– Это вас я должен был заменить? – вдруг спросили откуда-то от дверей. "Его зовут Синдзи", – вспомнила я и повернулась к нему.
– Разгрузить, Икари-сан.
Это неудобно: разговаривать с двумя Икари. Это неудобно и больно, больно, больно…
Директор промолчал, но я поняла его немую реплику: "Не нужно отвечать, Рей. Замена бесполезна". Видимо, сын понял смысл молчания точно так же, а поэтому ответил только мне:
– Очень жаль, Аянами-сан. Выздоравливайте.
"Выздоравливайте"? Это замечательная шутка, Икари Синдзи. Я не сказала ничего, ведь нужно было пристально смотреть на перемычку очков господина директора. Через секунду хлопнула дверь.
– Рей.
– Да, Икари-сан?
– Таблетка?
– Она работала около тридцати пяти минут.
Тишина. Тонкий блик на металле и стекле очков пульсирует в такт ослепительному пульсу. Говорят, у некоторых боль усиливается, когда пошевелишься. Говорят, некоторые клянут за это судьбу. Готова поменяться ощущениями.
– Иди в медпункт.
"Да, спасибо, директор".
– Нет. В 2-С сегодня эмоциональный контроль. Возможно, я смогу дать инструкции ночным дежурным.
– Уверена?
– Да, директор.
Он кивнул и ушел к себе. Я подхватила зонт и пошла наружу – навстречу торопящейся на рабочее место секретарше. "Все правильно. Все совершенно правильно". С зонта капало, в коридоре было темно, секретарша забыла облиться своими омерзительными духами.
Все шло просто великолепно.
Полторы минуты до моего кабинета – оставить вещи, около сорока секунд до класса и потом целый час двадцать до шанса понять, почему мое утро началось так глупо и так больно. Я даже не заметила, как полторы минуты стали двумя, а сорок секунд тянулись уже все шестьдесят.
У лестничного пролета меня окликнули.
– Аянами-сан!
"Шестьдесят пять, шестьдесят шесть", – считала я. Дам контрольную по прошлому материалу, и буду все занятие смотреть на их реакцию. Я смогу. Я ведь смогу – не впервой.
– Аянами-сан, да подождите же!
Я отвернулась от двери класса, где тихо гудели довольные отсутствием учителя лицеисты. Еще минуты три, и куратор пойдет меня искать. Рядом стоял Икари Синдзи и очень серьезно глядел мне в глаза. Сын директора оказался одного со мной роста, слегка небритый и голубоглазый.
– Простите, Аянами-сан, вам ведь очень плохо, да?
Требовалось срочно ответить, но что-то пошло не так. В общем, я просто кивнула.
Он прикрыл глаза, а потом вдруг вымучено улыбнулся:
– И как дети?
Я смотрела на него, не понимая. Дети? У меня нет детей… К тому моменту, когда сквозь облако сплошной боли прорвалось понимание, он уже тряхнул головой:
– А, ладно, чепуха. Тема урока какая?
– Сонеты Гете, – услышала я свой голос.
"Он же ничего не знает!"
– Гете… – задумчиво сказал Икари-младший и улыбнулся снова. – "SolltЄ ich mich denn so ganz an sie gewЖhnen? Das wДre mir zuletzt doch reine Plage…" Вроде должен справиться. Выздоравливайте, Аянами-сан.
За ним закрылась дверь.
"Он же ничего не понимает!" Я огляделась: коридор был пуст. Из стрельчатых окон сочился тусклый утренний свет, сквозь гул боли я слышала привычный шум из классов. Там шла работа, которая странным образом меня сегодня обошла.
Я опустила гудящую голову и пошла в медпункт.
* * *
Каша получилась невкусной. Я размешивала уже третью ложку сахара в водянистой манке. Содержимое тарелки, соответственно, становилось все более сладким и все менее привлекательным на вкус. Левой рукой я подпирала щеку: не знаю, почему мне так сложно переносить инъекции в вену, но у меня всегда так. Локоть гнуться перестает.
Если не болит голова, значит, болит сгиб локтя, все просто.
В ученической столовой, судя по визгу, кого-то как раз доедали, а учительская часть пустовала. Похоже, большинство преподавателей успели позавтракать дома. У неуспевших же, видимо, пропал аппетит. Например, из-за бессонницы или головной боли.
Я потрогала щеку: горячая. От укола доктора Ибуки до сих пор слегка знобило. Зато – никакой боли, зато – никакого тумана, зато – почти на сутки. И следующий такой укол можно делать не раньше, чем через месяц.
Я сидела над невкусной манкой, помешивала ее и считала минуты до того, как примчится с расспросами Киришима. Мана Киришима была куратором 2-С и – по совместительству – Айдой в юбке.
"Три минуты", – подвела итог я, заметив у дверей невысокую шатенку. Классик отнес бы крохотную бодрую шатенку к категории "вечный щенок" – и прогадал бы.
– Привет, Рей. Как самочувствие?
Мана всегда была жизнерадостна. То есть, совсем всегда. Даже в то утро, когда уборщица нашла ее в коридоре на грани комы.
А еще меня раздражало то, что она многое делала "для приличия". Вот как, например, сейчас: взяла же зачем-то этот белый чай. Она его никогда не пьет, но на раздаче пока ничего другого нет, а подсаживаться с пустыми руками – это слишком просто.
Для Маны.
Словом, Мана – существо настолько непонятное, что я даже не представляю, зачем пытаться ее понять.
– Хорошо. Спасибо.
– Хоро-шо-о? – протянула Киришима. – А что ж тебя заменял директорский сын?
Я промолчала. Ответ был очевиден настолько, что просто не стоил моих минут без боли. Вместо этого я просто сунула в рот ложку каши. "Сладкая. Ужас". Желудок судорожно одобрил мысль.
"Обязательно поешь в следующие час-два, – сказала Майя, стаскивая перчатку. – И завязывай со своими недо-завтраками. Фигуру бережешь, что ли?"
– А он, кстати, прикольный, – с надеждой вздохнула Мана.
О, да она еще здесь. Я поощрительно взглянула на нее и запихнула в рот еще одну ложку.
– Вообще, он когда зашел, я уже встала его вывести, – воодушевленно начала Киришима. – Встаю такая, а он давай мямлить. Мычал, мычал…
Я вспомнила "Вроде должен справиться", вспомнила интонации. Сначала это все, а потом – мычал?
– У него хорошее немецкое произношение, – сообщила я в пространство.
– А, так вы даже разговаривали?
Какая интересная улыбка. Аянами Рей (утро, столовая): "Да, разговаривали". Киришима Мана (вечер, учительское общежитие): "Она заигрывала с сыном директора прямо перед классом". Я промолчала. Каши оставалось еще много.
– Я-ясно! – снова протянула Мана, которую устроило даже отсутствие ответа. Меня это удивляет? Нет, это меня не удивляет.
– Ты остановилась на мычании, – напомнила я.
– А, так ну да! – спохватилась куратор. – Я ж тебе о чем и говорю. Сначала – дурак дураком, а потом разошелся ни на шутку… Слу-ушай! Аянами, а дай почитать этого самого Гете, а?
Я подняла глаза, пытаясь понять, что не так. У меня сейчас просили книгу. И вроде даже просила Мана. И я, разумеется, не сплю.
– Нет, ну он так шикарно рассказывал про эти самые семнадцать сонетов, – Киришима вздохнула. – Старый поэт, молодая любовь. В жизни ведь ужас, да? Но красиво как получилось!
Да, согласилась я. Красиво. Но книгу дам только электронную.
– Ре-ей! Размораживайся.
Действительно, что это я? Каша ждет. А Мана сейчас скажет, что если бы она не видела меня на уроках, то считала бы меня…
– Простите, можно?
Гете, семнадцать сонетов. Что же вы такое рассказали в 2-С, Икари-сан? Я подняла голову. К счастью, Икари Синдзи подошел с пустыми руками. То есть, просто поговорить.
– Присаживайтесь, конечно!
Это Мана. Само воодушевление.
Я рассматривала сына директора Икари – на этот раз без жутко кривящей линзы боли. "Он похож на отца", – банальная и правильная мысль. "Он совсем другой", – мысль странная, но очень естественная. Мягче, чем у отца, скулы, почти девичий подбородок. У решительных людей таких лиц не бывает, сказал бы Джек Лондон. У нерешительных, впрочем, тоже.
Я плохо разбираюсь в людях с первого взгляда. Что значит его небритость? Общую неаккуратность? Богемность? Ему так нравится или ему просто все равно?
И, наконец, почему мне это все интересно?
К счастью, последний вопрос был легким. Ответ на него сейчас суетился внутри моего тела и назывался "кеторолак". Редкое побочное действие – изменение настроения, гиперактивность. Я становлюсь любопытна, зато не болит голова.
– Аянами-сан, вам еще плохо?
"Засмотрелась". Я моргнула. Икари-младший – небритый, непонятный и вообще странный – смотрел на меня с участием.
– Нет.
– А… Гм, – произнес Синдзи.
Руки он сцепил на столе и слегка поигрывал кистями. Явно жалел, что не взял себе чего-то "для приличия". И кольца у него на пальце нет.
По лицу Маны было видно, что она прямо тут готова просветить новоприбывшего насчет меня и сдерживается только на честном слове и остатках совести.
– Ну, в общем, вы знаете, мне тут у вас даже понравилось, – смущенно рассмеялся Синдзи. – Первый урок так легко прошел…
Я молчала. Ему явно неудобно, но очень интересно. Он то ли никогда не был в школе, то ли… То ли. Я, словом, плохо разбираюсь в малознакомых людях.
– Да-да! – счастливо поддакнула Мана. – Замечательный первый урок! Мне так понравилось, что я вот даже попросила Аянами…
Мычание ей, значит, понравилось, подумала я, переводя взгляд на жизнерадостное лицо куратора Киришимы.
– Я по Гете учил немецкий. По текстам и аудиокнигам, – серьезно похвастался Икари. – Звук "л" в разговорном – это самое сложное. Ну, еще "р" у них другой. А вот читать – совсем просто.
– А долго учить пришлось? – спросила Мана. Она устроила щеку на ладони и смотрела на Икари сбоку и снизу вверх. Убийственная позиция для стрельбы глазами на малые дистанции.
– Около полугода, – улыбнулся Синдзи.
Ну, все ясно. Я подняла пустую тарелку и встала.
– Э, Аянами-сан?
Я обернулась. Из-за плеча Синдзи выглядывала недовольная Мана.
– Аянами-сан, я остаюсь, – глухо сказал Синдзи. – Вам, наверное, стоит знать.
– Почему?
– Но… Вам ведь нужна помощь?
Не нужна на самом деле. Хотелось бы, но не нужна. А вот тебе был нужен повод, чтобы заняться делом своей матери.
Мана сделала глазами "О-о-о!" и подскочила со счастливой улыбкой. Вопрос Икари был куда лучшей добычей, чем попытка увлечь его с первого взгляда.
– Ну, вы общайтесь, а я засиделась, – затараторила она. – Рей, заскочи заполни мне журнал, хорошо?
– Да.
В маленькой столовой становилось людно. Учителя, которым нужно было только на второй урок, сходились в поисках чашечки кофе, неоновые лампы становились все тусклее: за окнами разошелся наконец серый осенний день.
– Аянами-сан, с вами точно…
– Да, Икари-сан.
Мне расхотелось разговаривать с ним. Он не понимает почему, но остается, наверное, считая, что из-за меня. И это так благородно, что манной каше в желудке становится тесно.
– Вы считаете, что я не справлюсь?
Неожиданно. Мнительность? Пусть будет мнительность.
– Я вас не оцениваю.
"И дайте мне уже уйти".
– Я смог провести урок без подготовки, – вдруг твердо сказал Икари и тоже встал. – Не какой-то там доклад – урок, Аянами-сан. Если бы не один ученик, все было бы идеально.
Знакомое ощущение. Ужасное и знакомое, и этого быть не может, но это есть, потому что Икари-младший продолжал:
– …Он так смотрел на меня… Ну, то есть, так слушал, что иногда мне казалось, будто…
– Будто он один в классе, – закончила я, видя, что Синдзи сейчас смутится и замолчит.
Он кивнул. Медленно и удивленно – как при замедленной съемке, а у меня в голове дернулся якорь фантомной боли.
– Идите за мной, – сказала я.
Вопросы "как?", "почему он?.." и все на них похожие – это все потом.
– Зачем? И к-куда?
– В ученическую столовую. Покажите мне этого ученика.
– Но зачем?
Я обернулась:
– Вы знаете, как его зовут?
– Э, нет… Откуда?
– Значит, покажите.
– А если он уже поел? – с раздражением в голосе спросил он. – Мы что, будем его повсюду искать?
– Да.
– А когда найдем – съедим?
– Нет.
Кажется, со мной здоровались. Кажется, кто-то смотрел на новенького, идущего за мной. Я слышала неподражаемый запах столовой – запах, отбивающий напрочь даже самый сильный аппетит. Я слышала шум за дверями.
И лучше бы на том и остановиться.
– Аянами-сан… – неуверенно позвал Синдзи. Иронии в голосе не было, и это хорошо.
– Икари-сан, вы уже подписали документы?
– Нет, но…
– Тогда просто покажите мне его. И… Лучше уезжайте. Ничего не подписывая.
Икари Синдзи смотрел на меня искоса, и я понимала, что очень плохо разбираюсь в людях, потому что теперь он точно останется.
С другой стороны, может, как раз начинаю разбираться.
2: Лихорадка
Каждый вход в класс – это маленькая смерть. Я всегда оставляю что-то на пороге, перед гомоном голосов, на фоне которого обязательно выделяется один. Всегда – один. Там какой-то совсем другой мир, и туда надо попасть. К сожалению, надо. Хуже всего, когда кто-то заходит в класс по соседству, кто-то из коллег, и тогда ты умираешь у него на виду.
Наверное, для кого-то это рутина – вот так умирать. Умер – и не заметил.
– Добрый день. Садитесь.
Я всегда поворачиваюсь к классу на третьем шаге, за два шага до учительского стола, но только сегодня обратила на это внимание. Выглядело это открытие примерно так: "Оказывается, я дышу".
Класс – это пространство, и половину своей работы ты выполняешь, грамотно занимая его. Умение ходить между рядами на контрольной – всего лишь ничтожная часть настоящего умения. Важно уметь смотреть, уметь стоять, чувствовать освещение. Свет крадет часть стереометрии, свет меняет ее, и все выглядит иначе. Учитель, который не реагирует на игру светотени, – это как плохой фотограф. Результат есть, но лучше бы его не было.
Если бы я стала учить кого-то педмастерству, я бы начала со слов: "Класс – это пространство". Эти слова, наверное, ничуть не хуже других, ведь я помню свои учебники по педагогике. Их писали люди, ни разу не видевшие школы.
– Осень любили многие поэты, но не все умели видеть в ней руку высшего существа.
И – взять первую нить тени. Никакой переклички – я знаю их всех в лицо, и, в конце концов, первые минуты – всего лишь вступление. Или я погружу их сейчас в свое пространство, в свою тему, в свой урок, или они погрузят меня в свое пространство.
"Погружение…"
Очень иронично. Наверное, доктор Акаги именно сейчас рассказывает Икари-младшему о микрокосме, захвате и столкновении. Доктор вряд ли озаботилась аккордами и вступлениями, потому что ее сегодняшняя тема будет для слушателя апокалипсисом.
В любом случае. Но я сейчас не о том.
"Много лишних мыслей. Хватит, Рей".
– Осень – это то, что вы видите за окном.
Ни единого жеста: они все равно невольно повернут головы. Ни грамма внимания кому-то конкретному – это все потом, потом, когда настанет время обсудить, поделиться, проанализировать.
– Вы видите погоду, а поэт увидел там метафору вечности. Увидел возможность соединить невозможное. Рильке – это поэт почти неощутимого парадокса.
И пока они еще воспринимают последние слова, пока соединяют значения непростых – да, даже для них – слов, нужно идти дальше.
– Файл "Осень". Откройте его.
Мне легко. Экраны лэптопов сейчас подсвечивают почти потерявшиеся во вступлении лица. Значит, правильным было все: тон, настрой, перемещение.
"Вы мало жестикулируете, Аянами-сан".
Возможно, замдиректора. Я непременно учту ваше замечание. Как только моя техника перестанет работать.
– Первые три строки. Как вы понимаете эти образы? Какую картину видел поэт?
Тишина, шепоток. Мне интересно, что сейчас произойдет, кто откликнется первым, как дальше пойдет мой урок. Это самый непредсказуемый момент, потому что одна неудачная шутка, одна глупость – и всю атмосферу, всю игру света и тени придется строить заново. Или превращать урок по лирике в хороший урок по учебнику.
– Ну, он не видел, наверное, откуда падают листья, Аянами-сенсей.
Умная и тонкая девочка, прячущая себя за бойкостью. Обычное, в сущности, дело.
– Хорошо, Виктория. Прочитайте эти строки вслух.
Можно сделать замечание за вызывающее "ну". Можно, но не на первом ответе. Потому что это значит порвать рисунок. Грубо, наотмашь. Иногда нужно рвать, когда картина ведет сама себя, когда ход урока определяют ученики. Или когда именно твой урок выявляет одного из Ангелов.
"Интересно, как повел себя Икари, когда почувствовал его?"
– Как бы из дали падают листы,
отмахиваясь жестом отрицанья,
как будто сад небесный увядает.
Виктория посредственно читает стихи. А значит, сейчас кто-то станет ждать шанса отличиться. И я, если не забуду за своими странными мыслями, поймаю нужный взгляд ревнивой конкурентки. Главное, взять светотень.
Осень за окном добавляла болезненного вдохновения.
Это так легко: вести урок в классе, который уже давно твой, очень давно. В обычной школе выпускной класс – центр внимания. В лицее – пустая порода. Каждый ученик уже давно проверен, все они пристально изучены в огне сотен педагогических коллизий, и Ангелов среди них нет. Отработанный материал.
Счастливчики. Те, которые получат самый престижный в мире диплом, самые лучшие рекомендации. А в придачу – пробуждение среди смятых простыней, в холодном поту, без дыхания. Ровно в два тридцать ночи, всегда в два тридцать. Может, кто-то вспомнит неожиданно выехавших и отчисленных одноклассников, болеющих учителей, постоянные медосмотры.
А еще каждое пробуждение оставляет запах пыли. Старой пыли из влажной непроветренной комнаты. Как будто тебе набивали ею нос.
"Ты себя накручиваешь, Рей. Это все кеторолак".
Меня раскачивало. Мне нужно было держать весь холст урока, следить за развертыванием темы занятия – и думать о странных утренних событиях, о том, что как раз сейчас добрый и отзывчивый Икари-младший узнает, где он остался.
"Наверное, я должна чувствовать вину перед ним".
С этой неуместной мыслью я полностью сосредоточилась на уроке.