"Сюжет ужасен, но как он мастерски выписан! Лицо девушки настолько точно передает переживаемые муки, что невольно вызывает сострадание. Смертолюбов был талантлив, очень талантлив, и просто странно, что его работы прошли незамеченными, ведь, по словам Эльвиры, он писал картины и с более привычными, нейтральными сюжетами. Возможно, в одни картины он вкладывал душу, а другие были просто ремесленничеством, средством заработка. Возможно, работа над подобными картинами серьезно повлияла на его психику, или все было наоборот?"
Леонид перевернул картину, посмотрел название - и тут же его бросило в пот! Она называлась "Сарва - бхута - хита" - теми словами, которые он услышал во сне! Он был твердо уверен, что не видел названия этой картины ни дома у Эльвиры, ни у себя, так почему оно открылось ему во сне?
Картина была написана год тому назад - совсем свежая. Какие ассоциации, воспоминания, связанные с Индией, навеяли художнику этот сюжет? И что обозначают эти слова? Ведь это явно не абракадабра.
Леонид сел за компьютер, вошел в Интернет и, особенно не рассчитывая на положительный результат, отправил в поиск слова: "Индия, сарва - бхута - хита". К своему удивлению, он вскоре нашел информацию: большинству индийских верований свойствен принцип "сарва - бхута - хита", который означает "доброта ко всем существам". Это совсем его запутало: какая доброта может быть в том, что жук поедает девушку? Или, может, жук делал это из гуманных соображений, так как эта девчушка всем надоела?
Дальнейшее путешествие по Интернету чуть рассеяло туман. Принцип "доброта ко всем существам" согласно ведическим источникам значил, кроме прочего, и то, что люди, которые совершили насилие по отношению к безвинным животным, доверившимся им, будут покараны после смерти: животные, которых они убили, пожрут их. Основная идея кармы заключалась в том, что каждое действие порождает противодействие, следовательно, необходимо и доброе отношение к животным, так как всякий жестокий поступок по отношению к ним приведет к тяжелым последствиям для того, кто этот поступок совершил.
Возникает вопрос: почему художник не захотел изобразить невинного агнца или свинью, поедающих человеческую плоть, - это было бы более наглядно и впечатляюще? Особенно если любоваться такой картиной, лакомясь шашлыком. Впрочем, право художника изображать именно то, что желает, выражать свою идею, мысли, воззрения. Но что хотел на самом деле сказать этой картиной художник?
Леонид стал внимательно рассматривать изображение жука на холсте, прибегая даже к помощи увеличительного стекла. Исследование его разочаровало: жук явно не напоминал чудовище, он был медлительный, неповоротливый, постоянно пребывающий в полусонном состоянии, сама трапеза не была для него удовольствием, весь его вид говорил: "А что делать, если надо?" Покопавшись еще в Интернете, Леонид понял, что узнать название жука будет непросто, так как для этого может понадобиться рассмотреть сотни и тысячи представителей этого славного семейства. И за что художник придумал такое страшное наказание для девушки? Неужели за то, что она растоптала нескольких насекомых этого вида?
Раздался звонок мобильного, и он услышал голос Эльвиры.
- Ты можешь сейчас приехать ко мне? - попросила она страдальческим тоном. - Я вчера чуть не умерла… До сих пор чувствую себя ужасно.
- Аналогично, вчера такой кошмарик приснился, что сам чуть Богу душу не отдал.
- И у тебя тоже сон? - Она напряглась. - Приезжай ко мне - посоветуемся, как нам действовать дальше!
- Действовать, нам? И так понятно: я делаю промоушн картинам твоего покойного супруга, а ты ожидаешь от меня результатов. - Леонид решил повременить с посещением этой неутомимой жрицы любви.
- Ты не понял… Приезжай, поговорим - мне очень плохо, - настаивала Эльвира.
- Сочувствую, но у меня масса дел. Как только с ними покончу - загляну к тебе, но это будет через пару деньков, не раньше.
- А если я скажу, что ты в опасности и только я могу тебе помочь? - Голос Эльвиры зазвенел от напряжения.
- И какая опасность мне угрожает? - насмешливо спросил Леонид. "Пока вижу реальную опасность умереть в твоих объятиях".
- Не по телефону… Я боюсь, если станет известно… Приезжай, я тебя очень прошу! - умоляюще воскликнула Эльвира.
- Извини, но мне пора - вечерком позвоню. Прошу тебя очень, только не умирай! - И Леонид сразу отключился, так как на экране мобильника появилось сообщение о звонке Стаса.
- Кое-что узнал о твоем художнике. Его, оказывается, многие знали и не любили - он был чокнутый, - сообщил приятель.
- Хорошая характеристика, но я это уже давно понял. Что еще?
- Увлекался всякой белибердой, мистикой. Был поведен на индийских верованиях, считал, что достиг каких-то высот в тайнознании.
- Стас, ты сейчас говоришь и ничего не говоришь: в твоих словах нет никакой конкретики, - раздраженно произнес Леонид.
- У него была любовница - из тех, которые лазят по канализациям, такие постоянно в дерьме.
- Вот это уже интересно. А я думал: почему это он на склоне лет вдруг решил стать диггером? Не знаешь, как ее зовут, где найти?
- Знаю - Кассандра. А найти можно на "зеленке".
- Имя, конечно, известное, но подозреваю, что это лишь прозвище.
- Догадливый. Так оно и есть.
- А что за "зеленка"?
- Так у этой молодежи называется то, что когда-то было Зеленым театром, а еще раньше крепостными укреплениями. Они на сохранившейся крепостной стене тренируются, оттачивают альпинистские навыки, хотя больше лазят по вонючим подземельям.
- Понял, знаю, где эта "зеленка" находится. Спасибо за ценную информацию. Завтра днем съезжу туда.
- Я так понял, ты взял меня в долю?
- Тогда расходы и аванс вдове - пополам?
- Не напрягайся - я пошутил. Если захочешь классно поспать - приходи, только постель с собой захвати.
- Лучше не напоминай. До связи.
Леонид задумался: пора обзвонить приятелей- журналистов - узнать, как идет подготовка материалов по раскрутке художника. Статьи в газетах и радиопередача должны "выстрелить" одновременно, иначе не добиться эффекта запоминания. Он почувствовал себя в роли дирижера, готовящего оркестр к выступлению. Первому позвонил Игнату.
6
Запах немытого тела ординарца Прошки проник в избу раньше него самого.
- Вашбродие, прибыл вестовой - вам приказано на рассвете выдвинуться к селу Чупилово, там замечен разъезд краснопузых. Вот письменное распоряжение. - Он положил мне на стол пакет, запечатанный сургучной печатью. Я вскрыл его, и содержимое меня не обрадовало.
- А почему вестовой сам ко мне не явился? Где он?! - Мой голос был полон негодования.
- Вновь отправился в штаб полка. Это был Митрошкин: увидел меня, передал и ускакал. Видно, спешил очень. А то, что отдал мне, так это то же самое, что вам в руки, - безмятежно пояснил мой ординарец, словно не замечая, что я киплю, как самовар.
- Не то же самое! Когда буду в штабе - разберусь с ним. Свободен! - Увидев, что тот продолжает стоять, переминаясь с ноги на ногу, спросил: - Что у тебя еще?
- Вашбродие, хочу отпроситься… Мы уедем, а Дуняха здесь останется.
За две недели, что мы находились в этом селе, Прохор успел обзавестись зазнобой, не первой на моей памяти. Война вымела мужиков из деревень, оставив там лишь немощных и малолетних, так что даже гнилозубый, потный, с лицом в оспинках Прохор пользовался успехом. Думаю, что командир первого эскадрона Воробьев на подобную просьбу своего ординарца разразился бы матом, швырнул бы в него, в лучшем случае, сапог и отправил бы на кухню чистить картошку, а я либерал - даже испытывая антипатию к Прошке, представляя, как он грязными руками обнимает нежное женское тело, иду ему навстречу.
- Хорошо, но чтобы в полночь был здесь. Передай по эскадрону мой приказ - в два часа подъем, в четыре часа выступаем.
Эскадрон - слишком сильно сказано: у меня осталось лишь три десятка конников.
Не знаю почему, но я невзлюбил Прошку с первого дня, и, наверное, не только за чрезмерную потливость - от него всегда разит, как от лошади после скачек. Он чувствует мое отношение и меня ненавидит. При случае, не задумываясь, всадит пулю в затылок, но пока мы как каторжники, скованные одной цепью. А вонь и пот - это лицо войны, а еще блохи, тиф, дизентерия, сифилис. Ведь большую часть времени нам приходится не сражаться, а то идти вперед, то отступать, жить в собачьих условиях, жрать что попало; набивая брюхо, помнить, что завтра, может, придется жить впроголодь; спать вполглаза и никогда полностью не раздеваясь. Опасность подстерегает всюду - красные нас теснят, а черные, зеленые, всевозможные батьки сельского масштаба - сегодня союзники, а завтра могут напасть, захватить врасплох и поставить к стенке.
Жизнь состоит из случайностей, которых море, а мы лишь щепки, и нас бросает то туда то сюда. А искать закономерности в случайностях - неблагодарное дело. Только здесь понимаешь надуманность и искусственность построений Ницше, Шопенгауэра, которых читал взахлеб в студенческие годы. Волюнтаризм - это лишь словоблудие, от нас ничего не зависит. А может, дело лишь во мне? "Бог умер", - провозглашает Ницше, а жив ли я?
Будучи в университете приверженцем революционных идей, с одобрением встретив падение царизма, я в результате нелепых обстоятельств жизни, главным образом, вследствие своего дворянского происхождения, оказался в Добровольческой армии, которая борется за возрождение монархии, за цели, чуждые мне. А что мне оставалось делать, когда я оказался между жерновами, которые готовы были стереть меня в порошок? Выбор за меня сделали красные: только из-за происхождения определили в заложники, а на мои взгляды им было наплевать, как и на то, что я был исключен из университета накануне выпуска за открыто высказываемые взгляды и материальную поддержку рабочих кружков, руководимых эсерами. Лишь то, что вскоре наш небольшой городок был взят Добровольческой армией, спасло меня от расстрела.
В прошлом мне казалось, что источник всех бед - царизм, а когда рухнули вековые устои, то выяснилось, что я беды еще не знал! А причина всех несчастий - идеалисты, которые, маня светлым будущим, вызывают к жизни силы Зла, окрашивающие все в черный цвет. В стране разруха, анархия, человеческая жизнь стала разменной монетой. А я, вместо того чтобы копаться в старинных фолиантах, захваченный вихрем хаоса, несу смерть. Если Бог поможет мне пережить все это, то я обязательно вернусь к исторической науке, так как уже сделал для себя вывод: историк не должен иметь политических убеждений, а быть беспристрастным и не руководствоваться накопившимися обидами или чужими желаниями.
Вдруг тишина сельской ночи, до этого нарушаемая лишь ленивым побрехиванием собак, взорвалась грохотом ручных гранат, сухой дробью винтовочных выстрелов и безжалостным стрекотом пулемета. Я в панике выскочил во двор, дрожащими руками оседлал своего Вороного и пустился вскачь по пустынной улочке туда, где слышалась перестрелка. Похоже, враг атаковал нас внезапно, непостижимым образом просочившись в село мимо выставленных постов, воспользовавшись нашей самонадеянностью. Нашей? Нет, моей! Ведь я командир! Какой, к черту, командир - недоучившийся студент-историк! Вот Воробьев бы этого не допустил!
Раздались крики за изгородью: "Вон их командир. Вали коня, ребята! Взять живым!" Вслед послышались выстрелы, и я перелетел через споткнувшегося Вороного и грохнулся на землю. Сильный удар привел меня в беспамятство, пришел я в себя уже обезоруженным, в порванном френче с сорванными погонами, со связанными руками. Рядом с собой я увидел пребывающих в столь же плачевном состоянии полтора десятка моих бойцов и среди них Прошку, который теперь старался держаться от меня подальше. Мы находились под прицелом "максима", установленного на тачанке, рядом с ней стояли два новеньких "льюиса" - трофеи, добытые у нас.
Это были явно не регулярные войска: бородатые мужики, одетые кто во что горазд, но хорошо вооруженные. Вперед вышел молодой мужчина в офицерском френче без погон, с небольшой вьющейся бородкой, и стал говорить, слегка шепелявя и весьма заумно. По голосу я его и узнал.
- Встать! Я буду немногословен: самое дорогое у человека - это жизнь, а у вас есть все шансы с ней распрощаться, но господин наказной атаман, пардон, товарищ атаман, дает вам шанс остаться в живых. Кто хочет остаться в живых - сделать шаг вперед!
Как и можно было ожидать, вперед вышли все.
- Степан! - окликнул я его по имени.
Он внимательно на меня посмотрел и, похоже, узнал.
- А, золотопогонная дворянская сволочь очнулась! - бросил он, подошел ко мне и отвесил хлесткую пощечину.
- Этого надо будет допросить, а потом в расход. Без вариантов. Пока пусть здесь побудет, в сторонке. - Затем он продолжил речь: - Но должен разочаровать: в живых останутся не все - за всё надо платить. Может, кто хочет добровольно умереть? Или укажет на тех, кто этого достоин? Кто рьяно стрелял в нашего брата крестьянина или прислуживал золотопогонным?
Послышались крики, спор, чуть до драки не дошло.
- Молчать! - сорвался на крик мой бывший однокурсник Степан. - Используем опыт древних римлян. Становись в одну шеренгу по росту!
Началось небольшое столпотворение, но вскоре все построились.
- Рассчитайсь на первый-третий, и каждый третий - выйти из строя!
Из строя выходили с обреченным видом - догадываясь, что их ожидает. Один из них, Федорчук, не выдержал, упал на колени, стал есть землю, молить, чтобы позволили ему остаться в строю. Его место занял стоявший за ним Данилин, в империалистическую награжденный полным Георгием, наиболее опытный боец в эскадроне. Он был хмур и не нарекал на то, что занял чужое место в строю смерти.
- А теперь, оставшиеся, рассчитайсь на первый-второй и выйти из строя вторым номерам! - Когда команда была выполнена, Степан сообщил: - Пойду посоветуюсь с госпо… товарищем атаманом, а заодно допрошу эту золотопогонную сволочь!
Меня отконвоировали в одну из изб. В горнице было пусто, на столе стояла крынка молока, рядом лежала большая горбуха житного хлеба.
Конвоиры вышли и оставили меня наедине со Степаном.
- Здравствуй, Петр. - Степан обнял меня, удивив этим больше, чем пощечиной.
- Не могу ответить тебе тем же - у меня связаны руки.
- Извини за пощечину - ты же меня понимаешь, - тяжко вздохнул Степан. - Развязать тебя тоже не могу. Всюду глаза да уши - а товарищ атаман, чуть что заподозрит, не раздумывая, поставит к стенке. Присаживайся. - Он придвинул мне табурет, на другой уселся сам.
- Вы за кого? Кто атаман?
- Петр, извини, но здесь вопросы задаю я… Мы за себя. Центральная власть нам ничего не дает и дать не может, вот мы и организовали у себя республику, куда вошло семь сел. Я министр внутренних дел.
- Ты после университета здорово продвинулся, - не удержался я от иронии.
- Не завидуй - это большая ответственность. Например, что мне с тобой делать?
- И так понятно - к стенке золотопогонника!
- А как же наши совместные студенческие годы, наше братство, учрежденное на Владимирской горке, мечты о светлом будущем?
- Вот во имя этого светлого будущего ты меня и поставишь к стенке.
- Да, положение… Позволить тебе бежать я не могу… - Степан, поднявшись, стал нервно ходить вдоль стола. - А решать надо быстро… Ладно, приму удар на себя - атамана уговорю. Только ты меня не подведи! Башкой рискую!
Мы вышли из избы и вернулись к тому месту, где понуро стояли три шеренги унылых пленных, ожидавших своей участи. Вокруг столпились немногочисленные обитатели деревни: женщины, дети, а также несколько безногих инвалидов войны в шинелках и на костылях.
Степан огласил решение:
- Вторая и третья шеренги остаются жить, первая - в расход!
Раздался вой Федорчука, который остался в первой шеренге и попытался повторить свой трюк по спасению, но толстый краснолицый мужик, обликом напоминающий продавца из мясных рядов, принялся его "уговаривать" ручищами и ножищами. Вскоре тот лежал на земле с окровавленным лицом и лишь тихонько скулил. А Степан обратился к помилованным:
- Товарищ атаман дал вам шанс, но требует гарантий вашей преданности ему. Каждый из вас получит винтовку с одним патроном, и вы сами расстреляете… - он запнулся, подбирая слова, и ограничился коротким: - …этих. Мы сосчитаем попадания, и если кто-то промахнется или будет стрелять не смертельно, то на это количество уменьшится число счастливчиков, оставшихся жить. Атаману не требуются колеблющиеся и не умеющие стрелять. А вот и сам атаман Павленко, премьер-министр нашей республики!
На тарантасе подъехал кряжистый усатый мужчина необъятной толщины, явно в прошлом кузнец или цирковой борец. Он был во френче и кубанке с нашитым странным крестом, словно ветряк с искривленными на концах лопастям. Степан подошел к нему и стал негромко объяснять происходящее. Выслушав, тот задумался, вперил взгляд в меня и затем медленно кивнул в знак согласия. Согласия на мою казнь или воскрешение?
Тем временем приговоренных раздели до исподнего, и первая "двойка" помилованных вооружилась винтовками и уставилась на обреченного. А им в спину грозно смотрело дуло "максима".
- Я не желаю стрелять в своих товарищей! - послышался громкий голос, и из группы помилованных вышел Данилин, подошел к самому молодому из приговоренных на смерть, девятнадцатилетнему Ваське, и поменялся с ним местами.
Он отдал юноше одежду, а сам остался в исподнем. Ошалевший от происходящего Васька не мог найти слов благодарности и безмолвно спрятался за чью-то спину.
- Похвальный поступок, - обронил атаман и подал команду.
"Двойка" выстрелила, и приговоренный упал как подкошенный. Из толпы выскочила растрепанная женщина и упала в ноги атаману.
- Пощади моего Прошку! - заголосила она, и я только теперь заметил среди приговоренных своего бывшего ординарца. - Мужа Веньку убили немцы, пощади Прошку - двое деток малолетних у меня.
- Кто он ей? - спросил атаман у Степана, и тот быстро ответил:
- Кобель, одну ночку с ней провел, вот она и растаяла, дура.
- Уберите ее! - приказал атаман, и двое мужиков оттащили плачущую женщину, а Прошка повесил голову.
- Следующий! - приказал атаман, и вскоре на небеса отправился хнычущий Федорчук.
Убитых осматривал Степан, считал попадания, оглашал: "Зачет!" Это напомнило мне студенческие будни, совсем некстати для такого страшного момента.
Молоденькому Ваське довелось стрелять в своего спасителя Данилина. Степан обнаружил на его теле лишь одно попадание - и Васька оказался у стенки, перед следующей "двойкой". Больше промахов не было.
Последним был Прошка, но "двойки" уже закончились. Атаман подозвал к себе Прошку и равнодушно спросил:
- У тебя дети есть? Говори только правду, иначе твоей участи не позавидую.
Прохор побелевшими губами вымолвил:
- Двое. Сыновей.
- Венчанный? Не вдов?