Божий мир... Если ты действительно создан, какая же непостижимая человеку мудрость создала тебя! И не только мудрость... как бы это сказать... Искусство... Какой великий художник придумал нарисовать в небе закат? Как говорится, за одно это его имя достойно остаться в истории человечества...
Душа моя наполнилась до краёв. То, что я узнал во сне, кажется, добавило объёма моей душе, и теперь она была наполнена до краёв. Ещё немного, и она бы переполнилась. Что бы случилось при этом? Я бы зарыдал, наверно. Как младенец, заплакал бы в голос и начал бы звать маму. Или - отца. Отца. Отца Небесного.
Я засмотрелся на солнечный диск и не сразу заметил, что Феодосий стоит рядом со мной.
Я обернулся. Губы Феодосия беззвучно шевелились.
Так мы стояли до тех пор, пока последний сияющий край солнца не скрылся за холмом.
Феодосий молча притронулся к моей руке, как бы приглашая в пещеру.
Мы молча вошли внутрь. Феодосий вынес хлеб. Кусок был чуть больше, чем утром. Феодосий разломил его. Большую часть придвинул мне, меньшую оставил себе. Вынес две кружки воды.
Не усаживаясь за стол, перекрестился и начал читать молитву на незнакомом мне языке.
Прочитав, сел и знаком показал мне, что можно приступать к трапезе.
- Какую молитву ты читал? - спросил я, неожиданно даже для себя.
- Я благодарил, - ответил он.
Я перекрестился и сел. Это получилось как бы помимо моей воли. Первый раз.
Мы молча ели размоченный в воде сухой хлеб. Я поймал себя на том, что мне не хотелось ни роптать, ни шутить по этому поводу.
Глава 20
- Ты знал, что со мной? Там, в моём времени?
- Да.
- Почему ты не рассказал мне?
- У Господа на всё Своё время.
- Я выживу?
- Не знаю.
- Я не останусь овощем, лишённым разума?
- Не знаю.
- Знаешь!
Феодосий молчал, опустив глаза в пол. Я тоже помолчал немного. Но меня просто распирало от вопросов.
- Почему это произошло со мной? Не молчи же, наконец! Или ты думаешь, что легко переместиться на семнадцать веков назад? Посмотрел бы я на тебя в двадцать первом веке!
- Разве в твоём веке на земле не осталось пустынь?
- Остались. Только нет уже таких людей, как ты.
- Думаю, есть. Правда, немного. Ты просто не знаешь о них.
- Таких - нет!
- Да, времена накладывают отпечаток на человека. Но суть человеческая не меняется от Адама. Я читаю псалмы, которые были написаны за много веков до меня.
- Тогда скажи мне, мучаются ли в твоём веке от одиночества. Почему я так мучился от одиночества?
- Ты искал вне, а надо было искать внутри. Такую ошибку совершают люди с начала времён.
- Объясни!
- Подумай сам, Всевлаад.
Мы опять сидели молча. Губы Феодосия чуть шевелились.
- Скажи мне... - нарушил я молчание.
- Ты осуждал. Ты был всем недоволен. Разве ты мог быть вместе с тем, кого осудил?
- Ну... да...
- Ты завидовал. Ты видел только себя, обделённого благами, и не видел ближних. Разве ты мог быть вместе с тем, кто обделил тебя?
- Одиночество - это пытка!
- Если одиночество без Бога - значит, оно с дьяволом. А это пытка, да. Я согласен. Это тоска. Смертный грех.
- Ну, объясни же!
- Претензия на то, чтобы без Бога владеть всем миром, - это гордыня. А мука от того, что это не получается, - тоска. И то, и другое делает душу мёртвой.
- Значит, я мучился от смертного греха?
- То, что ты принимал за одиночество и прикрывал всякими умными, современными тебе словами, были муки от смертного греха. Как бы ни пытался ты заглушить муки умирающей души, они не покинули бы тебя. Ни упоение вином, ни смена женщин, ни порошки, которые ты задувал себе в нос.
- Это было-то пару раз!
- Не унижай себя подобными оправданиями. Каждое из этих действий только усугубляло твоё падение. Лучше скажи теперь, веришь ли ты в ад?
- При чём здесь ад?
- Если бы ты ушёл из жизни тогда, как ты хотел, ты бы вечно испытывал подобные муки. Вот тебе твой личный огонь негасимый. Твой личный червь неусыпающий. Твой личный ад. Понял ли?
- М-м...
- "Царство Божие внутрь вас есть". И ад - внутри нас есть. Для того, кто не может радоваться один, радость с кем-то - недостижимая мечта.
- Ты... радуешься - один?
- Человек никогда не бывает один. Он бывает слеп, глух и немощен. Он бывает заполнен своей нечистотой настолько, что не видит своего главного собеседника. Учителя. Друга. Любящего Отца.
- Ты объяснишь мне - насчет смертных грехов? - спросил я.
- Не сейчас. Мне надо молиться.
- Ты столько лет молишься и каешься - неужели тебе надо молиться ещё?
- Я грешный человек. Моя природа такова.
- Но ты же мучаешь себя!
- Не себя. Я ветхого человека изживаю в себе. Отцы Церкви говорят, что сила Божия не может совершаться в человеке, преданном страстям.
- Твоя молитва - как повинность!
- Младенец, молитва - это не повинность. Это радость.
- Ещё скажи, что жить в пустыне - тоже радость.
- Высшей радости на земле я не знаю, как только стремиться к Богу и быть с Ним. Одно мгновение с Богом стоит всех мук на земле.
- Я хочу тебе поверить.
- Так верь, младенец Всевлаад. - Трудно достучаться в твоё сердце. Видимо, нас обоих испытывает Господь. Есть одна поучительная история...
- Расскажи!
- Один старец ходил грустный. Его спросили: "Почему ты грустишь?" Он ответил: "Потому что усомнился в способности братьев познавать великие истины Божии. Трижды я показывал им льняной лоскуток с нарисованным на нем красным пятнышком и спрашивал, что они видят. И трижды они отвечали: "Маленькое красное пятнышко". И никто не сказал: "Лоскуток льна". Всё. Прости. Мне пора.
Я не нашёл слов, чтоб ответить ему.
Кажется, я всю жизнь смотрел только на "маленькие красные пятнышки". Разве кто-то учил меня смотреть иначе?
Или этому не учат, ёлки-палки?
Глава 21
Я устраивался на ночлег на каменном ложе, покрытом шкурой, и надеялся, что снова окажусь там, в своём времени. Где я лежал в реанимации, опутанный трубками, где рядом со мной не та, что была в течение последнего месяца, а бывшая моя жена. Анна, Анюта, Анютка моя... Анютина глазка...
Как она осунулась! Почему же она вдруг оказалась рядом? Почему не бросила меня? И почему - так долго? Месяц!
Мы расстались, когда муки неудовлетворенности и одиночества донимали меня. И я всё искал выхода, искал... Начинал с того, что "истина в вине". И во всём, что прилегает к этой истине.
Буквально "прилегает"... Я тогда потерял хорошую работу, разбил машину, месяцами не жил дома.
Вероятно, я обижал её.
Мы позорно и подло развелись. Разменяли квартиру. Я практически бросил сына.
И вот теперь я снова осознавал, что мог бы жить с этой женщиной. Мог бы общаться с ней и растить ребёнка. Да что я пытаюсь обмануть сам себя! Я желал её как женщину, как жену! Давно сожалел о том, что мы расстались. Просто, чтоб сделать шаг навстречу, надо было признать себя неправым. И всё. Но я не хотел признаваться в этом даже самому себе.
Ну вот. Признался, и полегчало.
Как преступника в детективах уговаривают: "Признайтесь, чтобы облегчить свою участь". "Колись, или сидеть будешь не десять лет, а восемь!"
Принципиальная разница!
Что у меня за мозги! Даже подумать о чём-то хорошем в простоте не могу! Господи Иисусе Христе, помилуй меня, грешного!
Всё так.
Помилуй меня, грешного человека, чья душа затуманена всякой нечистотой. Чем только она не затуманена, бедная моя душа!
Скорее всего, то, в чём я только-только начал разбираться, - это верхушка айсберга. Основные глыбы скрыты от меня, ибо я - младенец духовный, весь пропитанный, пронизанный смертными грехами, не умеющий их даже увидеть, не то что понять.
Господи Иисусе Христе, помилуй меня, грешного! На глаза мои наворачивались слёзы. Оттого, какая бездна всякой гадости вдруг начала просвечивать во мне, и оттого, что перед глазами моими был путь, по которому следовало пойти, чтоб от всего этого избавиться.
Лицо сильного, уверенного в своей правоте, уверенного в избранной дороге человека - лицо моего аввы Феодосия вставало предо мной.
"Путь возможен! - говорил этот человек. - Путь труден, но радостен! Насколько труден, настолько и радостен. Потому, что в этом мире нет ничего бесплатного. Но знай: Бог не смотрит на количество отбитых поклонов. Бог смотрит в сердце. Только Бог может дать "просто так". По Промыслу, ведомому только Ему. По благодати. А кто и как достоин - решает только Бог! Имеющий уши, да слышит. Имеющий разум, да поймёт. Имеющий сердце, да почувствует и уверует".
Господи Иисусе Христе, помилуй меня, грешного! Как мне вместить в себя все это? Ведь все во мне восстает против этого пути!
Я не хочу голодать, я не хочу спать на каменном ложе. Я не хочу жить в пустыне. Я хочу иметь жену!
"Господи! - взмолился я. - Помоги! Покажи мне ту часть айсберга, что скрыта от меня! Разреши мои сомнения! Господи! Помилуй меня... наверно, я и вправду слаб, как младенец..."
Господи Иисусе Христе, помилуй меня, грешного!
Я не заметил, как, повторяя молитву, провалился в сон. Ночь я проспал без всяких сновидений. И без всякой яви, в веке прошлом или нынешнем.
Глава 22
Феодосий разбудил меня затемно.
- Вставай, Всевлаад, - сказал он. - Сегодня воскресенье, мы идём в храм, в деревню. Это восемнадцать поприщ.
- Ско-о-лько?
- Восемнадцать. Да, - добавил Феодосий. - Я хотел сказать тебе: "Кто боится страданий, страдает уже от самого страха".
Он вышел, а я пощупал свою трёхдневную щетину и поднялся. Неужели Феодосий отвечал на мои вчерашние сомнения? Или его слова относились к тому, что мне никак не улыбалось вставать так рано и идти по камням восемнадцать километров?
Так или иначе, я встал.
В небе египетской пустыни догорали звёзды. Было прохладно.
Феодосий не дал мне выпить ни глотка воды. Так, в темноте и натощак, мы отправились.
Монах накинул на голову свой капюшон и быстро обогнал меня, погружённый в свои молитвы.
А я, спотыкаясь на камнях, следовал за ним, наблюдая за розовеющим небом. Красота всё-таки, красота неописуемая...
Через некоторое время мы вышли на широкую тропу, или, если хотите, на узкую дорогу. И тут я увидел, как по вливающимся в дорогу тропинкам идут монахи. Так же, как и мой Феодосий, покрытые капюшонами и не глядящие по сторонам.
Я видел, как двое, вышедшие к дороге одновременно, поздоровались друг с другом легким поклоном, и один пропустил другого вперёд на довольно приличное расстояние, чтобы не идти вместе.
Наконец мы подошли к селению. Я увидел небольшие, построенные из камня и глины дома. Они располагались около дома, чуть большего по размерам, чем другие, и увенчанного башенкой с крестом. Видимо, это и был храм.
Феодосий не дал мне поглазеть на селение.
- Здесь - общежительный монастырь, - сказал он тихонько, наклонившись ко мне, перед тем как войти в храм. - Монахи вместе хозяйствуют и трапезничают. Каждому настоятель назначает и работы и молитвы. По силам.
- А мог бы я поступить сюда? - спросил я. Просто так спросил, надо понимать. Не думал же я на самом деле...
Но Феодосий ответил мне вполне серьёзно:
- Монахами не становятся в один миг. Три года трудов и молитв нужно пройти желающему. Тогда лишь может он надеяться на монашескую жизнь. Если я ослабею и Господь не заберёт - приду сюда.
- Ну, до этого ещё далеко! - не мог не возразить я. - Бегаешь ты так, что мне за тобой не угнаться. Сколько тебе лет?
- Скоро семь десятков. Прошу, не разговаривай больше. Не будем смущать братию звуками чужого языка. Смотри на меня и делай как я. Вместе со мной подойдёшь к пресвитеру, когда положено.
Ничего себе! Семь десятков! Вот это да!
Нуда, конечно. Не курит, не пьёт. Живёт в пустыне, ест мало, двигается много. Здоровый образ жизни.
Опять я за своё... А каменное ложе? А отсутствие белков, жиров и витаминов? А жара днём и холод ночью? А сон? Сколько он вообще спит? Я ни разу не видел его спящим.
Здоровый образ жизни тут не подходит. Тут - что-то ещё.
Нет, даже поспорить с собой честно не могу. Прекрасно знаю, что тут что-то ещё. Только притворяюсь, что не знаю. Сопротивляется моё внутреннее дерьмо. Вот так.
Господи, помилуй!
В храме монахи стояли по одну сторону, мужчины - видимо миряне, - по другую. Несколько женщин, покрытых тёмными покрывалами, стояли за загородкой. Я не мог разглядеть их лиц, сколько ни поворачивался и ни таращился. Пока Феодосий не дёрнул меня за край одежды.
Тут раздался возглас священника, и началось богослужение. На непонятном для меня языке. С непонятными для меня молитвами и песнопениями.
Пресвитер был одет почти так же, как и остальные монахи, лишь несколько атрибутов сана, не знаю, как их назвать, отличали его от других.
Почти все песнопения монахи пели хором. Никогда раньше не слыхал я такого пения. Не знал подобных мелодий, воспроизводимых мужскими голосами. Словно бойцы, спокойно готовящиеся к битве, словно солдаты - так пели эти монахи. Мне хотелось подпевать, но я не знал как.
Глава 23
Сначала я озирался и мялся, но потом строгость обстановки и торжественность песнопений сделали своё дело.
Я не заметил, как начал молиться. Так, как научил меня Феодосий... нет, авва Феодосий. "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного!"
Молитва летела легко. Я сначала просто повторил её несколько раз и сам не заметил, как начал, и правда, просить о помиловании.
Что-то случилось со мной. Как будто пелена спала с глаз, и я вдруг предстал, словно пред чем-то... пред Кем-то сияющим и чистым, пронизывающим меня насквозь. Так, что видна стала вдруг вся моя грязь, всё дерьмо, меня наполняющее.
И тут я завопил в душе, ужасаясь от увиденного: "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного! Избавь меня от этой грязи! Она давит меня, не даёт мне дышать, она не даёт мне существовать!"
Сердце моё сжалось. Некоторое время я не мог думать и говорить. Во мне не осталось слов...
Наконец, одно из них вернулось, и я смог произнести:
- Помилуй...
Я ещё не мог мыслить, но "помилуй!" стучало во мне с каждым ударом сердца. А дальше слова и мысли просто сами полились, словно слёзы из глаз.
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного!
Помилуй меня, обычного, грешного человека. Ничего не знающего о духовной жизни. Не в том примитивном смысле, какой вкладывают в это понятие в моём времени. Ведь там "духовной жизнью" называют поход в театр (даже если на сцене выкобениваются модернисты), на выставку (пусть это даже будет перформанс с голыми людьми, справляющими нужду), поход, извините, в кино (даже на боевик с кровавыми убийствами).
Помилуй меня. Я не знал, что тело должно быть подчинено уму, а ум - Духу. Святому Духу, Духу - вразумляющему, помогающему, спасающему. Божию.
И что истинным будет любое действие, совершённое по Святому Духу. А всё остальное...
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного!
Помилуй меня, я не знаю десяти заповедей. И никогда ими не интересовался. Не убий, не укради... Что ещё... не прелюбодействуй... Про меня как раз.
Помилуй меня, я не могу перечислить семи смертных грехов. Знаю только один - тоска. Тоска!!!
Господи, это Тебе, наверно, тоска на меня смотреть...
Что-то авва Феодосий говорил... подожди... когда приводил слова Антония: "недуг души нетелесный... гордость, тщеславие, зависть, ненависть, нетерпение, леность и другое..."
И другое, Господи. И всё другое!
Всевлаад, младенец, ты хотел, чтобы мир лёг у твоих ног, как побитый пёс. Ты хотел владеть миром, Всевлаад.
Для начала - не всем миром, а своим маленьким, наполовину придуманным мирком, где ты считал бы себя - пусть не богом, а так - маленьким божком...
Это давало бы тебе власть командовать и осуждать... владеть душами близких... и простираться всё далее, далее...
Но ты же не дурак. Ты видел, что претензии твои опираются на пустоту. Ты заглядывал в пустоту, и тебе становилось страшно. Ты называл это одиночеством.
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного!
Помилуй меня, грешного. Помилуй меня, тоскливого. Помилуй меня, обжорливого и трусливого. Помилуй меня, я хотел уйти из жизни. Помилуй меня, я предал жену и родного сына. Помилуй меня, я забыл про мать, а ведь она ещё жива. Помилуй меня, я два года не был на могиле отца. Помилуй меня, я всегда всё пытался обсмеять. Помилуй меня, я презирал себе подобных. Помилуй меня.
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного!
Глава 24
Очнулся я от того, что авва Феодосий дёрнул меня за край одежды и знаком показал, что мне следует идти за ним.
Очередь из монахов выстроилась к пресвитеру. Встал и я. Все причастились. То же самое сделал и я.
Может, оттого, что я находился среди монахов... Может, оттого, что авва Феодосий, мой, как я теперь понимал, духовный отец, стоял позади меня...
Всё во мне пело, всё во мне сияло, всё во мне - неслось к небесам. Хоть я и не понял, что это, но почувствовал что-то очень важное. Главное, зачем сюда собираются монахи, в том числе и пустынники, живущие за восемнадцать и более поприщ от храма.
Радость. Радость.
Я, Всеволод, живущий в двадцать первом веке, в большом многомиллионном городе, ЭТО испытал.
Так произошло моё первое причастие, как я узнал впоследствии.
Далее мы проследовали в большую комнату, середину которой занимал грубо сколоченный стол.
Монахи рассаживались по лавкам, не поднимая с лица капюшонов. Всего за столом оказалось человек двадцать. Священник сел во главе стола.
Несколько монахов стали ставить на стол миски с кашей. Каша дымилась. Запах тёплой пищи завораживал. И вот на столе появилось блюдо с зеленью и домашним сыром и плетёные подносы со свежим хлебом.
Я чуть сам из себя не вылез, так мне захотелось есть! Но никто не прикасался к пище. Все сидели, опустив глаза, и почти в полном молчании.
Встал пресвитер, и все за ним. Он перекрестился и произнёс молитву.
Когда все сказали: "Амен", я тоже сказал это вместе со всеми. Тут мне не потребовалось переводчика. Эти мужчины... Эти монахи ели молча. Они ели понемногу. Никто не хватал кусков сыра и кусков хлеба (кроме меня). Никто не справился с кашей за три минуты (кроме меня).
Все, кроме меня, отказались от добавки.
Авва Феодосий меня не останавливал. Я был благодарен ему за это.
Через некоторое время все поднялись, произнесли ещё одну молитву и стали подходить к старому, худому, как тростинка, монаху, который клал каждому в суму продукты. Некоторым - только хлеб, некоторым - и сыр, и хлеб, и зелень. Одному - даже поставил в суму небольшой горшочек с кашей.