* * *
В десятом часу вечера жэковский водопроводчик Мишка, муж дворничихи тети Клавы, вошел в свою квартиру пошатываясь, вошел и встал, упершись руками в стены прихожей, что-то сосредоточенно обдумывая.
– Был, был… и нету… – задумчиво пробормотал он. Обернулся, поглядел за входную дверь и вновь:
– Был, был…
Клава выглянула из комнаты, смерила супруга укоризненным взором и сплюнула:
– Пришел! Глаза б мои тебя не видели!
– Ну чего шумишь? Чего? – прогудел Мишка. – Что уж человеку к себе в дом зайти нельзя, чтоб на него не наорали? – нетвердыми шагами он прошел в ванную, открыл кран и сунул голову под воду.
– Да чтоб тебе, сволочу, залиться, чтоб потонуть в своем винище! – звонко затараторила Клава, становись на пороге ванной и упирая руки в бока, что всегда было предвестником долгого скандала. – Ты ж не человек, ты ж изверг души моей! Ирод распоследний! Ох, Мишка, гляди, сдам я тебя в эл-тэ-пэ…
– Ну и баба! – взвился Мишка. – Нет, ну что ты к человеку привязалась? Трезвый я! Вот те крест! На – хх-нх – он шумно дыхнул, обдав супругу миазмами нечищенных зубов и никотина.
– Ой! – поразилась Клава, в изумлении опустившись на табурет. – Это на каких же стенках, какими золотыми буквами записать: трезвый пришел!
– Ну пришел, не пришел… – заворчал Мишка. – Подумаешь! Есть что-нибудь сготовила?
Пока Клава хлопотала у плиты, он сидел за столом, с сумрачным видом прихлебывал чай и то сводил, то разводил пальцы, бормоча при этом: был, был… и нету… И снова: был, был…
Наконец Клава, поставив на стол казанок с отварной картошкой, в сердцах прикрикнула на него:
– Ну, ты что, совсем уже что ли? Кто был? Кого нету?
Мишка взялся за картофель.
– Сосед этот наш с восьмого этажа… чокнутый этот. Которого ты полы тереть устроила…
– Сам ты чокнутый! – вступилась за своего протеже дворничиха. – Постыдился бы, сколько ты у него денег понастрелял!
– Да я ничего не говорю, парень он хороший, хоть и того… – Мишка сделал руками неопределенный жест, которые обозначал всех, не составляющих ему компании в подворотне. – Вот я и говорю про него: был, был – и нету!
– Ну что ты талдычишь: был-нету, был-нету! – взорвалась Клава. – Ты дело говори! Опять что ль приставал к нему?
– Ну, ты уж скаэх пры-а-а-л… – сунув в рот целую картофелину, Мишка обжег рот и часто задышал, выгоняя пар. Запив чаем, он с трудом проглотил и продолжал:
– Иду я, значит, сейчас, вижу, сидит он перед домом на лавочке. Я, грешным делом, думал у него стрельнуть на опохмелку, у Алишки-то еще открыто…
– Совести у тебя нет: "стрельнуть" – покачала головой Клава.
– Так не в том же дело! – замахал руками Мишка. – Я к нему: Тимурыч, так, мол, и так, душа, мол, горит степным пожаром… А он молчит. Будто не слышит. Гляжу – вроде спит, не спит, а как будто в обмороке. Я его тормошу, а он – ни в накую. Ну, а тут ребята из пивнаря шли. Этот… Самсон со второго блока.
– Такая же пьянь замурзанная… – посуровела Клава.
– Ну, ты уж скажешь! – возмутился Мишка. – Человек в автосервисе пашет, деньгу имеет, так что кто он – не нам судить. А во-вторых, не в том же дело. Я к ним, так, мол, и так, надо человека в чувство привести. А они: какого? А я им: этого! А они: где? А я: вона! Глядь – а его и нету! Ну вот, был, был и нету! Как корова языком слизала. И половина лавочки нет. Одна дырка…
– Какая дырка! – запричитала Клава. – Что ж ты сразу не говоришь, а канителишь, забулдыга проклятый? Где это было? Веди, показывай!
И всю дорогу она его костила-крестила, пока не подошла к лавочке на дальней окраине двора, который подметала и поливала ежедневно. Утром еще лавочка, покоившаяся на массивном бетонном основании, была цела. Сейчас же половина ее будто обрублена. На ее месте – яма идеально круглой формы. Будто откуда-то с небес опустился исполинский половник, зачерпнул сколько ему надо земли и человечины и так же бесшумно скрылся в небесах…
* * *
Утром за Лалой приехала Гретка, привезла, как накануне сговорились, одежду, обувь, помогла переодеться и бодро повела подругу к выходу.
Они были закадычными подругами уже пять или шесть лет. Грета была высокой, тощей девицей с плоским бюстом, что встречных от мысли с том, настолько близко подошла эта энергичная, круто накрашенная и перекрашенная блондинка к четвертому десятку своих буйных лет. Безжалостное время уже коснулось ее лица, набросило легкую вуаль морщин в уголках глаз, просвечивало синеватыми жилками на шее и икрах, но, казалось, застыло в размышлении, а стоит ли дальше огорчать эту веселую, распутную бабенку или дать ей позабавиться еще немного?
При выходе подругам пришлось выдержать нешуточный бой с работниками больницы, пытавшимися удержать Лалу в стенах лечебного заведения. Причиной этого был заместитель главврача, человек предприимчивый и несуеверный, решивший сделать Лалу предметом своей диссертации. Однако Гретка, обладая не только неукротимым характером и бойко подвешенным языком, но и бурной жестикуляцией, умудрилась прошибить все барьеры и вывести Лалу на свободу.
В такси она поделилась последними новостями об общих знакомых. Выяснилось, что перстень, найденный у Калбаса, краденный. Гришка, чтобы не затягивать следствия, сознался в ограблении квартиры в городе Нарьян-Мар, о существовании которого доселе не подозревал, выложил стоимость украденного с лихвою и был осужден к пяти годам лишения свободы. Помещался он в пригородной колонии усиленного режима. Гретка его недавно навестила. Сидел он в двухкомнатной камере со всеми удобствами, даже с телефоном. Жалуется, что телевизор поставили не цветной, кормят плохо, одной бараниной, которая при его гастрите противопоказана, приличного коньяка и то найти не могут. Со дня на день ждет амнистии.
Рассказала Гретка и о том, что хозяину Мил-клуба влепили выговор с занесением, лишили квартальной премии и перевели на три месяца в рабочие при той же столовой. Секретарю сельского района тоже дали выговор за нескромность, но без занесения. Рыбник и хлебник представили справки, что в ночь происшествия один находился в больнице, другой – на производстве.
Про своего покровителя Лала не спрашивала, догадываясь, что разговор вскоре коснется и его. Она не ошиблась.
– Видела вчера твоего бомбовоза, – сообщила Гретка, посмеиваясь. – Катит по проспекту и делает вид, что меня не замечает. Я ему показала, а он отвернулся (она показала, что именно она показала)! Вечером шофер его, Грантик, во двор прикатил. Я его спрашиваю, чего это Исик таким гордым стал? А он говорит, что ему здорово попало. Сняли твоего Исика с работы. Как думаешь, куда он теперь пойдет?
Лала пожала плечами.
– Замминистром, кисанька! – торжественно объявила Гретка. – Говорила я тебе, чтобы ты его окручивала, пока он поближе к земле был. Развела бы его со старухой…
– Ты с ума сошла! – воскликнула Лала. – Замуж за Исика? Да я раньше повешусь!
– А деньги?
– Плевать на деньги! Подавился бы он своими деньгами! Про Намика что-нибудь разузнала?
– Пока ничего, – пожала плечами Гретка. – Толковала я со следователем, так он шлангом прикинулся. Мол, под суд отдаю, и ни в какую.
– За что?! – горячо воскликнула Лала. – За то, что он всех этих сволочей накрыл?
– Не знаю, Лялечка, ничего толком не знаю, врать не буду, а разузнаю – сообщу.
Они вошли в квартиру. Всплеснули руками при виде беспорядка, учиненного при обыске, и принялись за уборку. Пока Лала подметала и мыла полы, Гретка перемыла посуду, пропылесосила ковры, протерла от пыли мебель и принялась было за окна, но Лала, умаявшись к тому времени, усадила ее пить чай.
Вечерело. С улицы потянуло легким ветерком. Октябрь обещал быть прохладным и грозовым, но пока он еще одаривал горожан ясными, теплыми, хоть и бессолнечными днями и свежей, бодрящей прохладой вечеров.
К четвертой чашке у Лалы начала побаливать голова. Во-первых, она весь день ничего не ела. Во-вторых, подруга ее, прозванная в общем кругу "трещоткой", за четыре часа общения могла довести до тихого отчаяния даже глухонемого. Перемыв косточки всем знакомым, она принялась за родственников, о которых Лала имела смутное представление. Ее совершенно не волновало, почему Греткин дядя по матери, Вазген, недолюбливал ее же дядю по отчиму, Вачагана, сколько брала за ночь "эта подлая Айкануш", и сколько она нагуляла детей.
Лала слабо улыбнулась при мысли о детях. Не так давно ей пошел двадцать шестой год. Большую половину жизни она провела вдали от цивилизации, в доме, где не было даже телевизора, ибо сигналы телебашни отражались горами, в патриархальном и замкнутом мирке, давно отжившем свой век, и лишь по недоразумению оставленном цивилизацией в неприкосновенности. В меньшую половину прожитых ей лет прыгнула она как с горной кручи в речную стремнину, завертелась в водовороте встреч, игры, веселья. Жизнь эта была интересной, сытой, хмельной, ее наполняли наряды, танцы, щедрые и влюбленные мужчины. Пребывание с ними не было Лале в тягость, напротив, каждый из них был по-своему искушен, по-своему робок, по-своему смешон. Но ни с кем из них она не говорила так искренне, никому не поверяла тех потаенных уголков своей души, какие раскрыл в ней ее незримый друг и спаситель. Лишь теперь, когда старая жизнь в облике разбитной подружки вновь поманила к себе, когда она оказалась в своей квартире, битком набитой дорогими вещами (Исик с любовью обставил свое тайное гнездышко), Лала поняла, как много она потеряла, не нашла, упустила в своей жизни, поняла, что если в прошлой бездуховной жизни была она беспечна и общительна, то теперь будет бесконечно душевно одинока… (навеки?)
– Знаешь, – сказала она, вклиниваясь в поток Греткиной болтовни, – я себе, кажется, ребеночка заведу.
Гретка, как сидела, разинув рот, чтобы вложить в него кусок вафли, так и застыла. Спустя некоторое время она отложила вафлю и спросила:
– Ты что? Сдурела? – она поняла, что Лала не шутит.
Это замечание Лалу слегка уязвило.
– Почему это "сдурела"? У всех нормальных женщин дети есть, – сказала она, сделав легкое ударение на слове "нормальных". – Вон, одна моя знакомая, итальянка, уж на что бандитка, и та решилась ребенка оставить, хоть ее, может, и убьют не сегодня-завтра.
– Родная! – сказала Гретка с ядовитой ухмылкой. – Я не знаю, с какими итальянскими бандитками ты в этой больнице познакомилась, но сдается мне, что врачи, когда тебя переводили, маленько ушибли тебе голову. Ребенка ей, видишь ли, захотелось! А на какие шиши ты его кормить будешь?
– Выкормлю, – уверенно сказала Лала, мельком взглянув на свою высокую грудь. – И воспитаю. А деньги – это все хеч! Мелочь! Перебьемся как-нибудь. Работать пойду.
– Уморила! – захихикала Гретка. – Скажу пацанам – обхохочутся! Наша Лялька – швейка на "дунькиной фабрике"! (так с незапамятных времен прозывался трикотажный комбинат неподалеку от ее квартала). Сто пятьдесят рэ в месяц плюс прогрессивка! – уничтожала ее Гретка. – Да тебе этого даже на босоножки "саламандровые" не хватит. Дура!
Сама Гретка за свою жизнь не проработала еще ни единого дня. Древнейшая профессия, которой она при помощи отчима овладела с детских лет, обеспечивала и ей и ее старенькой матери веселую и безбедную жизнь. И на какие-то мгновение пожалела ее Лала, нежно и искренне, как пожалела только что и о собственных, бесцельно прогулянных ею годах, и сказала она с чувством и участием в голосе:
– Нет, это ты дура, Гретка. И ни фига-то ты не понимаешь в колбасных обрезках. Ты – как стакан в автомате – кинул, выпил и пошел. А ребенок – это то, что тебя от вещи отличает. Это – твое, понимаешь? Выношенное, выплаканное, большое, родное, что ли… Не умею я красиво говорить, Грет, а то бы объяснила. Только ты ведь этого не поймешь. Ты ж бесплодная. А значит и не женщина вовсе.
– А кто же это я по-твоему? – ледяным тоном осведомилась Гретка.
– Не разберешь… – виновато улыбнулась Лала. – Вроде как… ходячая! Ты уж не обижайся!
– Это ты… ходячая! Курвятина, погань рыжая! – визжала она, брызжа слюной. – И мать твоя такою же… была! И дочь твоя такою же… будет!
Лала со смехом замахала руками:
– Ой, Гретка, я тебя умоляю! У меня от тебя голова болит! Шла бы ты туда-то и туда-то, а?
Да, драгоценный мой читатель, я согласен с тобой, моей Элизе срочно необходимо знакомство с Пикерингом. Его прибытие уже запланировано. Поэтому не пугайся речи моей героини. По-другому она пока говорить не умеет.
Гретка выскочила из дому, на прощание так хрястнув дверью, что от стены отвалился кусок штукатурки. Лала замела его, протерла паркет влажной тряпочкой и втайне подумала, что если "бабушка" видел ее сейчас, то одобрил бы ее действия. К прошлой жизни она возвращаться не собиралась. Но и будущая представлялась ей зыбким и туманным пятном миража в раскаленных песках безжалостной реальности. И мысль о будущем ребенке была для Лалы чем-то вроде желанного оазиса – временного прибежища от свирепых самумов жизни.
Собственный организм Лала изучила до тонкостей, подобно часовщику, многажды собравшему и разобравшему любимый прадедовский "брегет" до последнего винтика. До сей поры ее организм решительно отвергал все чуждое, инородное, нарушавшее его размеренное функционирование, однако теперь ему требовалось именно э т о.
Оставалось только решить вопрос о том, кому предстоит стать зачинателем ее первенца. С телефонной трубкой в одной руке и записной книжкой – в другой, Лала внимательно просмотрела обширный список своих прошлых друзей, и решительно отвергла всех до единого. Все они принадлежали той, другой, далекой теперь от нее жизни, и сама мысль о встрече с кем-либо из них была ей противна. Можно было бы просто выйти на улицу, в парк, чего она избегала делать ранее по причине чрезмерного обилия приставателей. Однако доверить высокую миссию первому попавшемуся бабнику, дураку или пьянице она тоже не собиралась. И невольно вспомнила она с том, кто за последнее время стал ей всех ближе и роднее, о милом, тихом, бессловесном "бабушке". Если верить ему, то он бывший человек, только мозги у него переделанные. На пьяницу он не похож, дураком его не назовешь, хоть и особенным умником – тоже. С ним можно хотя бы посоветоваться. И уверив себя, что дружеский совет ей сейчас необходим более всего, Лала позвала его, как обычно делала раньше, закрыв глаза и тихо, но твердо повторяя про себя его имя.
Откуда ей было знать, что миниатюрная радиостанция весом в полтора миллиграмма, преобразующая биотоки ее мозга в электромагнитное излучение, уже давно отделилась от мозжечка, совершила два круга по кровеносным сосудам, почкам и мочеточникам и покинула ее организм полчаса назад? Простые же, человеческие мысли были нашему резиденту, увы, недоступны.
А Лала звала его на широчайшей телепатической волне, напрягая все свои душевные силы, вкладывая всю свою нежность, страсть и томление по неведомому в эти думы, повторяя его имя на все лады.
Этот зов почуял бродячий кот, стоя на крыше над ласточкиным гнездом, он задрал и распушил хвост, насторожился. Старый воробей, сидя на ветке тутовника, зачирикал и устремился ввысь – к далекому и недоступному для него девятому этажу. Могучий осетр, ударив хвостом, выпрыгнул из воды, приведя в изумление стоявших неподалеку браконьеров.
На призыв откликнулась очень далекая Амаурина. Не поняла, попросила повторить, четче обрисовать биоизлучение, может быть, она и отыщет этого человека. Лала поблагодарила. Поинтересовалась, как идут дела? Не донимают ли чужаки? Та ответила, что все прекрасно. Ей очень благодарны за спасение мальчика. Возводят новую базу. Понаехало очень много этих, в белых халатах. Все они очень просят ее заговорить. Но у нее нет полномочий. И у них нет формулы Контакта… Лала посоветовала ей поговорить с людьми просто в порядке любезности, на понятном им языке, как с детьми. Амаурина поблагодарила за совет и разрешение. Спина ее из серой стала молочно-восковой, на которой возникли мутноватые прожилки. Они слились в надпись:
Е = мс²
Член-корреспондент Академии наук, доктор астрофизики, профессор Его Исаевич Синеоков, увидев эту метаморфозу на экране телемонитора, захихикал и упал в обморок. Передача продолжалась.
* * *
Защебетал и рассыпался соловьиной трелью дверной звонок. Лалу будто что-то кольнуло в сердце.
"Это он, – подумала она. – Он, больше некому!"
Она подбежала к двери, распахнула ее и застыла в изумлении.
На пороге стоял Антон с букетом пышных пунцовых роз.
– Вай! – воскликнула Лала, всплеснув руками.
Простим ей этот нелепый возглас, дорогой друг-читатель. Не будем забывать, что до пятнадцати лет эта девушка обучалась в среде, где не только хорошие манеры, но и элементарная грамотность были явлением выдающимся. В последующие же за этим годы она не прочла ни единой книги, не исключая той расхожей литературы, которая в наши дни выдается на макулатуру. Захватывающих приключений, страстей и погонь ей хватало и в жизни. Потому-то, вместо того, чтобы, подобно героиням Дюма, Коллинза и Конан-Дойля, прошептать на выдохе томное "О!" или, похлопав ресницами, пролепетать "Это вы!..", моя героиня поступает так, как это свойственно женщинам ее круга, образования и воспитания, а именно: всплеснув руками, бьет себя по ляжкам и говорит:
– Вай! А ты откуда взялся?!
– С Луны свалился, – улыбнувшись, пошутил Антон.
Лала вспомнила рассказы резидента о том, что ему порой приходится бывать на Луне, что там погиб его лучший друг, что там чего-то строят эти ф… ф… в общем, кривые такие и вредные, вспомнив все это, Лала покраснела и спросила:
– Так ты все-таки меня услышал?
– Конечно, – ласково сказал Антон.
– Ну вот, а сам говорил, что выбросишь это радио, не будешь за мной подслушивать, – упрекнула его Лала. – Ух, какие же вы мужики, все же пакостный народ! Ну, заходи, раз пришел.
Антон вошел, не снимая натянутой улыбки и гадая, как ей все это удалось узнать. Проходя в комнату, он все же стукнул пальцем по крохотной выпуклости на обоях, чем привел в совершенное расстройство довольно дорогой подслушивающий аппарат. Выглянув в окно, Антон поправил прическу, освободив тем самым часовых, снял пиджак и повесил его на угол двери, перекрыв таким образом обзор небольшой, искусно вмонтированной в глазок радиоприемника, телекамере.