– Проводникам не платят за это, – неожиданно сказала Акаги.
Я покосилась на нее. Женщина массировала висок и недовольно смотрела в глаза инспектору.
– Поправимо, – пожал плечами инспектор.
– Проводник убивает Ангела окончательно, – сказал директор. – Концерн даже образцов не получит.
– Все будет указано в предписании.
Кадзи был все так же терпелив, колюч и холоден. От его слов хотелось отодвинуться и отгородиться.
Я заметила краем глаза движение и посмотрела на сына директора. Икари-кун вздрогнул, обвел всех взглядом и будто бы собрался что-то сказать. Собрался – и не сказал. Он встал и вышел, одним ударом распахнув дверь.
Громкий звук впился в меня болью, и я словно увидела медкабинет со стороны – всех и в деталях. Директор остался неподвижен, он едва даже проводил взглядом быстро вышедшего сына. Майя замерла в движении – то ли хотела остановить Икари-куна, то ли выскочить вслед за ним. От ее обреченного ожидания конца не осталось и ноты. Доктор Акаги накрепко стиснула кулак и теперь изумленно изучала его: мол, что это я?
В глазах инспектора Кадзи бился какой-то вопрос, но он его так и не задал. Еще одни слова, которые не прозвучали.
Я сама… Я сама сидела и смотрела на свои колени. Как я успевала при этом видеть всех и каждого в таких подробностях – я не знаю. Лампы приемной притрусили всю композицию болезненной серебристой пылью, и в моем странном восприятии отсутствовала одна деталь: Икари-кун.
Он выскользнул из моего разума будто бы еще до того, как покинул кабинет.
В конце концов, ничего странного: он ведь проводник. Странно то, что я до сих пор не приняла эту мысль.
Дверь кабинета открылась, и внутрь просунулось бледное лицо второклассника:
– Простите, мо…?
Парень наткнулся на собрание, поймал влет взгляд директора и неслышно исчез в коридоре. Дверь закрылась тихо-тихо.
– Майя, открой процедурную и прими его, – распорядилась доктор Акаги.
Ибуки суматошным движением поймала брошенные ключи и почти выбежала из медкабинета. Из серебристой пыли, из яркого света – в спасительный полумрак. К сожалению, ей приходится знать много, и именно отчаянное сожаление было написано на лице сбежавшей медсестры.
– В обед приедут полицейские дознаватели, – сказал Кадзи. – Дадите мне список, кого можно опросить.
Вот так: ничего не произошло. То есть, произошло ночью, а только что – ничего.
– Он уже готов.
Инспектор кивнул и встал. Только сейчас я поняла, что не так с одеждой Кадзи: брюки и свитер ему подобрали из первого попавшегося под руку. Джинсы оказались в обтяжку и коротковаты, а вязаная куртка чуть ли не болталась.
– Я пойду в палату.
Прихрамывая, Кадзи пошел к двери. Остановившись около меня, он обернулся:
– Да, и передайте мои благодарности вашему сыну. Надеюсь, с ним все будет в порядке.
Директор не ответил. Снова открылась дверь в полумрак, и в кабинете стало еще тише и просторнее. Доктор Акаги пощелкала зажигалкой, но сигарету не зажгла.
– Он останется?
– Вероятно, да.
– Постоянная резидентура концерна? Здесь, в лицее?
– Возможно.
Я давно не чувствовала себя лишней при таких разговорах. К сожалению, давно.
– Там что-то поменялось, Гендо, – тревожно сказала Акаги, ткнув зажигалкой куда-то в потолок.
– Это неважно. Главное, что все идет согласно плану.
Директор встал и тоже пошел к дверям. В этом учреждении все шло согласно планам: учебным, воспитательным, индивидуальным. И я всегда знала, что есть master plan. Его просто не могло не быть.
– Рей.
– Да, директор.
Я встала. Я отражалась в очках Икари Гендо – головастая, с большим плоским носом и почти отсутствующим телом. Странно, я где-то читала о похожем описании, подумала я. Вроде, так описывают душу: посмертный опыт и прочие мистические переживания.
Душа – это отражение человека в очках бога.
Гениально. Газ на меня все еще действует.
– Рей, присмотри за Синдзи.
– Хорошо.
И снова в серебристом свете образовался прямоугольный провал. Директор ушел, а я поняла, что замена еще на самом деле не готова. Я должна подготовить ее своими руками. Да, Икари-куна разбудили сегодня ночью – в разгар противостояния. Да, судя по словам Кадзи, именно Икари-кун нейтрализовал Ангела.
Все – да. Но он не готов. Будь он готов, не выскочил бы из кабинета с лицом кающегося убийцы. Убийцы, за которым надо присмотреть. Подготовить. Провести. Убийца должен смотреть в очки своего отца и спокойно отчитываться о выполненной работе, как если бы это был отчет о годовом плане или открытом уроке.
– Убийцы, притворяющиеся учеными. Ученые, притворяющиеся учителями.
Я оглянулась: доктор Акаги пальцем крутила на столе пузырек с таблетками. Пузырек шуршал и потрескивал.
– Потрясающий театр для нескольких восторженных критиков, – продолжила женщина. – Ну что, Рей, на сцену?
Глава научного и медицинского отдела лицея грустно улыбалась. Газ действовал и на нее.
– Мне надо в класс, Акаги-сан.
Доктор потянула носом воздух, кивнула:
– Сдай таблетки и возьми новые. Майя сказала, что твои перестали действовать.
Я подошла к столу, достала из кармана полупустую упаковку. В протянутой ладони доктора лежала точно такая же – серая, безликая, никакая. Просто пузырек, голая идея лекарства. Сквозь дымчатый пластик видно было таблетки – таблетки, у которых вкус такой же, как и цвет: серость пыли, которая собирается на кулерах. Слишком знакомо.
– Простите, доктор. Это действительно другие таблетки?
Из взгляда Акаги словно бы выдуло задумчивость.
– Ты взглядом химанализ делать научилась? – резко спросила она и осеклась.
– Простите.
Мне просто надо привыкнуть к мысли, что безликое здесь все – все и всегда, и даже если запах, вкус, цвет меня обманывают, то это означает только одно: меня обманывают запах, вкус и цвет.
– Да это ты прости. Сорвалась, – сказала Акаги, отводя глаза. – Нервы, газ…
Я кивнула и взяла лекарство. Ладонь доктора горела, как если бы женщину терзала лихорадка. Кивнув еще раз на прощание, я вышла и постаралась запомнить странный момент.
"Доктор Акаги только что извинилась".
Это все газ. Не иначе.
* * *
В коридорах было уже много опомнившихся учеников, и я от души надеялась, что хотя бы ко второму уроку удастся собрать их на занятия. В холле фотографировались. Детей разгоняли, но они все равно там фотографировались – у стены, искусанной пулями. Охранники поставили ограждение, и снимки на мобильные вряд ли позволяли что-то там рассмотреть. Но фото у места перестрелки – это так же важно, как поесть, посплетничать в твиттере и… Я плохо понимаю, что у них еще важное есть в свободное время. Точно не учеба.
Сегодня днем это будет в сети. Сегодня днем это уже будет работать на ложь.
"Здесь пристрелили этого зэка. Надеюсь, он горит в аду".
"Поправляйся, Петер!"
"Малк, мы с тобой".
Ученика 2-С Петера Малкуши увезли: тяжелое ранение. Наверное, ему прострелили легкое. Или пуля осталась в брюшине. Его будут оперировать, потом – долго лечить, потом будет курс реабилитации. А потом… Ну, потом они станут выпускниками и все забудут. Потому что до их выпуска в лицее произойдет что-то еще.
Например, кто-то влюбится в звезду телеэкрана и сбежит покорять ее сердце. Кого-то заберут родители. Кто-то тяжело заболеет и уедет в родную Сибирь. О нем будут особенно горевать.
История таких, как Петер, превращается ночью в две истории – иногда это происходит проще, иногда – сложнее. Ангел исчезает навсегда в архивах "Соула", а вот ученик остается жить, утекает в мишуру знаковых систем. У каждого из них будет своя биография: электронная почта, смс-сообщения, даже письма – обычные бумажные письма, потому что не везде есть интернет. Например, его вполне может не оказаться в Загребе.
Да, кому-то из ближайших друзей еще, быть может, позвонят – сквозь помехи, шорох и сообщения сети "сигнал потерян".
Не будет видеочата, не будет новых фото. Должно быть, специальному отделу концерна "Соул" попросту не выделяют средств на такие дорогие фальсификации.
Я сидела в последнем ряду пустого концертного зала и думала о том, как странно все получается: мне приказали присмотреть за Икари-куном. Я сижу, выполняю приказ и думаю о том, чему даже внимания уделять не стоит. Слушаю, как он играет, и размышляю об информационном шуме.
Меня не трогает музыка – отчаянная импровизация, в которой так много личного и лишнего. Я едва понимаю, что выталкивает из него эту музыку наружу, что ломает ему пальцы о клавиши рояля. Но мне хорошо думается под эти звуки.
"Хорошо думается о ерунде. Ты сегодня в ударе, Рей".
Музыка оборвалась. Я подняла глаза: Икари-кун сидел по-прежнему за роялем, поставив локти на клавиши. Он сплел пальцы и опустил на них лицо, и почему-то мне хотелось добавить эпитет "горящее". Да, горящее лицо – от переживаний, от музыки, от боли. К Икари-куну нужно подойти, с ним нужно поговорить – все это удивительно вкладывается в распоряжение директора.
Зал оказался большим, чего я никогда не замечала. Я спускалась по центральному проходу, и здесь не было мягкого покрытия на полу. Зал оказался очень музыкальным: каждый шаг отдавался звонким ударом под потолком. Ряды пустых кресел напоминали плотно забитое солдатское кладбище – темно-серое, ухоженное и бесконечное.
"Ты сегодня в ударе, Рей. Ты сегодня в ударе".
Я остановилась у сцены, глядя снизу вверх на замершего у рояля Икари. Он слышал мои шаги, и теперь либо смущался, либо позировал… Либо все очень плохо, и мой присмотр – это мало, преступно мало в его случае.
– Аянами? Простите…
Снизу – вверх. А кажется, что наоборот.
– Вы в порядке?
Если он засмеется, я его пойму.
– Да… Наверное, да.
Он встал и спрыгнул со сцены, оставив инструмент открытым. Он едва не оступился. Он одернул рукава свитера – мешковатого черно-белого свитера, который был большим ровно настолько, чтобы еще считаться претензией на моду. Икари-кун выглядел усталым, невыспавшимся и совершенно измотанным. Я была более чем уверенна: вымотала его не ночь, не Ангел, а взорвавшийся хаос звуков.
– Что вы здесь делаете, Аянами?
Икари-кун говорил почти спокойно, и я терялась: это хорошо спрятанная истерика или он довел себя музыкой до полного безразличия? Мне говорить с ним или молчать? Отвести его подышать воздухом или к Акаги-сан?
Я совершенно не представляла, что делать в этой ситуации.
"Он такой же, как ты. Разумеется, тебе нелегко".
Ну конечно.
– Я ждала вас.
Он удивился.
– Зачем?
Честный ответ будет неправильным. Он не любит отца, а после этой ночи почти наверняка ненавидит. Последнее, чего мне сейчас хочется, – это чтобы он перенес свою ненависть и на меня.
Правильный ответ будет нечестным. Мой выбор, да?
– Хотела поговорить с вами.
– Поговорить? – тяжело улыбнулся он. – Вы тоже психолог?
"Тоже", – отметила я. Икари-кун мрачнел, и в тени на его лице оживали разом и ночь, и утро. Сейчас он закричит. Сорвется, будет кричать мне в лицо, выплевывать свою злость, свое отчаяние. Худшая ситуация в классе, ошибка педагога, из которой можно выбраться только наитием.
Я рванула холст.
– Нет. Но я тоже проводник.
Выделить "тоже", приглушить голос на слове "проводник".
– Я знаю.
Этот голос. Эти интонации. Ему действительно было безразлично, и мне на секунду показалось, что я обижена. Потом вспомнились разговоры в медкабинете – руины правды. Потом память подсунула мне мои собственные впечатления, и это было гадко.
Мне не о чем с ним говорить: это не те увечья, которые выставляют напоказ. Мне нельзя его отпускать.
– Я даже не знаю, что сказать в этом классе, – вдруг буркнул Икари-кун. – В смысле, когда я снова попаду туда.
Все-таки сработало. Все-таки он зацепился, пусть и не так сильно, как я хотела.
– Все, что надо, уже сказали.
Он сел на сцену и покосился на меня:
– Вы же понимаете, о чем я. Зачем вы так?
Понимаю, и потому промолчу. Это ведь каждый должен решить сам, точно так же, как выбрать свой стиль общения с лицеистами. Это словно выбор одежды, и моя ему точно не впору. Беда в другом: желающие помочь и посоветовать точно найдутся.
– Этот человек… Кадзи. Говорил, что я спас его, – неожиданно сказал Икари. Смотрел он в пол, и поднимать глаза не спешил. – Это правда?
– Да.
– И так бывает?
– Да.
"Только так и бывает". Проводник нужен, когда что-то идет не так. Когда Ангел начинает расти, разрывает свой микрокосм и затаскивает в себя людей. Надо сказать ему, напомнить, что все именно так и происходит, что нас используют только как последнее средство. Только это будет слишком правильно и сладко сказано. В конце концов, Ангела обнаружил все равно Синдзи.
И даже после увиденного – хоть и не знаю, что он там увидел, – Икари-кун считает своего врага человеком. Это дрожит в каждом его слове, это дрожало в каждой ноте его импровизации. Он не забитый подросток, он понимает, что все делается правильно.
Все он понимает.
– Аянами, а боль когда-нибудь пройдет?
До смерти – нет.
Я покачала головой, и только потом я посмотрела на него: Икари-кун прижимал ладонь к сердцу. Не к виску.
Впрочем, от этой детали мой ответ не зависел. Ответа я все равно не знала.
* * *
– Нет. Не сюда.
Он поднял глаза и отложил ручку:
– Погодите, Аянами. Вы же сказали, что планирование заполняется в первой таблице!
– Календарное. Не тематическое.
Икари-кун выдохнул сквозь зубы и отложил испорченный лист в сторону. Уже третий. Из угла методического кабинета на нас поглядывали. Там сидела замдиректора Кацураги, но вмешиваться не спешила.
Бледное послеполуденное солнце косилось в окно, почти не давая теней, так что у двери уже включили настольную лампу. Там маялся от газа и прерванного запоя Айда Кенске. Он подслеповато моргал, глядя на тусклую поверхность стола, и бумаги его не волновали.
Я иногда смотрела по сторонам, но все было своеобычно: и любопытствующие коллеги, и безразличный ко всему информатик. Иногда открывались двери, но долго никто не задерживался: видимо, опасались замдиректора, у которой всегда и для всех находилось дело.
Икари-кун трудолюбиво заполнял колонки индивидуального плана, а я чувствовала себя неловко. Будто учила его чему-то плохому.
– Посмотрите, все верно?
Я кивнула. Не на что там смотреть.
– Хорошо-хорошо, – донеслось из угла. – Давай сюда, Икари.
Кацураги встала и, довольно улыбаясь, подошла к нам. Икари-кун с легким поклоном подал ей исписанные листы. Я отвернулась. Замдиректора сейчас посмотрит их, сострит насчет формулировки тем и сделает мелкое замечание в духе: "ну да ничего, сойдет!"
За окном звучала последняя перемена – звучала громко, полноправно. Лицеисты опомнились от шока, выветрили остатки газа – сигаретами, шипучкой, чаем – и теперь живо обсуждали ночные события. Кто-то завирал, что все видел, кто-то хвастал, что его вызывали на допрос.
Я бросила взгляд на Икари-куна: отвлекшийся было на скучную работу, он снова мрачнел, услышав обрывки реплик. Стоящая над ним Кацураги благодушно листала бумаги.
Контраст выражений на лицах этих двоих был просто потрясающий.
– Ну, все отличненько, Икари, – улыбнулась женщина. – Только ты вот подумай. Аянами запланировала военную тему в литературе на два урока, а ты на один. Управишься?
Он посмотрел на меня. Я пожала плечами.
– А я вот к вам обоим на уроки приду! – заявила замдиректора. – И посмотрим, кто прав.
Икари-кун кивнул, и я с удивлением отметила, что ему по душе мысль о сравнении наших уроков. Правда, я даже не представляю, что там сравнивать.
"Очень плохо, что не представляешь. Включи его занятия в план посещения".
Я тоже кивнула донельзя довольной Мисато-сан. В конце концов, это не самая плохая идея.
– Вот и чудно, – подытожила замдиректора, подхватив свой портфель и указывая другой рукой на информатика. – С этим вот пропойцей знакомства не води.
Айда поднял мутный взгляд, вернулся к созерцанию стола и зачем-то открыл ящик.
– Кенске, надеюсь, ты запомнил, – грозно сказала Кацураги уже на выходе. – Еще раз повторится, сведу к директору. Будете понижение в окладе обсуждать.
Она задорно шлепнула за собой дверью, и в методкабинете стало тихо. Айда вздохнул, принявшись доставать из стола бумаги. На нас он внимания не обращал, бумаг было много, и все требовалось заполнить на вчера.
Икари-кун смотрел в окно, за которым гудели лицеисты, и вздрогнул, только когда прозвенел звонок. Я поняла, что тоже все это время просидела молча.
– Аянами… На сегодня все?
– Да.
Белый солнечный диск повис над шерстью леса и двигаться вниз не спешил. Икари-кун встал, снял со стула свою куртку. Помял ее, вздохнул.
– И что мне делать дальше?
Я пожала плечами: я, конечно, примерно представляла, что делают в общежитии в свободное время. Но знать – это одно, а советовать что-то Икари-куну – другое. А еще мне было обидно. Почему я? Почему за ним не может присматривать кто-то из обычных преподавателей? Это было бы значительно проще. И удобнее.
– Не знаю.
Я тоже встала, спеша избавиться от неловкости. Бумаги дописаны, день прошел, и коллега превращался в обузу. Мне становилось нехорошо от мысли, что придется менять привычки, чтобы как можно дольше держать на виду сына директора.
"Спокойнее, Рей. Он убил первого своего Ангела, он взволнован. У тебя месячные и последняя стадия EVA – но жизнь пока не заканчивается".
– Понимаю, – сказал Икари, по-детски просовывая сразу обе руки в рукава. – Простите, и так у вас столько времени отобрал…
Делает вид, что все хорошо. Правильно. И это – тоже правильно, можно начать и так: "делать вид" рано или поздно станет "на самом деле", и все будет хорошо.
– Осмотритесь, – предложила я. – За спортзалом сосновый бор со скалами.
Айда Кенске, заинтересованно оглянувшись, принялся смотреть на Икари-куна, словно впервые его видел. Лампу у лица погасить он не догадался, поэтому выглядел глупо.
"А вы не составите мне компанию?"
"Хорошо".
Это продолжение диалога читалось в глазах Кенске, как и все завтрашние отголоски. Порой, чтобы забыть ужас, нужно что-то острое и перченое, и когда Кенске не пил и не играл, он мастерски готовил такие блюда.
– А… – сказал Икари-кун. – Эм, спасибо, Аянами. Стадион – это?..
Он изогнул руку, показывая, как собирается обходить корпус.
Я кивнула, чувствуя странную досаду. Он кивнул в ответ:
– Тогда всего доброго.
– До свиданья.
Кенске поднял руку в прощальном приветствии, проследил за уходящим и снова уткнулся в бумаги. Я села на свое место. За окном лес полировал нижний край стремительно желтеющего светила, смолкли голоса.
Потом позади шумно вздохнул скучающий Айда, и я начала собираться.