- А красный туман из какого учебника. Толя? - ласково спросил Зернов. - А голубые протуберанцы в Гренландии? А все, что мы с вами видели?
Толька сник.
- Я всегда говорил, что у Анохина поразительная смелость воображения. Особый талант. Жаль, что он не физик, - сказал Зернов. - Миллионы людей. Толя, способны предполагать всякое, но лишь немногие - невозможное, и только единицы угадывают в нем истинное. Не принадлежит ли Анохин к таким единицам? Не красней, Юра, я говорю чисто риторически. А время - вещь до сих пор непонятная. Кант утверждал его иллюзорность, Лобачевский - несимметричность, Ченслер выдвинул гипотезу о ветвящемся времени, а Ленокс предположил его спиралевидность. Юра, наверное, не знает последних новаций, но разве его догадка менее допустима? По крайней мере, она вселяет надежду, а надежда - это уже половина успеха. Так что, друзья, отставить ностальгию, расслабиться, как говорят спортсмены, хотя бы до возвращения Стила.
И мы расслабились. Два дня совершали лодочные экскурсии в плавнях, учились метать нож и стрелять из лука, играли в мартиновский покер с картами-идеями и картами-силлогизмами и обедали чаще всего в одиночестве - Люк пропадал где-то в лесу, - обслуживаемые неулыбчивой, аскетической Лиззи, которую грозился расшевелить Мартин и кое-чего достиг: по крайней мере, она начала улыбаться только ему. Это курортное бездумье продолжалось до тех пор, пока к вечеру третьего дня не появился Стил, чуточку изменившийся - открывший или нашедший что-то очень для себя важное.
- Явка есть, - сказал он без предисловий. - Улица Дормуа, фото Фляш. Пароль: "Нужны четыре отдельных фото и одно общее". На вопрос-реплику "Подумайте, это недешево" следует ответить: "Деньги еще не самое главное". Запомните? Пропуска для вас приготовлены, а до первой полицейской заставы проводит вас Джемс.
Но Джемс проводил нас гораздо дальше.
12. Второй костер
Мы снова сидели у огня, подбрасывая сушняк в костер - наш второй костер за время пребывания на этой земле. На сей раз вблизи не протекала река, а пролегала дорога, широкая, пыльная, изрезанная рытвинами и колеями проселочная дорога. По бокам шли вырубленные просеки, уже отвоеванные у человека подлеском. Розовые кусты торчали повсюду, как под Москвой репейник. Проплешины лужаек между ними подступали к самой дороге.
На одной из таких лужаек мы и зажгли свой костер, стараясь шуметь и дымить, чтобы обратить внимание кучера возвращавшегося в Город омнибуса. Такие омнибусы ходили здесь два раза в день, забирая по дороге вышедших на прогулку или уже спешащих домой пешеходов. Наши порванные в лесу рубашки были тщательно зачинены Лиззи, а куртками и пиджаками, у кого их не было, снабдил Стил. Он же разработал и план нашего снаряжения. В рюкзаках у нас, кстати мало чем отличавшихся от московских рыбалочных, лежали консервы с американскими этикетками, бутылки с сидром и кока-колой: "облака", конечно, не могли не подметить ее земной популярности, да и сидр этот вы могли найти в любом парижском бистро. Выпитые бутылки мы не выбрасывали, а бережно возвращали в мешки. Туда же были засунуты и шкурки, снятые с убитых накануне нашего отъезда лисиц, - по штуке на каждого. Все точно соответствовало плану: консервы свидетельствовали о том, что мы не занимались охотой и не варили запрещенной ухи. Пустые бутылки, которые можно было продать на городской толкучке, подтверждали то, что мы - жители Города, возвращаемся в Город и не знаемся с врагами Города - "дикими". А на убитых лисиц имелась специальная лицензия полиции американского сектора с соответствующей визой французского: каждому из пяти перечисленных лиц разрешалось провезти по одной шкурке. Каждый из этих перечисленных лиц имел, кроме того, пропуск на выезд и возвращение в Город. "Пропуска настоящие, - заметил, прощаясь, Стил, - но вряд ли они понадобятся. У возвращенцев их обычно не проверяют. Содержимое рюкзаков в порядке, внешность не примечательная - вряд ли будут придирки".
Но нам, что называется, "повезло".
Сумерки еще не погасли, на часах у Джемса - наши уже не годились - было что-то около шести, как из-за облака дыма над костром показались три конские морды, а над ними - три серые тени в желтых сапогах, вернее, высоких шнурованных ботинках, какие носят в Канаде или в Штатах на севере.
- Пропуска, - сказал полицейский.
Я взглянул в лицо говорившего - сытое, лоснящееся лицо здоровенного тридцатилетнего парня, не лицо, а "будка", как у нас говорят в народе. Взмокшая от пота прядь волос по-гитлеровски пробивалась на лоб из-под фуражки, серой, расшитой золотым галуном типа французского кепи, с длинным прямоугольным козырьком. Золотые нашивки на рукаве, золотые пуговицы куртки и золотой лампас на бриджах дополняли угрожающую золотоносность всадника: в ней был вызов простым, безгалунным смертным.
- Быстрее! - крикнул он, пока мы извлекали из карманов куски желтого картона с нашими переиначенными именами.
Только Мартин сохранил свое полностью. Я превратился в Жоржа Ано, Дьячук - в Толя Толли, а у Зернова просто отрезали непривычное для здешних ушей окончание. Борис Зерн, по разумению Стила, звучало удачнее.
- Все из французского сектора? - спросил полицейский, бегло просмотрев пропуска.
- Все, - сказал Джемс.
- Открыть мешки!
Мы широко открыли рюкзаки. Полицейские, не слезая с коней, заглянули внутрь.
- Сколько шкурок?
- Пять.
- Есть лицензия?
Джемс протянул и лицензию.
Полицейский подозрительно оглядел всех нас и чуть-чуть наехал на меня, стоявшего ближе. Я отступил на шаг.
- Вы что, немые? Почему ты молчишь?
- Вас трое, а говорит один, - сказал я.
Полицейский усмехнулся, но не зло, а просто с сознанием собственного превосходства.
- Прыткий, - процедил он сквозь зубы. - Имя?
- Жорж Ано.
- Чем занимаешься?
- Фотограф, - отвечал я, не задумываясь.
- Пасс!
Я уже знал, что "пасс" означает "паспорт", и ответил, пожав плечами:
- Я полагал, что для загородных прогулок достаточно пропуска.
- Знаток законов, - усмехнулся опять полицейский, - так полагай впредь, что смирение, а не дерзость украшают путника. - Он подождал моего ответа и, видя, что я готов усвоить его совет, добродушно прибавил: - Ладно, отдыхайте. Омнибус пройдет здесь через час. Не пропустите, а то придется добираться пешком. А это вам не до угла на работу.
Он хохотнул, довольный репликой, и повернул коня. За ним затрусили и его спутники. Вскоре все исчезли за зигзагом дороги.
- С ума сошел! - взъярился Толька. - Зачем было спорить? Всех подвести мог.
- Надо уметь сдерживаться, Анохин, - присоединился к нему Зернов. - Сейчас это умение для нас важнейшее.
- А я не согласен, - тихо, но решительно вмешался Джемс. - Конечно, с "быками" зря связываться не стоит, но Сопротивление - это не только сдержанность. Нет, не только, - с вызовом повторил он.
Как Зернов умел успокаивать эти юношеские страсти-мордасти, по себе знаю.
- Мы младенцы в вашем Сопротивлении, мой мальчик, - сказал он. - Ползунки. Нам надо еще научиться ходить.
И Джемс промолчал, хотя именно он был сейчас нашим начальником. Он не провожал нас до первой полицейской заставы. Он шел с нами "в маки".
Вот как это случилось.
Накануне нашего отъезда мне не спалось. Может быть, ностальгия, жаркий вечер, не смягченный даже лесной прохладой, пьянящий запах чужих цветов, мерцание чужих звезд в безлунном, как всегда, небе. Рядом тихо спал Толька, всхрапывал Мартин, ворочался Борис - должно быть, тоже не спал. Наконец он чиркнул спичкой из коробки со шведской этикеткой: "Вега. Стокгольм". Огонек осветил спящих, но никто не проснулся. "Не спится? - шепнул он. - Пошли на балкон". - "Лучше в сад. Собак нет. Спустимся". Не одеваясь, мы начали спускаться по лестнице. Полоска света внизу остановила нас: дверь в комнату Стила была открыта. Ступенька под нами скрипнула, мы замерли. Голос Стила спросил: "Ты закрыл дверь в сад?" Голос Джемса ответил: "А зачем? Кто войдет? Смешно". Мы не могли двинуться ни вперед, ни назад - скрипучая лестница выдала бы наше присутствие. Получилось бы неловко и стыдно…
А разговор между тем продолжался.
- Значит, решил окончательно? Не передумаешь?
- Нет. Я бы ушел и без них. Не могу оставаться нейтральным.
- Разве мы нейтральны?
- Мне этого мало, пап.
Молчание. И затаенная грусть в голосе Стила:
- Мне будет трудно без тебя, мальчик.
- Останется Люк. И посели у нас Блума с Евой. Они так одиноки в лесу. Да и Люка привяжешь крепче. По-моему, она ему нравится.
- По-моему, она тебе нравилась.
- Давно, пап. Все это ушло вместе с детством.
- Рискуешь, Джемс.
- Без риска нет драки.
- А если без них?
- Это моя пятерка. Все уже согласовано.
- Им дадут другого.
- Я им нужнее. Они пропадут без меня. Ничего не знают, на каждом шагу могут споткнуться. Они как младенцы, пап. Ползунки.
Я услышал рядом тихий смешок. Должно быть, Зернов тогда же решил вернуть комплимент Джемсу.
А разговор не утихал.
- Не боишься провала?
- Будем осторожны. Мы не спешим.
- А если?
- Пострадает всего одна явка. А место работы и место жительства - это лодка, в которой поплывут они сами.
- Значит, отель "Омон"?
- Конечно. У Этьена в запасе всегда несколько комнат.
- Значит, уже двое: Фляш и Этьен.
- Фляш - это твоя инициатива.
- Я не думал тогда о твоем участии, мальчик.
- Какая разница? С Фляшем они могут даже не встретиться, а Этьен для них только владелец отеля. Я буду связан с ними - не он.
- А если провал не по их вине?
- Моей или Этьена? Ты заговариваешься, пап. Все равно что заподозрить Модюи или Грима.
- Тес… без имен, сынок.
- Но мы одни.
- Все равно. Никогда и нигде не называй имен без крайней необходимости.
- Хорошо, отец.
- Может быть, пройдем в сад? Побродим вместе в последний раз.
В полоске света перед нами мелькнули две тени. Скрипнула входная дверь.
- Слыхал? - шепнул Зернов.
- Этьен и "Омон"?
- Он уже не портье.
- Растут люди.
- Какой ценой?
- А нам не все ли равно? Память же у него блокирована.
- Смотря какая память.
Не сказав больше ни слова, мы вернулись к себе. Легли - не хотелось будить ребят. А думали, вероятно, о том же: слишком уж знакомо приоткрывалась завеса будущего. Парижский отель "Омон", где розовые "облака" показали нам самую страшную из своих моделей - модель воспоминаний гестаповца Ланге и его агента Этьена. Мы, живые, прошли сквозь эту гофманиаду, искромсав и сломав ее. В реальной жизни Этьен повесился, здесь он преуспевает. Конечно, он не сохранил памяти своего земного предшественника, и встреча с ним нам ничем не грозит. А если? Не преднамеренна ли эта встреча, не подготовила ли ее чужая воля, как и все наше путешествие в никуда?
Мысль об этом не покидала меня до отъезда - мы расстались с "сердцем пустыни", когда еще не забрезжил рассвет. Я так и не сомкнул глаз, а потом двухчасовое лодочное путешествие вверх по реке, затем в плавнях, долгий пешеходный маршрут по лесу, где Джемс шел, как герой Фенимора Купера, не хрустнув веточкой, не сломав сучка и ни разу не запутавшись в подозрительно схожих тропках, пока мы наконец не вышли на просеку, где пролегала дорога, по которой циркулировали полицейские и омнибусы. Омнибус наш еще не подошел, а "быки" уже скрылись из виду, оставив на душе у каждого тревогу и отвращение.
- В Канаде тоже конная полиция на дорогах, - сказал Мартин.
- Не такая.
- Полиция везде полиция.
- Это фашистская, - убежденно произнес Толька. - Серые эсэсовцы.
Ни один из нас не видал живого эсэсовца, но каждый выражал свою тревогу по-своему.
- Может быть, действительно моделирован фашистский режим, - подумал вслух я.
Зернов не согласился.
- Не следует механически переносить привычные социальные категории, - сказал он. - Фашизм - это порождение определенных экономических условий и политической ситуации. А здесь, скорее всего, что-то вроде диктатуры гаитянского божка с его тонтон-макутами.
Тут только я вспомнил о присутствии Джемса - все о нем забыли, говорили по-английски по привычке для Мартина, не для него. А он, конечно, и половины не понял. Но стоило поглядеть на него в эти минуты: такое жадное внимание светилось в глазах его, такое пылкое желание понять, вобрать в себя все услышанное, стать как бы вровень с нами, что сразу исчезла и напускная его серьезность, и мальчишеская игра в "отца-командира". Он был удивительно красив, этот юноша, - не лицом, нет, а своей всем открытой душевной чистотой. Интересно, гордились ли "облака" таким цельным и чистым созданием и неужели не видели разницы между ним и полицейским, поучавшим меня послушливому смирению? Нужно ли было повторять мир, в котором существовали рядом и эта горилла в золотогалунном мундире, и Феб в ковбойке, может быть встретившиеся на Земле где-нибудь на уличной демонстрации?
Мысль оборвал донесшийся издалека металлический лязг; сквозь него пробивался частый стук копыт, подкованных толстым железом, - такие подковы, должно быть, и увечили и без того уже изувеченную дорогу. Джемс вскочил: "Собирайте рюкзаки, тушите костер. Омнибус!" - и выбежал на проселок с криком, издревле останавливавшим дилижансы, воспетые Андерсеном и Диккенсом.
Но такого они, вероятно, не видели. Обыкновенный автобус, облупленный и запыленный, с двойными колесами на стертых резиновых шинах, но запряженный шестеркой рослых лошадей цугом. На передке, не совсем обычном для автобуса, восседал кучер с длинным, похожим на удочку бичом - единственной диккенсовской деталью в этой смеси времен и транспортной техники. Истошный вопль Джемса заставил кучера придержать лошадей - громадина дрогнула и остановилась. Интересно, что в Москве или Париже мы не назвали бы ее громадиной: любой городской автобус воспринимаешь повсюду как норму уличного движения. Но здесь, в лошадиной упряжке с двумя гигантскими оглоблями, он показался нам чудовищных размеров каретой. Но делиться впечатлениями было некогда: мы втащили рюкзаки в открытую без пневматики дверь, кондуктор-негр оторвал нам розовые талончики и равнодушно отвернулся к окну. Больше никто не взглянул на нас: бич свистнул, и лесная прогалина за окном потянулась назад.
И внутри омнибус, насколько позволяли разглядеть две оплывшие свечи в закопченных стеклянных фонарях в голове и хвосте салона, выглядел даже не двоюродным братом, а прадедом наших московских автобусов. Только пассажиры были похожи: бородатые парни в джинсах и шортах, девчата с короткой стрижкой, полуобнявшиеся парочки. Впереди кто-то бренчал на гитаре, доносился знакомый мотив французской песенки, что-то вроде "миронтон-тон-тон, миронтэн"; кто-то смеялся, кто-то спал.
Я тоже попытался заснуть, измученный долгим и трудным походом, но каждый раз просыпался, когда вагон жестоко встряхивало на средневековых ухабах. И каждый раз в открытое окно доносился свист бича, мерный стук копыт и тяжелое конское дыхание, а сверху мигала мне незнакомая россыпь звезд, посреди которой чуточку ярче мерцал двойной звездный гриф, расширяющийся книзу восьмеркой - профилем большой концертной гитары. На ней, вероятно, играл какой-нибудь здешний космический великан.
Так завершилась прелюдия к фильму, какой мне никогда не удастся заснять.
Часть вторая
ГОРОД ПЕРВОГО ВЕКА
13. Фото Фляш
Я проснулся от очередной встряски. Омнибус стоял. Обе свечи погасли, но в окно струился неяркий желтый свет невидимого светильника. Я выглянул в окно, высунувшись чуть ли не до пояса. Светильник оказался невысоким уличным фонарем, видимо газовым, - такие я видел в старых американских фильмах, - блекло освещавшим часть улицы и впадавшего в нее переулка, где и стоял наш омнибус. Во всю длину переулка, насколько позволял видеть фонарь, тянулись не дома, а такие же вагоны, поставленные вместо колес на толстые деревянные брусья. От дверей на землю спускались лесенки. Частые окна светились прямоугольными клеточками. Казалось, не переулок это, а пригородная платформа, по бокам которой стоят два последних ночных дачных поезда - встретились и вот-вот разойдутся. Дома по улице, большие, бревенчатые, уходили в темноту, поблескивая тусклыми огоньками в окнах. Что-то не настоящее, не современное показалось мне в этой улице, похожей на улицу из американского вестерна вроде "Великолепной семерки".
- Что это? - спросил я кондуктора.
- Застава, - сказал он, зевнув.
- Где?
- На другой стороне. Все уже сошли, а вы спите, - засмеялся он и вдруг засвистел в подвешенный на груди свисток.
Ребята вскочили:
- Что случилось?
- Приехали, - сказал я.
Выходить что-то не хотелось. Неизвестность пугала.
- А кто живет в этих вагончиках? - спросил я у Джемса.
- Полицейские, - нехотя процедил он, - заставники и отпускники.
Я догадался, кто такие заставники и отпускники, и больше не спрашивал. Но кондуктор подхватил тему.
- А им что? - сказал он. - Отпустили на покой - и живи. И дом и стол - все задаром. И заставникам до работы рукой подать.
- А вам далеко? - дипломатично осведомился я.
- На конный двор. А утром домой. В Гарлем, - прибавил он.
Мы с Мартином переглянулись. Неужели Нью-Йорк? Но какой? Начала прошлого века или голливудский из павильонов "Твэнтис сенчури фокс"?
Застава оказалась бараком из рифленого железа с длинным прилавком, перегораживающим комнату. За прилавком на дубовом столе без скатерти и клеенки четверо "быков" резались в покер. Все это были те же золотогалунные тридцатилетние парни. Только один из них, длинный и тощий, был старше по крайней мере лет на десять. И не две, а три золотые нашивки украшали его рукав.
- Пропуска! - буркнул он, не вставая.
Мы выложили на прилавок свои кусочки картона.
- Конни, - сказал он младшему, - поди проверь. Кажется, это последние.
Конни внимательно просмотрел пропуска, сверил их с записями в толстой книге и сказал тощему:
- Все из французского.
- Так позвони и проверь.
Я обратил внимание на телефонный аппарат под прилавком - обыкновенный черный аппарат без диска. А ведь Стил говорил, что телефонной связи в Городе нет. Но Конни преспокойно поднял трубку - нормальную трубку с мембраной и микрофоном, - назвал странно короткий номер, что-то вроде "один-тринадцать", подождал и спросил:
- Французский? Кто говорит? Сержант Жанэ? Новенький.
- Какое тебе дело? - нетерпеливо вмешался тощий. - Сверяй имена.
Конни продиктовал наши имена с карточек своему коллеге из французского сектора и отметил в регистрационной книге: "Четверо с улицы Дормуа, один с Риволи", мотнул головой и положил трубку.
- Последние, - удовлетворенно сообщил он тощему с двумя нашивками, - все прошли. Пропавших нет.
- Слава Иисусу. Твоя сдача, - сказал тощий и прибавил, даже не взглянув на нас: - Можете подождать здесь до утра, только молча. А хотите разговаривать - ступайте на улицу.
Мы вышли на улицу. Чужой город мог не волноваться, удостоверившись, что мы не пропали. Смешно!