К тому времени, когда Кастор вкатился на своем электроцикле на деревенскую площадь, он уже горел нетерпением поведать Марии о событиях дня, о странном разговоре с представительницей народной полиции - на всякий случай, в несколько сокращенном варианте, с купюрами. Наверняка ей будет интересно узнать…
Он ошибся. Ей вовсе не было интересно его слушать. У нее, - с ее точки зрения, - были новости поважнее. Кастор нашел жену дома, и лицо ее сказало ему все, что потом подтвердили слова.
- Да, Кастор, ошибка исключена. Яйцеклетка начала делиться. Я беременна.
- Ах… - начал он, но далее следовало "черт подери", и Кастор передумал. - Ах, вот как, значит. - Он нежно взял ее за руку, он был готов стать для нее гранитной скалой, каменной стеной, щитом и мечом. Вместе они будут противостоять катастрофе, свалившейся им на голову. Но выражение лица Марии сбило его с толку. Взгляд ее… Он не был холодным и отстраненным, и любви в нем тоже не чувствовалось. Взгляд ее был безмятежен. Полный покой. Потом Кастор вспомнил.
- Да, сегодня вечером собрание. Нам придется несладко, если только… А может, они еще не получили твою справку…
- Не говори глупостей, - не сдержалась Мария. - Они получили все документы. Диагноз был готов еще утром.
- Понятно. - Он обдумал ее слова, потом оглядел комнату и озадаченно поинтересовался:
- Но ты ведь, кажется, только-только приехала?
- Я только что вошла. Я была в терминальной. И не только. Пойдем, пора ужинать.
Ужин обещал превратиться в настоящую казнь, но их спасла случайность. Руководительница прошлепала вперед и объявила, что коммуна, послушно идя навстречу "просьбе" народного правительства, - она всегда использовала именно слово "просьба", хотя на памяти Кастора деревня еще ни разу подобным "просьбам" не отказывала, - отключит все электрические приборы и устройства на семьдесят пять минут. Причину им не сообщили. Поэтому ужин закончился при свечах, и при свечах же бригада уборщиков смахнула со столов крошки, вымыла пол, расставила стулья, подготовив зал к вечернему собранию. Неверный колеблющийся свет давал лентяям возможность просачковать работу, всласть почесать языки, поэтому уборка продвигалась медленно. Темой для длинных языков послужило недавнее убийство, и обнаруженные в соседней коммуне останки (преступление произошло ведь не в родной деревне, поэтому оно никого не пугало, наоборот, болтуны с наслаждением обсуждали подробности). Преимущественно же все жаловались на отключение электричества. Такое нечасто происходило, и насчет причины высказывались разнообразные предположения, довольно нелепые, потому что толком никто ничего не знал.
Зато о неприятностях, обрушившихся на Кастора и Марию, никто словом не обмолвился, и Кастор решил, что это дурной знак. Снова вспыхнул свет, вот-вот должно начаться собрание. Значит, ими займутся на собрании, поэтому болтуны и берегут силы.
Небольшая сцена в конце зала была оборудована голографическими проекторами и зеркалами, чтобы смотреть фильмы. Если зал использовался как столовая, проекторы прятались в безопасные колодцы в полу, и вдоль сцены выстраивались в буфетные столы. Перед началом воспитательного собрания на сцену выносили один-единственный стул, а участники собрания располагались полукругом пониже, перед сценой.
Кастор смотрел на одинокое сиденье на сцене, как, должно быть, в старину приговоренный к смертной казни преступник смотрел на электрический стул. Человек, занявший "горячее" место, чувствовал себя до боли одиноким и беззащитным. Мужчина ли, женщина ли, под прицелом трех сотен пар глаз он мгновенно покрывался липким потом. Три сотни обвиняющих голосов атаковали его жалкие, виновато рдеющие уши. Заикаясь, обвиняемый выдавливал из себя формулы самокритики или (глупый гордец!) упрямился, начинал оправдываться - и слышал собственный голос, ревущий поверх трех сотен голов из точечных громкоговорителей, вмонтированных в стены. Если уж член коммуны и мечтал отличиться, то подобным образом - никогда.
Поскольку больше не было смысла стараться предотвратить грозу, Кастор провел жену в самый первый ряд и гордо уселся, держа Марию за руку. Она не противилась. Она хранила полнейшее спокойствие, и лицо у нее было такое безмятежное, словно она была уверена - сегодня вечером ее имя ни разу не будет произнесено.
Поначалу так и вышло. Первым на "горячее" место усаживали, по традиции, кого-нибудь из бригадиров. Ведь продукция и производительность - тема номер один для любой сельскохозяйственной коммуны, как не крути. В этот вечер пришел черед Толстой Роды. Гневный голос помощника руководительницы назвал ее имя.
- Мелкинс Рода! - прогремел голос помощника. - Ты на два гектара отстаешь от планового задания. Как ты допустила подобное, учитывая, что пища - основа социализма?
Но Толстая Рода была тертым калачом. До тонкостей изучив искусство сидеть на "горячем" стуле, она поспешила вперед, к сцене, и уже на ходу начала критиковать себя.
- Я была слишком снисходительна к моей бригаде, - призналась она. - Я не справилась с руководством, не сумела организовать людей на добровольную работу, чтобы выполнить план. Вчера Мелкинс Кастор уклонился от дополнительных работ, и я закрыла на его проступок глаза, не попыталась разъяснить всю политическую важность… - В этом месте она вполне могла бы и остановиться. Кастор пришел в ярость. Какая подлость! Она принялась критиковать его, прекрасно сознавая, что последует немногим позднее. Вполне в стиле Толстой Роды.
Все прекрасно понимали, что самокритика Роды - не более, чем ритуал. Когда бригадирша закончила посыпать голову пеплом, ее отпустили с миром, взяв обещание усердно работать и учиться. И все.
Потом помощник властно взмахнул рукой и на сцену вынесли второй стул. И началось.
Обычно сеанс на "горячем" сиденье продолжался минут десять. Самые закоренелые преступники проводили на нем до часа, но это только в особых, безнадежных случаях, когда член коммуны совершал нечто, влекущее за собой изгнание из деревни или что-нибудь похожее. Но прошел час, а Кастор с Марией все сидели на сцене, и толпа, похоже, только-только вошла во вкус. Казалось, сказать свое веское слово стремился каждый из членов коллектива - и не только по поводу несанкционированной беременности. Кастору припомнили все, даже самые мелкие грехи.
- Зачем изучал ты китайский и астрофизику вместо какой-нибудь полезной для коллектива науки, например, почвоведения или бухгалтерского учета?
- Ты проявил тщеславие, Кастор, непростительную гордыню! Ты позабыл, где твое место!
- Ты дерзко разговаривал с инспектором народной полиции! Это наглость, Кастор!
- Ты подумал о том, что может случиться с деревней, если мы превысим уровень рождаемости? Хочешь, чтобы нас стерилизовали, как африканцев?
- Если бы ты был верным членом коллектива, если бы тебя волновала судьба коммуны, ты не просил бы о переводе в обсерваторию!
- Гордыня, Кастор! Гордыня и тщеславие! Учись быть скромнее!
И так постоянно - Кастор такой, Кастор сякой. А как насчет Марии, из-за которой и возникли все неприятности? Кастор, крепко сжав зубы, пылающим взором окинул полукруг гневно обвиняющих его товарищей. Ведь именно Мария решила, что если случилась беременность, то пусть ребенок родится. Кастор всего-навсего согласился с ней, не более. Разве он виноват, что прошло полгода их семейной жизни, и все равно, каждый вечер он жаждет ее тела? Как поступить? Ответить на обвинения? Свалить вину на Марию? Предаться самокритике и последовать примеру Толстой Роды? На это он не пойдет, гордость не позволит. Да, у него есть собственная гордость, он самолюбив, может быть, дерзок, но в любой случае, он будет сидеть сцепив зубы, и пусть говорят, все что им придет в голову. Ему захотелось дотронуться до Марии. Жаль, что стулья поставили на некотором расстоянии друг от друга. Ему так хотелось взять руку Марии в свою, успокоить ее - или себя, что ближе к истине. Мария, похоже, в утешениях не нуждалась. Сложив руки на коленях, она сидела тихонько и взгляд ее был безмятежен.
Наконец помощник руководительницы звонко хлопнул в ладоши, - ему нужен был микрофон, и автоматическая поисковая система развернула микрофон в его сторону. Он сказал:
- Говори же, Кастор! Что ответишь ты на справедливый гнев твоих товарищей?
Кастор скрипнул зубами, потом сказал сердито:
- Я был неправ. Я не выполнил своих обязанностей перед народом.
- И все? - не отпускал его помощник. Кастор молчал: не в силах был заставить себя говорить. - И что еще? - продолжал безжалостно помощник. - Как насчет беременности? Разве это не твоя вина? Какие шаги ты намерен предпринять?
Кастор, взбешенный, открыл рот, хотя сам не знал, что сейчас скажет. Но ничего не успел произнести. Мария хлопнула в ладоши, привлекая внимание микрофона, и спокойно, внятно, сказала:
- Кастору об этом сказать нечего.
Помощник изумленно уставился на нее, позабыв закрыть рот. Несколько секунд он так и стоял с отвисшей челюстью, потом пришел в себя и пробормотал:
- Что? Что ты сказала?
- Я сказала, что решение принимал не он. Я развожусь с Кастором. Я подала заявление на развод, и решение вступит в силу в течение двадцати четырех часов, если Кастор не опротестует его.
- Протестую! - прохрипел Кастор, к которому вернулся дар речи.
- Не нужно, - спокойно сказала она, повернувшись к нему лицом. - Не стоит, потому что я никогда не соглашусь на аборт. И еще. Я подала заявление о переводе. Я добровольно уезжаю в зерновой коллектив, в прерии. Они освобождены от норм рождаемости. Меня приняли.
Она улыбнулась Кастору, потом улыбнулась вдруг притихшему залу.
- Так что сами видите, - сказала она в заключение, - больше об этом нечего говорить.
В самом деле, все уже было сказано.
Все было сказано, хотя Кастор провел бессонную ночь, собирая жену в дорогу. Он то плакал, то начинал спорить, то умолял ее передумать, и, наконец, посадил жену в автобус, идущий в Саскатчеван. Мария тоже не спала всю ночь, и ей тоже пришлось пролить немало слез, но к тому времени, когда, рыча мотором, подкатил автобус, она улыбалась.
- Ты по-прежнему очень дорог мне, Кастор, - сообщила она. - И я пришлю тебе карточку нашего ребенка.
- Мария, Мария! - простонал он. Потом сделал последнюю отчаянную попытку: - Подожди до завтра! Мы уедем вместе!
Она грустно покачала головой.
- Не могу. К тому же, - заметила она, - тебя должны вызвать в суд, тебе нельзя уезжать из деревни. - Она поднялась на ступеньку автобуса, наклонилась, чтобы поцеловать его на прощанье. - И по правде говоря, ты ведь на самом деле совсем не хочешь уезжать, верно?
3
Повестка в суд пришла через шесть дней. За это время Кастор успел раз сто принять окончательное решение относительно Марии и раз сто передумать. И все решения были разные. В результате он не предпринял ничего. Мария для него потеряна. Она разбила его сердце. Кастор превратился в растерянного, утратившего почву под ногами человека. Рана болела, и болела сильно. Но с другой стороны, решил он, если она так легко с ним рассталась из-за такого пустяка, как еще неродившийся ребенок, то… почему бы и нет? Пусть живет, как ей нравится.
Пользы от него в эти шесть дней было мало. Помощник руководительницы не преминул прямо ему сказать об этом, а потом, уже по-человечески, нормальным тоном, добавил:
- Стереги карманы, родич Кастор, и не задерживайся в городе надолго. Да, кстати, если подвернется случай, купи мне шоколадных батончиков, знаешь, такие, с мятной помадкой… в чем дело?
- Вот в чем! - проворчал Кастор, помахав перед носом помощника билетами. Китайцы-хань, правительственные чиновники и лица, едущие по делам государственной надобности, имели право воспользоваться воздушным транспортом. Это известно каждому. Но помощник только расхохотался в ответ на претензии Кастора.
- Государственное дело?! Ты всего-навсего свидетель, а не выдающийся партиец! Поедешь в Новый Орлеан, расскажешь, как было дело и - назад. Не забудь купить шоколадки, прошу тебя. А государственное дело, родич Кастор, - оно здесь, в коллективе. И кем, по-твоему, я тебя заменю, а? Кто вместо тебя работать будет? В общем, езжай автобусом и не слишком себе воображай.
Кастору предстояло длинное путешествие. Впервые в жизни покидал он пределы родной автономной республики. Автобус полз по прибрежному шоссе, мимо рисовых полей, мимо заболоченных низин, мимо пастбищ, а потом вверх вдоль устья Миссисипи, направляясь к далекому большому городу. За первые пять часов поездки Кастор ничего нового в окне не увидел. Очень жаль. Зато появилось время подумать. Мысли, которые то и дело приходили в голову, не отличались разнообразием. Ему уже надоело думать об одном и том же. Кастор прекрасно знал, почему добровольцы в Саскатчеване могли не тревожиться на счет норм. Потому что уровень смертности был едва ли не выше, чем рождаемости. Люди гибли от суровых зимних морозов, от голода (часто случались неурожаи), от радиации - Саскатчеван был еще диким краем, фронтиром, той частью континента, где раны войны не успели полностью затянуться. И люди гибли просто потому, что жили в этом диком краю. Он должен был удержать Марию. Он должен был ехать с ней вместе, хотя это было невозможно. Невозможно, пока не кончится дознание, но потом, через неделю, через месяц, он поедет за ней… В этом месте мысли Кастора обычно прерывались. Тупик.
Мария была права, сказав на прощанье: "Ты ведь не хочешь уезжать на самом деле, верно?"
Он действительно не очень хотел покидать деревню ради Саскатчевана.
К этому моменту автобус достиг окраин Нового Орлеана. Мысли о Марии мгновенно испарились.
Автобус еще только пересекал новый, восточный район пригорода, а Кастору казалось, что он попал в страну чудес. Вдоль улиц с жужжанием проносились электрические троллейбусы, люди в яркой одежде бродили из магазина в магазин, рассматривая витрины, останавливались у тележек уличных торговцев, чтобы полакомиться мороженым, шербетом или сливками, выпить прохладительного напитка из бумажных стаканчиков. Над тротуарами вздымались громады зданий - в три этажа, в пять, шесть, иногда десять и больше, а потом, когда показался мутный ручеек, все еще носивший гордое название Миссисипи, Кастор увидел небоскребы в сорок этажей и повыше. От изумления Кастор широко раскрыл глаза и рот. Он, взрослый гражданин, полноправный член сельскохозяйственной коммуны, в скором будущем - отец, человек, приехавший в крупный город по важному делу - свидетельствовать в суде, - при всем при том он оставался двадцатидвухлетним юношей. Разглядывая чудеса, окружавшие его со всех сторон, он забывал о себе. Только когда автобус пересек мост через речку и они въехали в обширный двор шумного автовокзала, Кастор забеспокоился. Он забросил за спину сумку, проверил, на месте ли деньги, и вышел через огромные, вращающиеся двери, наказавшие его за медлительность увесистым толчком по пяткам. Ему было велено явиться в здание суда по уголовным делам. Очень хорошо. Чудесно. Но как же ему отыскать это самое здание?
Полицейский с зелеными погонами стоял на страже островка безопасности, разделявшего оживленную магистраль. Спросить у него? Но, опять-таки, как до него добраться? Одно дело глазеть на поток движения в автобусное окно, сидя в безопасности. Совсем другое - оказаться в самой гуще. Машин было пугающе много - грузовики, троллейбусы, личные автомобили, фургоны, такси. Они сновали туда и сюда, как будто в Новый Орлеан именно сегодня собралось все население Северной Америки, и на полной скорости бешено мчало по магистрали мимо автовокзала. Кастор долго стоял на бровке тротуара, наблюдая, пытаясь разрешить загадку светофоров. Потом, улучив момент затишья, храбро проскользнул под носом у притормозившего фермерского грузовика и добрался до островка безопасности. Полицейский одарил его строгим взглядом.
- Здание уголовного суда, - выдохнул запыхавшийся Кастор. - Как туда пройти?
Ему объяснили, как туда пройти, заодно он узнал, что по глупости проехал на два километра дальше, чем нужно, миновав пункт назначения. Кроме того, ему прочитали лекцию об обязанностях доброго гражданина при переходе оживленных улиц. Он был рад унести ноги. Но едва Кастор немного освоился и непосредственная опасность погибнуть под колесами ему больше не грозила, он воспрял духом.
Прогулка оказалась утомительно долгой. С другой стороны, вокруг было столько интересного! Совсем не то, что смотреть из окна автобуса. Теперь он мог вдыхать запахи улицы, чувствовать под ногами тротуар, потолкаться в толпе. Билокси до Нового Орлеана далеко! Экскурсионные автобусы были набиты туристами - ханьцами, прямо с берегов Отчизны. Оказывается, туристы с удовольствием фотографировали не только сельские коммуны, - Новый Орлеан тоже был им в диковинку. Вдоль тротуаров выстроились торговцы-лоточники, продавали сочные красные помидоры, виноград, длинные белесые стебли салата-латука; все это торговцы выращивали на собственных участках и каждое утро приносили в город, чтобы сбыть товар и поглазеть на городскую жизнь. Почти в каждой нише, каждой подворотне расположились ремесленники, разложив нехитрый инструмент, готовые любому оказать услугу: починить башмак или подстричь волосы. Почти все торговцы и ремесленники были янки. Почти все пешеходы, прогуливавшиеся вдоль тротуара - китайцы-хань, но на Кастора никто внимания не обращал.
Кастор обнаружил, что под ложечкой сосет - у него разыгрался аппетит, и он остановился у тележки, с которой продавали охлажденный шербет. Тележку окружала небольшая толпа покупателей. Понаблюдав за клиентами торговца, он выяснил, с какой стороны нужно пробираться к прилавку, двигаясь вместе с очередью, потом расстегнул карманчик и отделил от тощей пачки купюр одну банкноту. Торговец, внимание которого Кастору удалось, наконец, привлечь, подозрительно взглянул на купюру с красной каймой - у всех купюр АРБ имелась красная кайма, - но, пожав плечами, деньги принял, но сдачи не дал. Кастор отвернулся и отошел. Он злился на себя, потому что понимал - его обсчитали, и он не решился протестовать. Вдруг ухмыляющийся юноша-ханец дружелюбно хлопнул Кастора по плечу. На маловразумительном английском он жизнерадостно поинтересовался:
- Брат, ты прямо из глубинки? Не боись! Врубишься скоро-скоро, понял?
Кастор, услышав его английский, поморщился, но был благодарен юноше за моральную поддержку. Он спросил на высшем наречии:
- Мне нужно попасть к зданию уголовного суда. Я правильно иду?
Оказывается, да, он на верном пути. Но новому знакомому потребовалось несколько минут, чтобы объяснить Кастору, где поворачивать, как пересекать магистраль по пешеходным мостикам на определенных перекрестках - и все это в сопровождении дружеских похлопываний по плечу, спине, тычками в ребра и живот. Кастор немного удивился, поскольку китайцы-хань традиционно избегали прикосновений к другому человеку, насколько возможно, но все равно был очень благодарен пареньку. Почти целый час.
Через час Кастору пришла в голову полезная мысль. Среди достопримечательностей Нового Орлеана не последнее место занимали магазины, универмаги, салоны, торговые центры; и не только помощник руководительницы коммуны жаждал приобщиться к богатствам большого города. Кастор решил увезти с собой столько предметов роскоши, сколько окажется в состоянии приобрести. Для этого нужно было пересчитать деньги, определить, что он может себе позволить, а что нет, и тут Кастор обнаружил, что деньги пропали. Карманчик был расстегнут и пуст.
С этого момента Кастор никакой благодарности к юному ханьцу не чувствовал.