С течением времени я обнаружил, что много думаю о Клио Аамес. Я гадал о ней и об Эрике, о том, как они относились друг к другу, как занимались любовью, какими жестокими словами, сами того не желая, бросались друг в друга, когда ссорились. Я воображал себе ее. Рэндл сказала, что она училась на адвоката. Иногда я представлял ее себе блондинкой, иногда - брюнеткой, то с длинными волосами, то с короткими. Иногда я делал ее чувствительной и заботливой, иногда - крутой и никому не дающей спуску. Это было игрой, своего рода проверкой барьеров на прочность. Идея реальной Клио Аамес - ее кожи, голоса, мыслей, цвета глаз, прошлого, того, что она любила, и того, что ненавидела, ее крови, ногтей, туфелек, месячных, слез и кошмаров, ее улыбки, смеха, отпечатков пальцев на стекле - была для меня чрезмерной (еще одна причина, по которой я не открывал запертой двери). Нет, все призраки, которых я призывал к себе поздними ночами, во время долгих поездок или заполненных сидением перед телевизором послеполуденных часов, были нарисованы моими собственными руками на стенках моей пустой головы. И это была именно та степень близости, которая мне требовалась в отношении кого-либо или чего-либо на свете.
Почти через два месяца после того, как я очнулся на полу спальни, прибыла коробка с электролампой.
В прилив ночной субботней толчеи
скользнула тень под рябью разговора
и, замутив неоновый просвет,
круги звонков задела на воде
от трескотни
мобильных телефонов.Неверный номер,
долетев сюда, за много миль,
меня во сне тревожит.Как будто кто-то у дверей звонит.
Похоже, одиночество мое имеет вкус
и тень плывет на запах.
И острым, черным, страшным плавником
нас друг от друга отделяет напрочь.
Открыв глаза, я обнаружил, что лежу в гостиной на диване. Телефон звонил. За исключением одного-единственного раза, когда позвонила доктор Рэндл, чтобы перенести нашу встречу, он всегда молчал.
Пошатываясь, я вышел в прихожую, совершенно одурманенный, с трудом пробираясь через зыбучие пески сна, но, когда добрался до стола под вешалкой, звонки прекратились. От стен вокруг отскакивали пустые отзвуки эха. Я набрал 1471. По линии донесся шум, похожий на шипение морской раковины: этот в самое ухо ударяющий звук, похожий на шуршание волн, разбивающихся где-то очень-очень далеко. Я пару раз нажал на крохотные черные дужки рычага и попробовал снова. На этот раз до меня донесся лязгающий компьютеризованный голос телефонного автомата: "Вам позвонили в… двадцать… двадцать шесть… Номер вызывающего абонента не определен".
Я положил трубку и направился было обратно в гостиную, когда - бум-бум-бум-бум-бум - звук чьей-то ладони, стучащей во входную дверь, заставил меня сильно вздрогнуть и покрыться мурашками от ужаса. Я слегка приоткрыл дверь, и в щель ударил влажный порыв вечернего воздуха, пропитанного дождем. Снаружи стоял какой-то старик. Жилистый, с большим носом и крупным подбородком. В редеющих прядях, начесанных поверх лысины, скапливалась дождевая вода, сбегавшая вниз и повисавшая кристальными серьгами на длинных мочках его ушей. Руки он держал крест-накрест, запахивая отвороты плаща, и часто моргал из-за дождинок.
- Да? - сказал я.
- Вам бы надо забрать это в дом. Пропадет. Если уже не испорчено.
Я, проследив за его взглядом, посмотрел на крыльцо. У моих ног стояла насквозь промокшая коробка.
- Да, - сказал я. - Верно.
Он в безмолвном упреке задрал подбородок, затем повернулся и, по-прежнему сам себя обнимая, заковылял вниз по отданной во власть дождя и желтой от фонарей улице, не сказав больше ни слова.
Коробка на крыльце была большой, вроде тех, которыми вы пользуетесь, когда переезжаете. Она была обернута коричневой бумагой и пропитана влагой. Кроме того, она оказалась довольно тяжелой. Я неуклюже вертелся на крыльце, пытаясь не помять и не порвать ее промокших картонных краев о дверной проем. В конце концов мне это удалось, я осторожно ступил в прихожую и потянулся пяткой назад, чтобы захлопнуть входную дверь. Совершенно синхронно со стуком двери дно коробки порвалось и ее содержимое высыпалось на пол.
Письма. Влажная груда писем на ковре прихожей. Я поставил коробку под вешалкой и нагнулся, чтобы лучше их рассмотреть. Симиану Кеслеву, 90, Шеффилд-роуд. Гаррисону Броди, 102, Сейнт-Мэри-роуд. Стивену Холлу, 3, Йорк-стрит. Бобу Фентону, 60, Чарльзтаун-роуд. Ни одно из этих писем не было адресовано мне. Роясь в этой груде, я обнаружил непонятный набор других вещей. Видеокассету, плотно обернутую клейкой пленкой. Пластиковый футляр, содержавший две потрепанные тетради. Намного меньшую и тоже плотно обернутую клейкой пленкой картонную коробку, из которой, когда я поднял ее, чтобы осмотреть, раздался звук разбитого стекла. Я сидел на корточках над этой кучкой мелких вещиц и понимал, что, пожалуй, мне следует засунуть все это обратно в коробку, убрать в кухонный шкаф и постараться обо всем этом забыть. Если бы предметы были более таинственными, то я, возможно, так бы и поступил. Но я этого не сделал. Тетради и видеокассета? Это было слишком просто. Даже будучи такой механической личностью, в которую превратился, я не мог безразлично протекать мимо чего-то вроде этого.
Оставив груду писем там, где они упали, я взял кассету, футляр с тетрадями и коробку, из которой доносилось позвякивание разбитого стекла, после чего направился обратно в гостиную.
* * *
На видеокассете оказалась длившаяся почти час запись того, как в затемненной комнате вспыхивает и гаснет электрическая лампа.
И ничего больше.
Я пару раз перематывал пленку вперед и назад, просто чтобы в этом убедиться, но там ничего не было, кроме голой лампочки, включавшейся и выключавшейся, включавшейся и выключавшейся в полной тишине. После этого я вытряс на какую-то газету содержимое маленькой коробки - осколки стекла, проволочную спираль и цоколь разбитой лампы. Я догадался, что, возможно, взираю на "звезду" странного домашнего видеофильма, все еще крутившегося на телеэкране. Осторожно отложив осколки в сторону, чтобы иметь возможность обследовать их позже - бог его знает зачем, - я переключил внимание на тетради.
Первая из них была почти нечитаемой: страницы с формулами и таблицами, абзацы, обведенным красным, целые страницы вымаранного текста. Я быстро ее перелистал, прежде чем обратиться ко второй. Эта тетрадь была в лучшем состоянии, и на ее обложке имелось название - "Фрагмент о лампе". Я открыл ее, и первое же слово заставило меня оцепенеть. Я пробежал глазами вниз по странице, просмотрел ее в обратном направлении и наконец удостоверился в том, что именно у меня в руках.
Закрыв тетрадь, я перевел дух. Мои мысли вертелись вокруг того, как какой-то отрезок времени может быть засушен и сохранен, подобно тому как засыхает и сохраняется цветок между страницами старой энциклопедии. Память, расплющенная в текст. "Фрагмент о лампе" представлял собой что-то вроде дневника или расшифровки стенограммы. Это было мое потерянное прошлое.
Дрожащими руками я снова открыл тетрадь.
4
Фрагмент о лампе
(Часть первая)
Клио, в маске и с дыхательной трубкой во рту, пробила головой поверхность воды и взмахнула рукой. Это был широкий, медленный взмах, подобный тем, которые были характерны для завсегдатаев рок-концертов в восьмидесятых, - полностью влево, затем полностью вправо, рука входила в воду и выходила из нее. Я поневоле улыбнулся. Поднявшись на своем лежаке в тени огромного тента, я постарался, чтобы мой ответный взмах не слишком походил на нацистское приветствие. Я также позаботился о том, чтобы он продлился достаточно долго, чтобы привлечь внимание пожилой четы, расположившейся рядом с нами, и заставить Клио, которая уже вышла из воды по пояс и, раскинув руки в стороны, удерживала равновесие в бурунах, замереть, оторопев от ужаса, прежде чем попытаться сбежать обратно в море.
Подобные выходки мне всегда лучше удавались.
- Клио! - завопил я чересчур уж громко.
Пожилая чета и горстка прочего пляжного люда обернулись, глядя на меня, а затем они перевели взгляд на нее.
- Клио! - крикнул я снова, преувеличенно широко взмахивая рукой. Сложив ладони рупором вокруг рта, хотя на самом деле она не находилась так уж далеко, я выдержал крайне важную паузу, сосчитав до трех. - Клио Аамес! - Затем, исполняя новый, более плутоватый взмах, проорал: - Клио, я люблю тебя!
Пока она пробивалась сквозь волны, одной рукой стягивая с себя маску и вынимая изо рта трубку, а другой - откидывая назад мокрые волосы, превращая их в растрепанный конский хвост, у нее имелась небольшая аудитория. К тому же она была без лифчика, но это ни в коей мере не являлось чем-то вроде игры "ха-ха-ха, все глазеют на тебя". Тела своего Клио не смущается, в смущение ее привожу именно я. Прошла уже почти неделя с тех пор, как мы бросили осматривать археологические достопримечательности греческого острова ради того, чтобы поваляться там же на пляже, и первый день она провела в топе, сняв его лишь на десять минут, но прикрывая соски крышками от пивных бутылок - так сказать, "для акклиматизации", - а остальные четыре с половиной дня ходила по-простому и с сиськами не канителилась.
По правде сказать, здесь в отношении Клио надо отметить нечто важное. Когда она говорит "сиськи", то это звучит остроумно и привлекательно, вполне в духе двадцать первого века ("Какой смысл поднимать шум из-за таких вещей, Эрик?"), так же, как это безо всяких усилий удается некоторым другим женщинам и, полагаю, некоторым парням. Но когда это слово произношу я, оно звучит у меня как у последнего представителя "желтой прессы" на свете. Сколько бы я ни старался, по-другому у меня не выходит. Раньше я говорил "бюст", но теперь стараюсь этого избегать, потому что Клио хохочет и говорит, что тогда у меня получается еще хуже - как у помешанного на сексе зануды, которому никто не дает. В последнее время я стал прибегать к болезненно жалкой фразе: "Ты просто прелесть как выглядишь без этого своего топика", - за что иногда удостаиваюсь негромкого "м-м-м" и поцелуя в лоб. А вот в ее устах любая "анатомическая деталь" звучит совершенно пристойно.
К тому времени, как Клио добралась до наших лежаков, аудитория более или менее утратила к ней интерес. Она повесила маску и трубку на одну из спиц нашего огромного зонтика и взяла полотенце, которое прикрывало мои ступни от всепроникающего солнца. Вид у нее был слегка осуждающий: внимательно приглядевшись к такому ее выражению, можно было заметить скрывавшуюся за ним улыбку, обычно прорывавшуюся наружу.
- Повторяй за мной, - сказала она. - В нацистских приветствиях нет ничего забавного.
- В нацистских приветствиях нет ничего забавного, - сказал я, снимая солнечные очки и прищуриваясь на нее. - Но все находили забавным, когда это проделывал Питер Селлерс.
- Да, - сказала она, вытирая волосы. - Но у него и выходило забавно, правда?
- Ну да, - ухмыльнулся я. - Ты, как всегда, права.
- Итак, - сказала она. - Что ты собираешься делать?
- Воздерживаться впредь от нацистских приветствий.
- А еще?
- Накупить побольше выпивки, чтобы ты не смогла забраться на ближайший паром и бросить меня здесь, на острове, раз я такой безнравственный червяк?
- А еще?
- Что? - спросил я.
- А еще?
- Что - еще?
- Ты что, тупой?
- И что?
Она закончила вытираться, скомкала полотенце и швырнула его мне в голову.
- Бери себе эту штуку, - сказала она, - и верни мой топ, он мне нужен.
Мы отправились в кемпинговый бар.
Кемпинговый бар хорош тем, что в нем подают по-настоящему холодное пиво "Амстель", которым мы пробавлялись в дневное время, и по-настоящему крепкие коктейли, на которые мы переходили, как только небо начинало темнеть. Иногда здесь случаются оранжевые закаты, иногда - а может, и чаще всего - голубизна неба просто становится все более и более серой, и в какой-то точке этого процесса вдруг замечаешь, что песок и камни под ногами стали теплее, чем воздух. С моря дуют прохладные бризы.
Обычно между "Амстелем" и коктейлями мы отправляемся обедать в одну из таверн, вытянувшихся вдоль береговой полосы. Наш кемпинг находится достаточно далеко от любого рода клубной активности, могущей существовать на этом острове, и только проселочная дорога, сплошь в ухабах и рытвинах, отделяет таверны, универсальный магазин и вход в кемпинг от собственно пляжа.
Заказывая еду, Клио обычно ведет себя как местная. Я же по большей части обхожусь пиццей, потому что, во-первых, я филистер, а во-вторых, нахожусь в отпуске и вправе делать все, что захочу.
За пару дней до инцидента с топом и нацистским приветствием я обнаружил: воздух над нашей частью острова так слабо загрязнен, что если в три часа ночи улечься на спину на маленькой слежавшейся песчаной дюне, то можно различить голубые и багровые крапинки Млечного Пути, пересекающего все небо. До тех пор мне ни разу не доводилось видеть Млечный Путь, и я подумал, что во всем этом присутствует что-то очень близкое к научной фантастике пятидесятых. К "Затерянным в космосе", например.
- Ты обыватель, - сказала на это Клио.
Я кивнул, снова стал смотреть на нее и нацедил через соломинку добрый глоток крепчайшего коктейля "Зомби", купленного в кемпинговом баре.
- Тебе всегда требуется сравнивать то, что происходит в реальной жизни, с тем, что ты видишь в фильмах?
- А что?
- А то, - сказала она, - что из-за этого ты выглядишь мелким, не интересным, и, - губы чуть вытянуты, голова слегка наклонена, пряди темных волос падают вниз, в глазах играет насмешливо-сочувственная улыбка, - честно говоря, в такие моменты ты немного смахиваешь на ботана-неудачника.
- А я и есть ботан-неудачник. Тебе, вероятно, следует меня бросить, потому что у тебя все получается намного лучше и ты достойна гораздо большего. - Я скрестил на груди руки. - Ты должна это сделать, Клио, ради собственного блага. И вообще…
- Что "вообще"? Я, мол, говорил о настоящих "Затерянных в космосе", а не о том идиотском римейке девяностых, да?
Я опустил взгляд в стакан с выпивкой.
- Все равно, ты смахиваешь на ботана-неудачника, - снова сказала она, в точности с такой же интонацией, но на этот раз сопроводив свою фразу медленным, не допускающим возражений кивком.
Я пожал плечами.
- М-м-м, - сказала она.
Паскудная улыбка Клио есть нечто совершенно особенное - уголки ее обычной улыбки заостряются, точно лезвия, а глаза становятся сплошь наэлектризованными и сияющими. В течение той половины секунды, которую она длится, я думаю, что эта мерзкая, низкая, жестоко-сексуальная улыбочка представляет собой одну-единственную совершенную вещь, когда-либо существовавшую на свете. Яркую горячую вспышку среди миллиарда старых обшарпанных звезд.
- Я люблю тебя.
- Ох, милый, - сказала она с улыбкой. Потом подалась вперед и легонько коснулась пальцами тыльной стороны моей ладони. - До чего же ты провинциален.
Когда я не ответил, она откинулась назад так, что передние ножки ее стула оторвались от пола, и подняла брови.
Тайна вот в чем: самая мысль о том, что Клио Аамес реальна и пребывает в этом мире, причиняет мне боль.
Я протянул ногу под столом, пытаясь ее опрокинуть. Она догадалась о моем намерении, и ее стул со стуком опустился на все четыре ножки.
- Что еще за дурачество? - сказала она.
Позже тем же вечером мы оказались втянутыми в разговор с парой туристов из Лондона. К тому времени мы были в отъезде больше месяца и лишь во второй раз более или менее продолжительно разговаривали с другими. Это было странно - снова говорить так, словно сидишь где-то в пабе. Им приходилось постоянно нам все объяснять, возвращаться назад и заполнять бреши в новостях. Мы осознали, что наши собственные разговоры эволюционировали в своего рода стенографию - им стал присущ этакий аккуратный минимализм. Покрывать весь холст широкими и яркими мазками ради посторонних казалось нам тратой времени и усилий. Разговор с примечаниями - так назвала это Клио позже, когда мы ковыляли к своей палатке. И все же наши собеседники были очень милы, и мы немало с ними позабавились. Как выяснилось, их квартира располагалась неподалеку от аэропорта Хитроу.
- К шуму привыкаешь, - сказала девушка, Джейн. - Примерно с месяц мы думали, что не сможем его выдержать, но потом просто через это перешагнули. Теперь его там словно бы даже и нет.
- Первую пару ночей здесь, в палатке, - сказал парень, Пол, - нам стоило немалых трудов, чтобы уснуть. Пусть даже мы и не слышим больше самолетов у себя дома, но вот заснуть без них поначалу не могли. Насколько же это странно, а? - Он на секунду призадумался. - Словно бы в тишине чего-то не хватает.
- Здорово, - сказал я. - Антизвук.
Клио скользнула по мне взглядом.
- И Дымка, - добавила Джейн, снова вступая в разговор. - Когда мы только-только туда въехали, я думала, что у Дымки будет нервный срыв.
- У Дымки? - переспросила Клио.
- Это наша кошка. Она уже старенькая, раньше жила у двоюродной бабушки Пола. Сиамка, очень чувствительная.
Джейн какое-то время поразглагольствовала о своей кошке Дымке, рассказала пару кошачьих анекдотов, которых я не запомнил.
- А у нас только что появились два котенка, - улыбнулась Клио. - И оба - мальчики.
- М-м-м, - сказала Джейн. - И как их зовут?
Я внутренне ухмыльнулся.
- Гэвин и Иэн, - сказала Клио.
Лица Джейн и Пола, с которых до тех пор не сходило выражение "как мы рады с вами познакомиться", словно бы осунулись, черты их стали слегка расплывчатыми. Это было нашим вознаграждением: мы с Клио затратили немало сил, подыскивая имена, которые могли бы вызвать именно такую реакцию. Имена, совершенно для котов не подходящие, абсолютно неуместные и все-таки допустимые, что не могло не сбивать с толку.
- М-м-м, - сказала Джейн, но только чуточку погодя.