Донована я увидел в баре, куда он забежал на минутку: выпить кружку любимого имбирного пива - промочить горло, охрипшее от речей и приветствий.
- Как успехи, Биль?
- Порядок! - Он сиял. - Правда, в Майн-Сити пока не был, но в привокзальном районе - хорошо. Наши идут впереди. Думаем увеличить число мест в сенате с пяти до восьми.
"Больше, Донован, больше! Ведь ты еще не знаешь о судьбе голосов, поданных за Стила".
- Есть уже планы на будущее? - спросил я.
- Много. Будем бороться за признание ассоциации партией. Численность позволит нам это. А к первому же заседанию готовим билль о едином профессиональном союзе.
- Я бы предложил разработать и билль о рабочих школах. Нужно собрать по крохам все - изданное когда-то или переписанное, - что познакомит рабочего с основами социализма.
- Это запрещено лет сорок назад.
- А вы добейтесь отмены запрета.
- Ты говоришь со мной так, как будто мы видимся в последний раз.
- Возможно. Я ведь землепроходец в отпуску, романтик новых земель. И отпуск уже кончается.
- Не разыгрывай. Кстати, что случилось с Мердоком? Об этом столько разговоров в Городе. Ход в какой-то новой игре или просто неуверенность в своих силах?
- Может быть, и то и другое, Биль.
Выходя из подъезда клуба, я заставил себя внимательно оглядеться, нет ли поблизости терпеливо ждущих "стреляющих" фиакров или праздношатающихся парней, похожих на "пистолетников". Ничего подозрительного не было.
Все это закончилось еще вчера, до вудвилльского поезда. А сейчас мы подходим к пристани Сильвервилля и, протискиваясь сквозь толпу пассажиров, бежим к газетному киоску, чтобы узнать результаты выборов.
Все бюллетени, поданные за реставраторов, признаны недействительными. Неизвестно, сколько голосов собрал бы Мердок, если бы не распустил ассоциацию и не снял с выборов ее кандидатов. Поданные же бюллетени не обеспечивали ему и одного места в сенате.
Стил объявил о своей отставке и отдал из полумиллиона полученных им голосов две трети Уэнделлу и треть Доновану. Таким образом, популисты и трудовики добились еще по нескольку мест.
В результате шестьдесят два места в сенате распределились так: абсолютное большинство - тридцать два голоса - оказалось у популистов. Из оставшихся тридцати мест шестнадцать досталось трудовикам, десять - "джентльменам" и только четыре - церковникам.
- С кем же будет блокироваться Донован? - интересуется Мартин.
- Его охотно поддержат все популисты, прошедшие в сенат с помощью голосов беднейших слоев населения. Раскол среди популистов - необратимый процесс, он продолжится и на скамьях сената. Будет еще немало вариантов, типичных для многопартийной парламентской демократии, но левые в конце концов образуют свое правительство. Мердок тоже будет ждать своего часа. Диктатором ему не бывать, зато у него есть газета и деньги. Вероятнее всего, такой и понадобится потерявшим голоса "джентльменам". Пусть нувориш, но кому-то надо играть и нечистыми картами. Здешние аристократы, мой милый, далеко не безгрешны.
На этом и заканчивается наше обсуждение послевыборных городских перспектив.
Я вынимаю и пересчитываю оставшиеся у нас деньги. Не брать же их с собой: все равно ни один музей не возьмет, а Зернов и так поверит.
- Может, закатим банкет в "Веселом петухе" на прощание? - предлагает Мартин.
Вспоминаю лысого старика Вильсона, его котлеты на вонючем сале.
- Мне еще за рулем сидеть, если машина цела, - говорю я, шагая мимо знакомого медного петуха над деревянным крыльцом.
Я выбрасываю пачку здешних банкнотов по ветру, они летят и катятся, их никто не подбирает, потому что мы уже за Городом и никого, даже пирожника, поблизости нет.
У нас осталось всего по "полтиннику", по одной стертой монетке в двадцать пять франков. Пусть они будут памятью о шестидесятых годах первого века чужой, но так похожей на земную, цивилизации. Не искусственной, а живой и по-настоящему человеческой.
Вот и дюны впереди, у океанского берега, и знакомые колючие заросли "альгарробо". Где-то должно быть место нашего "приземления", куда нас перебросили с крымской автомобильной дороги.
- Кажется, тут, - говорит Мартин, - и песок примят, как будто кто-то сидел.
- Думаешь, сохранятся следы при таком ветре, да еще на прибрежном песке?
- Все-таки присядем.
Присели. Огляделись. Серо-зеленый океан блеснул вдруг васильковой голубизной и провалился куда-то вниз.
…Мы сидим на краю обрыва у крымской дороги, вьющейся серпантином среди виноградников от серых скал Яйлы к синему-синему Черному морю. Мой "жигуленок" стоит с полуоткрытой дверцей чуть в стороне от нас, и пиджаки наши с деньгами и документами лежат на сиденьях. Только вокруг машины с озабоченным видом ходит инспектор ГАИ - старший лейтенант лет тридцати. Рядом - милицейская "Волга" с равнодушным старшиной у руля.
Я кашлянул, старший лейтенант обернулся и застыл, будто увидел что-то явно противозаконное.
- Вы откуда? - спрашивает он.
Мы молчим. Мы улыбаемся. Мы - дома.
- Как вы здесь очутились? Минуту назад тут никого не было, - наступает на нас инспектор ГАИ.
- А мы поднялись вон оттуда. - Я указываю на обрыв.
- Чья это машина?
- Моя. Разрешите? - Я подхожу к машине, вынимаю из лежащего там пиджака права и паспорт.
Инспектор внимательно изучает документы.
- Так почему же вы ее бросили?
- А мы не бросили, мы отлучились.
- Куда? - выдохнул инспектор.
- Мы погулять пошли, - мямлю я, не в силах придумать ничего более умного.
- Где же здесь гулять? - удивляется инспектор. - По этим кручам?
- Вот-вот! - подхватываю я. - Замучил меня приятель. Любит горы.
- А кто этот ваш приятель? - строго спрашивает инспектор, оглядывая Мартина.
Я отвечаю почти шепотом:
- Американский турист, товарищ инспектор. Корреспондент из Нью-Йорка. Очень интересуется советским автотуризмом. Мартин, покажи ему твое удостоверение, - прибавляю я по-английски.
Мартин вынимает из своего пиджака документ, свидетельствующий о его законном пребывании в СССР, и корреспондентскую карточку.
- Спасибо. Карашо, - говорит он с дурацкой улыбкой. Сразу понял, как надо сыграть.
Инспектор, мельком взглянув на документы, возвращает их Мартину.
- Как же так, граждане? - произносит он уже менее грозно. - Нам сообщили, что машина ваша с утра здесь стоит. Дверцы не заперты, и ни водителя, ни пассажиров. А мы из Севастополя сюда ехали, чтобы машину вывезти и владельца искать. Ведь ее и угнать могли.
- Что вы, товарищ инспектор, какие здесь жулики?
Инспектор почему-то усмехается и смотрит на мои высокие башмаки.
- Где сапоги покупали? - спрашивает он.
- В Калифорнии, товарищ инспектор, - радуюсь я перемене темы. - Дональд Мартин покупал. Себе и мне.
- Можете следовать дальше, - сухо козыряет инспектор, садится в машину рядом с водителем и уезжает вверх по шоссе к Байдарским воротам.
А мы хохочем и не можем остановиться. И не над инспектором, и не над собой, а просто потому, что мы стоим на Земле, на Земле с большой буквы, с какой пишется имя нашей родной планеты.
Я подбросил на ладони серебряную монету в двадцать пять "райских" франков, действительно похожую на наш полтинник, - тусклую монетку, стертую, - единственное доказательство нашего пребывания в "раю без памяти".
Сотрет время и "серебряный вариант", который мы пережили на горной крымской дороге.
