеч! Есть оно, нет – плевать! А Гретка наоборот, от золота шалеет.
"Нерсесян Гризетта Рачиковна, – профессионально всплыло в памяти, – 42 года, тунеядствует, основное занятие – спекуляция бельем, косметикой…"
– Гришка, грит, сидит в трехкомнатной камере с телевизором! А почему мой брат должен страдать, если такая бандюга кайфует?…
"Да знаю я, – думал Антон, рассеянно следя за ее сбивчивым разговором, – и тюрьму эту наши ребята уже трясут, и Гришкины валютные связи в Риге уже всплыли, и на всех твоих дружков уже досье заведены, недолго им из страны кровь пить. И брат твой на свободу выйдет, пусть только поостынет малость. Ты мне о себе расскажи, дура с лицом Джоконды. То, что психология базарной бабы уживается с физиологией Венеры Таврической, я еще понимаю, но как твои паранормальные способности с куриными мозгами сочетаются?"
Неожиданно Лала замолчала, видимо, заметив его рассеянно-скучающую мину.
– Небось, думаешь, откуда это на меня такая трепачка свалилась? – спросила она.
Под ее пристальным взглядом Антон смешался, покраснел и подумал, что если у кого и не в порядке с головой, то именно у него.
– А ведь я трепаться не люблю, – негромко продолжала Лала, глядя на Антона откровенно изучающим взглядом. – Ты вот думаешь, что я знаю про эту жизнь? А ведь я многое знаю. Жизнь, она разная бывает, хорошая и плохая. Ой, нет, хорошая бывает, а плохой – нет. Бывает жизнь добрая, когда просто живут, едят, пьют сами по себе. А бывает злая, это когда тебе хорошо, но за счет других. Да и то, некоторые по другому и жить-то не умеют. Сам подумай, блохи кошек едят, кошки – воробьев, воробьи – червяков, те – яблоки. Вот деревья – они хорошей жизнью живут, никого не обижают. И я так хочу, но у меня не получается, – она виновато улыбнулась, – скучно. Натура у меня кошачья, женская. Ты что куришь?
Антон достал из кармана пачку сигарет.
– Ой! – обрадовалась она. – Эс-Тэ-Мориц! Ментоловые! Мои любимые!..
"Знаю, – с отчаянием подумал Антон, – твои любимые сигареты, духи, марки белья, вкусы, привычки, связи, все знаю, кроме тебя самой. И самого себя. Что со мной происходит? Почему так бешено, так неистово колотится сердце? Что за странный шум в голове? Отчего ватными стали ноги, все в глазах двоится и пляшет, кроме тебя? Почему мне так хочется, так невыносимо хочется броситься к твоим ногам и целовать их, целовать твое лицо, руки, шею…"
Огонек зажигалки заметно дрожал в его руке. Она забрала зажигалку, посмеиваясь, прикурила и положила зажигалку на столик. И тогда он взял ее за руку и почувствовал, что его точно так же, как тогда, в больнице, пронизывает сладостный ток.
Лукаво усмехнувшись, Лала высвободила руку и погрозила ему пальчиком:
– Ма-лы-ыш! Еще не вечер.
Хотя вечер уже впирал в комнату одуряющей густой синевой, и глазницы окрестных домов засветились желтоватыми квадратиками, а где-то за стеной утомленно бубнил телевизор.
– Лучше пошли, заварим чаю.
Лала пошла на кухню. Антон поплелся за ней следом, будто ненароком двинув локтем по инфракрасной фотокамере, запрятанной в безвкусно вычурной ножке торшера. "Отвечать, так за все сразу".
Встав у кухонной двери, он залюбовался тем, как она аккуратными, точными движениями отмеряет чай, заваривает его в фарфоровом чайничке "мадонновского" сервиза с буколическими картинками и обильной позолотой, как готовит на подносе чашечки, розеточки с разными вареньями, стопку воздушных печений ("Наверно, уже несъедобные", – предупредила она), как накладывает в хрустальное блюдце горку дорогих конфет.
"Так значит ты у нас еще и сладкоежка", – с нежностью подумал Антон.
– Не смотри на меня так, – сказала Лала, не поднимая глаз.
– Как теленок на мамку. Не думай, что раз я с тобой так говорю, я все забыла. Я тебя ненавижу.
– За что? – искренне поразился он.
– За то, что ты за мной подсматривал, подслушивал, и вообще, шпионил. А я шпионов с детства терпеть не могу. И даже в кино их моментально различаю. Только начало посмотрю и говорю – вот шпион, и точно!
На какое-то мгновение Антон почувствовал себя задыхающейся рыбой, выброшенной из воды на сушу. Судорожно сглотнув воздух, он заискивающе попросил:
– Послушай, я тебя прошу, давай поговорим о чем-нибудь другом.
– Давай, – сказала она, равнодушно пожав плечами. – Чай готов…
Они прошли в когнату. Лала включила торшер, нажала клавишу двухкассетного красавца-"шарпа". И из полнозвучных динамиков грянул густой надрывный голос певца, который за короткое время прошел блистательный путь к теплым сводам Ленконцерта:
Гоп-стоп! Сэмэн, засунь ей под ребро!
Гоп-стоп! Смотри не обломай пэро.
Об это камэнное сэрдце суки подколодной…
Антон поморщился.
– Что, не нравится? – иронически осведомилась Лала. – Странно. Всем нравится, а тебе нет.
– Все твои знакомые – еще не все люди.
– Люди – как люди, – сказала она, пожав плечами. – Как все.
– Хуже, Лала, Гораздо хуже.
– Но ведь я тоже была с ними. Значит, я – тоже такая.
– Но ведь ты больше не будешь такой.
– Откуда ты знаешь?
– Знаю.
Она улыбнулась, взяла его руку, погладила пальцы.
– Эх… хороший ты парень, резидент. И руки у тебя красивые, тонкие, сильные. А врал ты мне напрасно, – и пояснила. – Мол маленький, лысый. А я тебя именно таким себе и рисовала. Здорово ты их всех облапошил. И врачи и следователь этот так вокруг тебя и танцевали. Слушай, а ты и вправду не железный?
Антон кисло улыбнулся. В период работы в Италии он носил фамилию Диферро, под этим же псевдонимом значился в картотеке родного ведомства.
– Я тебя умоляю! – жалобно прошептал он. – Давай поговорим о чем-нибудь другом. Расскажи, например, что тебе снилось сегодня ночью?
– Ночью? – задумалась Лала. – Думаешь, я помню? Я вообще свои сны плохо запоминаю. То есть, когда я сплю, то все как в жизни. А вот когда проснусь – я уже другая. Погоди, погоди… – она улыбнулась, вспоминая. – У нее будет ребенок.
– У кого?
– У этой Бла… Бья… ну, в общем, у моей. А потом они уехали.
– Кто?
– Все. Сели на машины и уехали. Все солдаты.
– Ты имеешь в виду бандитов?
– Ну да, оделись как солдаты и уехали.
– Куда?
Она пожала плечами:
– Откуда мне знать? – и вдруг встрепенулась. – Ой, он же Юрчика убил.
– Какого Юрчика?
– Ну, я его так зову. Такой очкастый. Лучо его ножом заколол. Прямо при всех. Вот гад! А на вид такой приличный парень…
– А Норма? Норма с ними?
– Толстуха? – Лала задумалась. – Что-то про нее говорили – не помню.
– Постарайся сосредоточиться, Лала, – тихо сказал Антон, – нам очень важно знать, где она сейчас, чем занимается. Эта женщина – наш самый опасный и коварный враг. На ее руках кровь десятков людей. Может быть, тебе удастся сейчас ее увидеть?
Лала вздохнула.
– Думаешь, это так просто? Раз-раз и увидел? Ладно, попробую.
Она откинулась в кресле и прикрыла глаза. Несколько секунд длилось напряженное молчание. Потом Лала открыла глаза и отрицательно замотала головой.
– Нету ее. Нигде нету.
– А куда она подевалась?
– Откуда мне знать? В грузовиках нет. В легковушке – тоже нету. И моя про нее ничего не знает.
Торс Нормы Уайлдер будет найден на свалке, в пластиковом мешке, только спустя трое суток после описываемых здесь событий. Еще через два дня в лесу найдут ее правую ногу и руку. Прочего же вообще не удастся найти. Лучо не любил предателей. И отлично умел заметать следы.
– А еще что-нибудь ты видела? – продолжал выспрашивать Антон.
– Ничего. Едут они и едут. По дороге.
– Указатели, надписи?..
– Нет. То есть да, только там не по-русски написано.
Антон протянул ей авторучку и салфетку.
– Лала, я тебя очень прошу, постарайся вспомнить хотя бы несколько букв. Это очень, очень важно!
Лала наморщила лоб и неумело сжала в руках авторучку.
"Господи, да она и писать-то не умеет", – с жалостью подумал Антон.
Промучившись минут пятнадцать, девушка все же вывела на салфетке три буквы, увидев которые, содрогнулся бы любой каллиграф: И А…, и решительно отложила ручку.
– Все, дальше не помню.
– М-да… не густо… – пробормотал Антон, – Послушай, а зачем они туда вообще едут? Что им там нужно?
– Да я же тебе еще в больнице говорила, – обиженно сказала девушка. – Они хотят захватить военную базу и забросать весь мир ракетами.
– "Зиа"… – задумчиво произнес Антон. – Что еще за "зиа"? Слушай, а может быть, у твоего И палочка через другой угол проходит? Это же Европа, шрифт латинский. Тогда получается "зна"… Или "цна"… Это уже интереснее. Послушай, а ты… – и замолчал.
Лала спала. Но сон ее был тревожен. Губы слегка дрожали, будто силясь произнести что-то, ногти впились в подлокотники кресла, грудь бурно вздымалась.
Антон на цыпочках вышел из комнаты, взял в коридоре телефон и вынес его на кухню. Затем начал набирать комбинацию цифр, ведомую немногим. Комбинация эта могла в считанные секунды соединить между собой любые города страны. Для владельцев кода была зарезервирована отдельная линия и отдельный кабель. Справедливости ради стоит сказать, что для пустяков ею не пользовались. Несколько минут длились гудки. Потом на том конце провода взяли трубку.
– Товарищ генерал, – волнуясь, сказал Антон. – Срочное сообщение. Моя подопечная подозревает, что вся команда в военной форме на нескольких грузовиках приближается к какому-то городу с целью захвата ракетной базы. Видела указатель. Первые буквы – зет, эн, эй. Я подозреваю, что это Цнайбрюкке… Я понимаю… Согласен, что все это похоже на мистику, но… Это вполне согласуется с тезисами их лидера о конце света, очистительном пламени и прочем… Я не отрицаю возможность их нападения на базу Серджент-Ривер. Это отпетые бандиты, которым нечего терять! Они убеждены в своей правоте и будут драться как черти! Нам нельзя ждать до утра! Нельзя! – закричал он. – Звоните министру обороны, зво… Я понимаю, чем вы рискуете. Но весь мир сейчас рискует гораздо больше!.. Черт! – он с яростью швырнул трубку на рычаги и спрятал лицо в ладонях.
* * *
Лучо, ее Лучо, оказался гением. Неважно, черным или белым, добрым или злым, но гением, обладающим могучей силой предвидения, хладнокровием, прекрасной интуицией. Его расчет полностью оправдался; в Западной Европе не нашлось силы, которая могла бы остановить колонну военных автомашин с белыми звездами на бортах. С ними просто предпочитали не связываться. Тем более, что в Европе проходили очередные натовские маневры. Все куда-то спешили, суетились, и отличить своего солдата от переодетого было не так-то просто. Два джипа, грузовик, броневик и бронетранспортер с ракетами беспрепятственно миновали все таможенные, полицейские и пограничные кордоны и въезжали в небольшой городок Цнайбрюкке.
Бланка просунула голову под мышку своему любимому и потерлась щекой о грудь.
– Ты все запомнила? – сухо спросил он.
– Да.
– Главное – не трусь. Бернандино тебя прикроет. А когда начнут стрелять – сразу прыгай в кювет. Либо прижмись к стене. Но у стены будет опасно, если начнут бросать гранаты. Ясно?
– Ясно, – сказала она и попросила: – Поцелуй меня. Пожалуйста.
Он поцеловал ее сухими, какими-то чужими губами и отвернулся. Думал он сейчас совсем о другом.
В 21–34 по Гринвичскому времени колонна автомобилей въехала в городок Цнайбрюкке, затерянный среди дубрав Северной Вестфалии.
Местные жители провожали ее хмурыми взглядами. За сорок с лишним послевоенных лет они так и не смогли привыкнуть к наглым развязным "джи-ай", которые хозяйничали на их земле так же откровенно и безапелляционно, как в первые годы оккупации. В городке жило много американцев. В дни учений сюда собирался весь высший заокеанский и натовский генералитет, на каждом шагу звучала английская речь. В обычные же дни солдаты и офицеры слонялись по городу, просаживали жалованье во многочисленных кабачках, плясали в дискотеках, куда специально для них доставлялись закаленные франкфуртские шлюхи, шатались по улицам, взявшись под руки, горланили песни, не давая никому прохода. Такое чаще всего случалось в дни выдачи жалованья и после больших учений, когда большая часть персонала военной базы Серджент-Ривер получала увольнительные. В такие дни горожане избегали появляться на улицах. И сегодня выдался именно такой день.
На улицах было много военных. Из кабаков вырывались залпы хохота, гремела музыка. Компании солдат шлялись из пивной в пивную, многие шли уже по второму кругу.
Джип остановился у последнего дома. За ним начиналось шоссе, упиравшееся в пятиметровый бетонный забор, опутанный колючей проволокой.
– Не торопись, – сказал Лучо. – Иди спокойно. Пусть думают, что ты идешь на свидание к какому-нибудь солдафону. Мы выедем через пять минут после того, как ты подойдешь к забору.
– Хорошо, – сказала Бланка и вышла из машины.
Она шла, как шли первохристиане на арены римских цирков, отбросив все сомнения и не колеблясь. Она сделала выбор и решила до последней секунды не покидать своего Лучо. По бетонному шоссе гулко цокали высокие каблучки ее босоножек. Она шла, отрешенная от всего земного и углубленная в себя. Там, в глубине ее подсознания, звучал чей-то голос, который настойчиво просил, умолял, убеждал ее отказаться от задуманного, подумать о себе, о ребенке, о миллионах детей, которых она обрекает на неминуемую, страшную гибель.
Неожиданно кто-то схватил ее за руку и притянул к себе.
Нагло улыбается здоровая красная морда, дыша табаком и перегаром.
– Хэлло, крошка! – рявкнул сержант Уильям Перри. Он со своим закадычным дружком сержантом Джоном Нагентом возвращался из казино, где за два часа успел просадить двухмесячное жалованье и теперь утешался бутылкой кукурузного виски, прихваченного из салуна "Старый ковбой". Нагент отстал, справлял малую нужду у витрины магазина готового платья г-на Штирлинга.
– Пустите меня! – закричала Бланка.
– О, фройляйн говорит по-английски! – засмеялся Перри. – Фройляйн хочет выпить? Битте! – и ткнул ей в губы горлышком бутылки. – Битте, майне кляйне гут мейтхейн Берта!
После десятого "хайбола" все женщины мира для сержанта становились Бертами.
– Простите, – прозвучал за его спиной осторожный голос. – У вас не найдется закурить?
Сержант повернулся и сверху вниз взглянул на коротышку, который едва доставал ему до локтя. И воскликнул:
– Силы небесные, япошка! Джони! Гляди-ка, здесь откуда-то япошка взялся! У-у-у, ты мой косоглазенький… – Его рука потянулась к лицу Маленького Бернандино. Это были его последние слова. В следующую секунду Бернандино подхватил его тяжело осевшее тело и свалил в кювет. Рядом раздался негромкий хлопок. Друзья-сержанты закончили свои счеты с мирской жизнью.
В 1945-47 годах у излучины речушки Наухвейзель располагалась мотопехотная дивизия, сержанты которой, жившие весьма обособленно, предпочитали вместо клозета пользоваться утоптанным, обрывистым берегом речки. Позже они уверяли, что понятия не имели, где берет воду для кухни генеральский повар. Над их проделками хохотал весь оккупационный корпус. Речка эта тогда же была прозвана Сержантской. В 1956 году на этом месте было начато строительство ракетной базы. Спустя двадцать лет была проведена ее модернизация, а затем и повторная модернизация с учетом важного стратегического расположения базы. В описываемые дни на территории базы находилось в полной исправности и готовыми к немедленному употреблению полтысячи баллистических ракет с атомными и термоядерными боеголовками, нацеленными на важнейшие оборонные объекты и крупнейшие города Восточной Европы и Советского Союза. Их общий тротиловый эквивалент превышал З миллиарда тонн. Во избежание поражения с земли и воздуха, все они поднимались в термосферу нашей планеты и обрушивались вниз с высоты 150–200 километров. На такой высоте их могли подбить только рентгеновские лазеры с орбитальных пушек. Не желая подхлестывать гонку вооружений, Советский Союз заявил, что не собирается выводить оружие в космос. И не выводил.
– Иди быстрее! – шепнул Бернандино.
– Я боюсь, Нарди! – пискнула Бланка и залилась слезами. – Я ужасно боюсь!
– Я тоже боюсь, – ответил человек, потерявший и имя, и родину. – Я боялся еще в утробе матери, пережившей эту бомбу. Я боялся, когда половина моей родни передохла от рака, и даже теперь, когда знаю, что у меня белокровие и я протяну не больше года – я боюсь! Но чем они лучше меня? Пусть и они подыхают! Иди!
Джип коротко пибикнул.
– Иди!
Через десять с половиной минут Бланка подошла к забору и пошла вдоль него медленно, будто прогуливаясь. Ее объектом была вышка. Ближняя к воротам. Часовой заметил ее и свистнул. Она также ответила свистом, засмеялась и помахала рукой.
– Эй, ты, – сказал часовой, – проваливай отсюда.
– Ах, какие мы сердитые! – засмеялась Бланка, останавливаясь в центре круга, высвеченного огромным прожектором. – Не бойся, я тебя не съем!
– Не положено, – сказал рядовой Томас Робертсон (24 года, холост, в 1985 году окончил университет в городе Оклахома-сити, штат Оклахома, получив степень магистра философии. Пробыв год безработным, завербовался в армию).
Девушка, стоявшая внизу, ему понравилась. Худенькая, стройная брюнетка, не похожая на дебелых городских красоток. Тем более, они предпочитали пастись в центре.