- Твой отец сказал нам, что телефонной связи в Городе нет, а что это за аппарат, по которому нас проверяли? - спросил я Джемса.
- Тебя ни к одному аппарату не подпустят, - процедил он сквозь зубы. - Телефон есть, а связи нет. Полиция присвоила изобретение, ограничила связь сотней номеров и запретила распространение.
- А почему нас так проверяют? Как в тюрьме.
- Потому что из тюрьмы бегут. За девять лет численность населения Города сократилась почти на четверть.
- А какова же численность?
- Перепись проводилась три года назад. Данные не публиковались. По слухам, больше миллиона.
Я вздохнул: миллион робинзонов, более счастливых, чем Крузо, потому что обладали многими благами жизни, какие ему и не снились, и более несчастных, потому что не имели единственного, что имел он - свободы распоряжаться тем, что имеешь. О чем думали мои товарищи, я не знаю, - они сидели рядом на ступеньках деревянного крыльца, вглядываясь в полоску света от фонаря, таявшую в черной глубине улицы.
- Одноэтажная Америка, - сказал Зернов.
- Дальний Запад, - сказал Мартин.
- Кинематографический, - сказал я.
Джемс, верный своей манере не спрашивать нас о том, что ему непонятно, прибавил, поясняя картину, проступавшую из темноты:
- Город растет только в эту сторону - на юг. На севере - горы и рудники, железная дорога к шахтам и колючая проволока. Ни селиться, ни бродить здесь не разрешается. Восточный лес считается непроходимым - сплошные завалы и полчища всякой твари - пауки, муравьи, змеи. Заречье облюбовано "дикими", но для горожан и полиции это далеко и тоже труднопроходимо из-за чащобы и плавней. А к югу лес реже и безопаснее, есть дороги, ходят омнибусы.
- А запад? - спросил Зернов.
- Запад закрыт и патрулируется полицией, оттуда идут грузовики с продуктами. Линия патрулей начинается у самой заставы и тянется от гор на севере до пустыни на юге. Пустыня тоже непроходима - зыбучие пески и безводье. Ни ключей, ни колодцев. Туда не посылают даже геологов.
- Так почему же Город растет, если население его уменьшается?
- Трудно жить в центре. В небоскребах американского сектора заселены только первые этажи: вода не подается выше бельэтажа. Лифты не действуют. А у французов на третьем и на четвертом живут только бедняки: воду приходится носить самим из уличных водоразборных колонок. А выше четвертого этажа в Городе сейчас никто не живет.
Мы переглянулись с Зерновым, вероятно подумав об одном и том же: откуда сие? Почему захирел Город, смоделированный с земных образцов с математической точностью? Почему естественный с годами технический прогресс здесь обернулся регрессом? О чем забыли, чего недодумали "облака", воспроизводя детали непонятной им человеческой жизни? На эти вопросы Джемс нам ответить не мог - ответы надо было искать самим.
- Почему мы должны ждать утра? - вдруг спросил Мартин.
- Ночью нет транспорта, - ответил Джемс. - Нет света. Фонари только у полицейских застав.
- Средневековье, - заметил я мрачно.
Никто не откликнулся, хотя я и произнес это не по-русски, на понятном для всех, но родном только для Джемса и Мартина, привычном уже и все-таки чужом для меня языке. Да я и сам себе стал чужим, с переиначенным именем, придуманной биографией и неистребимой тоской по дому. Что отделяло меня от него - цифры с кишкой нулей или ничто, вакуум, быть может, неведомое силовое поле? Но даже эту дорогую тоску приходилось прятать здесь, в чужом мире с чужими закатами и рассветами. Вот уж заалел над рыжими от дождей домами, над близкой синевой леса этот рассвет, опять обещавший нам что-то новое. И первый свист бича тронул розовую тишину утра - из-за дома позади нас выехал кучер-негр, в канотье и очках, на передке легкого кеба с большими и маленькими колесами, как в древних немых фильмах с Гарольдом Ллойдом. Но Ллойда не было, кеб еще только выезжал на работу. Мы окликнули возницу. Он оглянулся, посчитал, сколько нас, покачал головой и, сверкнув белыми зубами, пробормотал что-то не очень понятное. "Сленг, - пояснил Мартин. - Соглашается везти только до первого встречного экипажа, а там двум придется пересесть - лошадь, говорит, старая, не довезет". Второй кеб догнал нас на ближайшем углу, и мы, уже разделившись - Джемс с Мартином впереди, мы трое сзади, - с непривычным скрипом рессор и старой пролетки, громыхающей по тесным камням мостовой, двинулись вперед, к еще сонному центру Города.
Город просыпался, как все города, медленно и похоже. Мальчишки-газетчики везли на ручных тележках кипы свежих газет к еще не открывшимся уличным киоскам. Полисмены выходили на посты в черных дождевиках: небо с утра подозрительно хмурилось. Грузовики забирали мусорные контейнеры, выставленные по обочинам тротуаров, а там, где асфальт сменил каменную брусчатку, работницы с подокнутыми подолами мыли половыми щетками мостовую. Но во всем этом было нечто свое, индивидуальное, присущее только этому Городу. Газетчики не бежали и не выкрикивали новостей, как все газетчики мира, а катили свои тележки молча и не спеша. Постовые полицейские и не собирались регулировать уличное движение: они просто прогуливались не торопясь вдоль улицы, внимательно оглядывая проходящих и проезжающих. На спине у каждого поверх дождевика болтался вполне современный автомат с коротким дулом и длинным магазином. Редкие велосипедисты спешили на работу или на рынок, но, поравнявшись с полицейскими, обязательно замедляли ход. У грузовиков-мусорщиков торчали по бокам два безобразных цилиндра - источник не бензинного, а древесного топлива, и за каждой машиной тянулся черно-серый хвост дыма. А когда Толька выразил вслух свое удивление тем, что мойщицы мостовой пользовались ведрами, а не шлангом, наш молодой возница тотчас же пояснил, что мы должны были бы знать, как страдает Город от нехватки воды, что вода порой дороже свечей и масла, а владельцы бистро во французском секторе уже давно ополаскивают стаканы не водой, а вином.
Каждые триста метров Город менялся, вырастал вверх, дома вытягивались на целый квартал, появились первые небоскребы - знакомые соединения стекла и металла. Запестрели стеклянные квадраты витрин, замысловатые вывески еще не открывшихся с утра магазинов и баров, цветные вертушки парикмахерских, модели причесок в окнах, гигантские рекламы на фасадах и крышах - тоже знакомое: американский верблюд с сигаретных пачек "Кэмел", бокалы с коричневой жидкостью - "Пейте пепси-колу", "драг-сода", часы "Омега". Но и здесь проглядывало что-то свое, невиданное. Окна были открыты и чисто вымыты только в первых двух этажах, а выше до самых крыш оконные стекла покрывала густая серая пыль: никто не жил и стекол не мыли. Не подновляли и реклам: многие давно уже облезли и выцвели. И ни одной электролампочки на фасадах, ни одной неоновой трубки - должно быть, по вечерам здесь светились только редкие и тусклые фонари.
Иногда, помимо реклам и вывесок, в самом облике города вдруг мелькало что-то запомнившееся, словно я уже видел этот дом или уличный перекресток где-то в кино или в журнале. Мартин потом подтвердил это. Ему все казалось, что он видит Нью-Йорк - не то Таймс-сквер, не то часть Лексингтон-авеню, но словно обрезанные и склеенные с каким-то другим уголком города. Ему даже почудилось, что воскрес Сэнд-Сити со знакомой бильярдной и баром, воскрес и растворился в каких-то иных урбанистических сочетаниях. Мне вспомнились голубые протуберанцы в Гренландии, где наши гости из космоса так же причудливо и прихотливо монтировали Нью-Йорк и Париж. "Джиг-со" (назвал эту игру Мартин) - мозаика из цветного пластика. Сложишь так - Бруклинский мост, сложишь иначе - Триумфальная арка.
Мы ее и увидели, въехав на широкий, типично парижский бульвар, окаймленный шеренгами старых платанов. Но за аркой вдали подымался лесистый склон - парк не парк, а что-то вроде высокогорного заповедника, круто взбирающегося к какому-нибудь альпийскому санаторию. Нет, не Париж, как захотелось мне крикнуть, а неведомый французский сектор, парижская фантазия "облаков", сложивших свое "джиг-со" из чьих-то воспоминаний. Но вблизи эта подделка легко обманывала своим картинным подобием парижских тротуаров, почти безлюдных в эти утренние часы, и парижских вывесок на еще закрытых рифленым железом витринах. Наше фотоателье тоже было закрыто, но оно было именно тем, какое нам требовалось. "Фото Фляш" - лаконично объявляла дряхлая вывеска на спящей улице Дормуа. Сонное царство перезрелой красавицы встретило нас тишиной и безлюдьем, не прокатил ни один велосипедист, никто не прошел мимо. Джемс тотчас же уехал, обещав встретиться с нами завтра; свой экипаж мы отпустили, расплатившись с возницей. Кстати, здешние доллары, которыми снабдил нас Стил, не возвращали на землю подобно продовольственным этикеткам - они были выпущены с эмблемой в виде Триумфальной арки загадочным Майн-Сити-банком с не менее загадочной надписью: "Обеспечиваются полностью всеми резервами Продбюро". В суматохе отъезда мы не спросили об этом у Стила, а сейчас спрашивать было некого: кучер молча отсчитал сдачу пластмассовыми фишками, свистнул бичом и удалился, еще не раз громыхнув по мостовой. Но никого в сонном царстве не разбудил: не скрипнула поблизости ни одна дверь, ни одна оконная рама.
Я нажал кнопку звонка и позвонил. Никто не откликнулся, даже звонка не было слышно. А какой тут, к черту, звонок, когда у них электричества нет. Я ударил ногой в дверь - она задребезжала.
- Так всю улицу разбудишь, - сказал Толька, - звони дальше.
- Тока же нет.
- Почему нет тока? Простейший электрический звонок на гальванических элементах. Звони.
Я, должно быть, минуту или две нажимал кнопку звонка, уверенный в его бездействии. Но вдруг за дверью что-то лязгнуло - должно быть, открыли внутреннюю дверь, потом щелкнул замок наружной, и в дверную щель выглянуло чье-то заспанное и злое лицо.
- Вам кого? - спросил женский голос.
- Фото Фляш.
- Ателье открывается в шесть утра, а сейчас три. - И дверь заскрипела, угрожая захлопнуться.
Я просунул ногу в щель.
- Впустите, не на улице же разговаривать.
- О чем?
- Нужны четыре отдельных фото и одно общее, - сказал я.
Молчание. Голос за дверью дрогнул.
- Подумайте, это недешево.
- Деньги еще не самое главное. - Я уже не скрывал торжества.
Тогда дверь открылась, и мы увидели девушку, почти девочку, в пестром халатике поверх ночной рубашки, непричесанную и неумытую: наш звонок поднял ее с постели - она даже глаза протирала, стараясь нас рассмотреть.
- Проходите, - наконец сказала она, пропуская нас вперед. - На улице никого не было?
- Кроме кучера, никого.
- Надо было отпустить экипаж, не доезжая по крайней мере квартал. Неужели вас не предупредили?
- Он уже уехал, когда мы звонили. Не тревожьтесь, "хвостов" нет, - сказал я. - На улице тихо, как в мертвецкой.
Ателье оказалось меблированным в духе старомодной парижской гостиной: дедовский диван на восемь персон, стульчики-рококо, на столе мореного дуба ваза с фруктами и чашечки с коричневой жидкостью - должно быть, вчерашнее кофе. Кругом фотоснимки, какие найдешь в любом фотографическом заведении, аксессуары съемки - высокая тумбочка, подвешенные к потолку качели, гитара, скрипка, шкура тигра, какая-то книжка в пестрой обложке, телефонный аппарат без провода.
- Интересно, - шепнул я по-русски Зернову, - почему это "облака" моделировали ателье в духе наших бабушек?
- "Облака" не моделировали этого ателье, - буркнул сквозь зубы Зернов, - его обставили владельцы сообразно своему вкусу. Не всякому нравится мебель модерн и абстрактная живопись.
Девушка не слыхала нас - она заспешила к лестнице на второй этаж и уже с верхних ступенек крикнула:
- Подождите минутку, сейчас вернусь. Кто бы мог подумать, что вы явитесь ночью!
Я так и не мог рассмотреть ее - она то поправляла волосы, то протирала глаза. Замарашка из детской сказки. Но, честно говоря, не она привлекала наше внимание, а ваза с фруктами, к которой мы и бросились, оставшись одни. Я схватил банан и едва не сломал зуб, так и не прокусив цветной пластмассы: ваза тоже оказалась аксессуаром съемки, да и от кофе подозрительно пахло охрой.
С досады Толька снял со стены гитару и забренчал, а меня заинтересовала книжка на полочке. То был томик стихов на французском языке без имени автора на обложке. Стихи я перелистал: показалось, что узнал Элюара, но без уверенности - знатоком французской поэзии не был, просто среди моих языковых французских пособий стояли на полке и стихи Элюара и Арагона. По всей вероятности, это был воспроизведенный по памяти сборник - поэтический набор кому-то памятных строк.
- А есть ли у них свои поэты? - подумал я вслух.
- Почему же нет? - откликнулась за моей спиной девушка.
- Потому что нет поэтических традиций, - сказал я, не оборачиваясь.
- А то, что вы держите?
Я обернулся и обомлел. Замарашка превратилась в Золушку на балу у принца, еще не потерявшую свой золотой башмачок. Тоненькая до худобы, с резко выпирающими ключицами, с неправильными чертами лица, она казалась привлекательной, даже красивой именно своей неповторимой асимметричностью.
- Я тоже пишу стихи, - сказала она с вызовом.
- Так прочтите! - закричал я.
Она засмеялась. Лед был сломан.
- Ну зачем же начинать со стихов? Начнем с документов. Кто из вас Жорж Ано?
Я поклонился и получил книжечку в синей обложке с моим новым французским именем. Такие же книжки получили и мои переименованные друзья. Девушка сделала книксен и заключила:
- А я - Маго Левек. Теперь вы знаете меня, а я вас. Значит, четыре отдельных фото? - подмигнула она. - Заказ выполнен.
- И одно общее, - прибавил я.
Она тотчас же ответила:
- Отель "Омон". Тихий недорогой пансионат. Полиция туда почти не заглядывает - уважает хозяина. Вам отведен двухкомнатный номер - больше не смогли: отель переполнен. Зато на втором этаже и с водой.
- Что будем делать? - спросил Зернов. - Нужно еще с кем-нибудь встретиться?
- Нет. По вопросам, связанным с работой и жительством, будете иметь дело со мной. Надеюсь, что недоразумений не будет. Вы, например, получаете довольно почетный пост. Когда мы обсуждали вопрос о вашей работе, выяснилось, что мэру нужен ученый секретарь. У мэра хобби: история Города во всех ее аспектах - промышленном и социальном. По-моему, именно то, что вам требуется. Вы знаете стенографию?
Зернов кивнул. Все знал этот человек!
- Кто из вас специалист по фото?
Теперь кивнул я. Что-что, а это мы умеем.
- Вы будете работать по заданиям нашего ателье. Соглашение подпишем завтра. Теперь вы… - Она повернулась к Мартину и невольно залюбовалась им: привлекателен был, собака. - Мне говорили, - продолжала она, - что вы могли бы управлять грузовиком.
- На чурках? - усмехнулся Мартин. - Не пробовал. Но, думаю, справлюсь.
- А вот как быть с вами - не знаю, - заключила она, обращаясь к Тольке. - Пока ничего не подыскали.
- Разве у вас нет института прогнозов?
Она явно не поняла вопроса.
- Прогнозов погоды, - пояснил Толька.
- А что такое "прогнозов"?
- Предсказаний.
- У нас предсказывают погоду только ревматики, - улыбнулась Маго и вдруг увидела на столе мой надкушенный пластмассовый банан. - Неужели пробовали? - спросила она сквозь смех.
- Попробуешь, если со вчерашнего вечера ничего не ел.
Она засуетилась:
- Есть вчерашние сандвичи с сыром и немного бренди. Не возражаете?
Мы не возражали, набросившись на сандвичи, как голодные коты. Благодушие возвращалось вместе со съеденным сыром. А Толька, проглотив свою порцию, даже забренчал на гитаре.
Он запел свою песенку о "всадниках ниоткуда", одно время самую популярную на Земле. Он пел ее по-французски, придыхая и грассируя, как Ив Монтан на пластинках. Я вспомнил Париж и ахнул: Толька никогда не пел ее так, а ведь это был шлягер!
Маго не могла понять смысла, но свое восхищение выразила по-своему: обняла и поцеловала смущенного Тольку.
- Есть профессия, - сказала она решительно, - и никаких споров! Вы - шансонье.
14. Золотой галун
В открытое окно отеля, выходящее на узкую темную улочку, почти не заглядывает солнце. Только рано поутру, но я обычно просыпаюсь позже и вижу в окно облысевший каштан и кирпичную стену. Света не больше, чем в колодце. В плюшевых портьерах гнездится пыль. Как все знакомо здесь, вплоть до памятных канделябров на камине с толстыми свечками! Такие же свечи в люстре над столом. По вечерам их зажигает специальный служитель. Он же тушит их в полночь, наступающую по-здешнему в девять часов. Есть и еще отличие от земного "Омона" - на стенах нет картин. Их заменяют фотографии Города и огромная афиша с портретом Тольки и анонсом: ""Олимпия". Ежевечерне - Толли Толь".
Сам Толли Толь уже встал, хотя до завтрака еще полтора часа, а завтракаем мы, как и у Стила, в шесть утра, спешить нам обоим некуда. Он тихо бренчит на гитаре, подбирая мелодию к французским словам. Говорит по-французски плохо, но произношение у него превосходное и поет с чувством. Только что именно, разобрать не могу: бурчит вполголоса себе под нос.
Всплывает в памяти знакомая картинка: именно так родилась песня о "всадниках", когда я дремал под его бренчание.
Я лениво потянулся на скрипучем диване и спросил, не открывая глаз:
- Новая песня?
- Не знаю. Может быть.
Я открыл один глаз.
- Почему такая неопределенность?
- Потому что эти стихи еще не стали песней.
- Твои?
- Нет, Маго.
Я знал, что Маго помогает Тольке сочинять песни, но своих стихов никому не показывает. И вдруг - такое доверие. Почему не мне? Мы с ней чаще видимся и как будто дружим.
- Что-нибудь в духе Элюара? - спросил я обиженно. - Кажется, девочка заболела сюрреализмом, понятия о нем не имея.
- Жалкая, ничтожная личность! - бросил мне Толька и прочел стихи по-французски с той же яростью, с какой они были написаны, и тут же продолжил без паузы: - Ведь это же тоска по слову. Ведь они с самого гнусного их Начала как слепые глухари. Знают слова и не знают смысла. Ощупью доискиваются, а иногда и совсем не доискиваются. Я начинаю ненавидеть "облака" за то, что они у людей отняли так много. - Он помолчал и прибавил: - Я даже по-русски их перевел. Прочти, - и смущенно протянул мне листок с переводом.
Я прочел перевод и задумался. А ведь был у нас с Маго такой разговор об утраченной семантике языка. "Почему арка Триумфальная, Ано? Откуда триумф?.. Почему гитара гавайская?.. Почему телефон - это телефон, а не звукопровод?.. Почему ипподром - это ипподром, а не скаковое поле?.. Почему химический комбинат Мартина называется "Сириус"? Что это, имя собственное или нарицательное? И что оно означает?.. Почему мысль выражается в словах, порой совсем непонятных?.. Почему в слове всегда какая-то тайна? Почему, Ано?"
Я молчал: мы подходили к запретной теме - блокаде памяти, и, подобно Тольке, начинал ненавидеть "облака" за то, что они отняли у людей так много. Эту яростную тоску Толька не сумел передать с той же силой, но отдельные строфы прозвучали верно. Я еще раз прочел про себя:
"Где-то ощупью бродит опыт… как в бессоннице и в игре…
Кто откроет тайные тропы… где встречаются мысль и речь?..
Кто откроет, чем Город город… и что облачно в облаках…
как назвали горами горы… и как стала рекой река?"