Когда наступила очередь Феодосия, он перекинулся с худым несколькими словами, и тот положил в сумку Феодосия и хлеб, и сыр, и зелень. Потом вынес ещё один горшочек с кашей и тоже поставил в сумку Феодосия.
Я понял, что всё это предназначалось мне.
Глава 25
- Авва Феодосий! А что, тебе не хочется ни каши, ни сыру? - спросил я, когда мы вышли на дорогу, ведущую к пещере.
Феодосий позволил себе притормозить и блеснул глазами в мою сторону:
- Когда вы становитесь достаточно большими, чтобы дотянуться до горшочка с мёдом, вам этого уже не хочется.
Мы немного прошли молча. Авва Феодосий впереди, я сзади. Хорошо, что он не видел моего лица. Губы мои сами по себе разъезжались в улыбке, я приплясывал по камням, и очень, очень хотел запеть. Что-нибудь вроде: "С песней весело шагать по просторам, по просторам, по просторам..."
Я представлял себе, как бы это выглядело посреди египетской пустыни, и мне становилось ещё смешнее. Я даже остановился один раз, повернулся задом наперёд и смеялся, пытаясь не производить громких звуков и зажимая рот рукой.
Хорошо, что меня никто не видел. Подумали бы, наверно, что у чудака "крыша поехала".
Авва Феодосий остановился сам, когда я просмеялся, позволил мне догнать себя. Он улыбался.
- Сорадуюсь с тобой твоему первому причастию, - сказал он.
- Спасибо, авва. Расскажи, как это понимать.
- Причастие есть приобщение Тела и Крови Христовых. Думаю, ты об этом ещё не раз будешь читать. Когда вернёшься к себе. А может, ты уже и не хочешь возвращаться?
Ох, как блеснули глаза моего аввы! А я почему-то не нашёл ответа.
- Ладно, не отвечай. У нас ещё есть время.
- Авва! Я выздоровлю там?
- Ты надеешься?
- Да.
- Дай, Господи... Вернёмся же к причастию. Теперь ты связан с нами. Тесно, как брат. Даже теснее. Мы - части одного Тела. Тела Христова.
Ибо сказано о хлебе: Пришлите, ядите, сие есть Тело Мое, за вас ломимое. И о чаше с вином сказано: Пейте из неё все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов.
- Мне не понятно, авва.
- Все мы члены Тела Христова. Членов много, но тело едино. Голова не может сказать ноге: "Не нужна ты мне". И если один член страдает, всё тело страдает с ним. Господь установил, чтобы не было разделений в теле, а все члены заботились друг о друге. Кто грешит против ближнего, грешит против себя.
- Да, да, но я всё равно не понял! Я только чувствую, что со мной произошло что-то важное.
- Веруют - не разумом.
- Но понять...
- Поймёшь. Духом. Глаза аввы улыбались.
Глава 26
Немного отдохнув, Феодосий принялся плести корзину из прутьев.
- Зачем ты её плетёшь? - спросил я.
- Отнесу в монастырь. Они продадут.
- А я думал, что жители просто так дают вам продукты.
- Ничего на свете не бывает "просто так". Братия держит овец и возделывает огород. Есть и пожертвования, конечно. Иногда люди просят, чтоб монахи молились о них. В болезнях, в невзгодах. Потом благодарят.
- И тебя просят?
- Я грешный человек. Это Великий Антоний мог сразиться с бесами.
- Я думаю, ты слишком скромничаешь.
- Садись, научу тебя плести корзину, - ответил Феодосий.
Авва показывал, я смотрел. Нормальное занятие для человека с высшим образованием (это я о себе).
- А ты учился где-нибудь, авва?
- Ты имеешь в виду мирское мудрование?
- Да.
- Я три года посещал университет в Александрии.
Во как! Корзины...
- Кто были твои родители, Феодосий?
- Зачем ты спрашиваешь об этом? "Просто так"?
- Извини.
- Они были добрые люди. Может, они и заблуждались, но не мне судить их. Мне пристало поступать так, как велит заповедь: "Чти отца твоего и мать, и да продлятся дни твои на земле".
- А вот у меня не получается почитать.
- Жаль. Но, думаю, ты поймёшь и научишься. Проси Бога о помощи.
- А не стыдно ли всё просить да просить?
- Стыдно попрошайничать, особенно у тех, кто сильнее тебя. Стыдно пресмыкаться перед людьми, выпрашивая себе благ. Богу же следует открывать сердце.
- А если я прошу о ерунде?
- Просьбы кошки полны мышей. Потому, что мышей полны мечты кошки.
Больше Феодосий не отвлекался от корзины. Он плёл её с таким вниманием и с таким увлечением, как будто на земле не было более важного и срочного дела.
Я тоже перебирал прутья. Что мне оставалось делать? А на душе было светло. Будто и впрямь ничего важнее не было на земле.
Глава 27
Авва отказался есть вечером. Мне же отделил только немного каши и пресёк взглядом просьбу о добавке.
- Познавай себя, - сказал он вроде бы невпопад. - Где ты будешь молиться? Здесь или на воздухе?
- Ну... на воздухе, - выбрал я.
- Хорошо. Возьми мои чётки и прочти сто Иисусовых молитв.
- Сто? Это много или мало?
- Это сто. Иди, Всевлаад. Прочтёшь - вернёшься.
Солнце снова клонилось к закату. Небо оделось в лилово-сиреневую мантию. От красоты захватывало дух. Нет, невозможно. Не человеческая - Божественная красота.
Хотелось благодарить. Да, именно так. Благодарить Создателя за красоту. Я не сам встал на колени. Что-то поставило (Кто-то поставил) меня, и вся моя душа, ещё не остывшая с утра, устремилась в это закатное небо, благодаря... Слава Тебе, Господи, Слава Тебе... За этот мир. За небо, за солнце. За египетскую пустыню и большой город. Слава Твоей премудрости. Става Твоей любви, потому что без любви невозможно создать такую красоту.
Спасибо Тебе, что я, человек, могу эту красоту воспринять. Спасибо Тебе за тот отрезок бытия и за всё то, что открыл мне. И не дай мне запачкать свою душу так, чтобы она стала слепой. Слава Тебе...
Сколько я так простоял, не знаю. Солнце село, мгновенно пронеслись южные сумерки, и снова ночь начала опускаться на египетскую пустыню.
Засияли огромные, несчитанные, недоступные мне звёзды.
Боже, как красиво!
Как величественно!
Как велико по сравнению со мной... У меня не осталось слов.
Душа моя изнемогла от благодарения. Благодарение распластало меня по камням.
Я больше не мог.
Придя в себя, я вспомнил о чётках и Иисусовых молитвах. Прочёл я молитвы довольно быстро, но уже не в таком напряжении души. Просто прочёл, и всё. Старался, конечно, почувствовать то же, что и в храме. Или то, что пережил только что.
Но не мог. И был этим раздосадован.
Пришла пора возвращаться в пещеру, но я почему-то чувствовал себя так, словно в конце меня чего-то лишили. Я попробовал сладость молитвы и тут же её потерял. Несмотря на то, что прочёл молитву сто раз! Сто! Много или мало, но сто!
- Отдыхай, Всевлаад, - авва Феодосий поднялся с колен мне навстречу, когда я вошёл.
Я присел на каменное ложе.
- Расскажи мне о молитве, авва Феодосий, - попросил я.
Феодосий уже склонился, чтобы выйти из пещеры.
- Один авва сказал так: "Никто не может говорить о молитве, если он не молится. Если же он молится, у него нет ни малейшего желания об этом говорить".
- Но если молитва была - и вдруг исчезла, оставив одни слова?
- Младенец Всевлаад учится ходить...
- Ты посоветовал мне познавать себя, - что ты имел в виду?
- Испытывай свои желания, - распрямился авва. - И послушай Великого Антония: "Тот, кто знает себя, знает Бога... Кто знает себя, знает и всех людей. Кто может любить себя, любит всех... Кто любит ближнего, любит Бога; и кто любит Бога, любит свою душу".
- Подожди, подожди... повтори!
Но он вышел, а я остался один. Я мог бы лечь и уснуть.
Но я опустился на колени рядом с каменным ложем, покрытым старой шкурой.
Кажется, у меня пропало желание говорить о дальнейшем.
Глава 28
Я снова спал без сновидений. Феодосий разбудил меня и выставил за "дверь" читать сто Иисусовых молитв.
Прочитал я их ни шатко, ни валко. Но честно. Почему-то в этот раз рассвет не сильно меня порадовал. Короче, не мог я дождаться своего куска хлеба и куска сыру.
Позавтракали мы в молчании.
Я ел хлеб и сыр. Феодосий пил воду.
После завтрака он спросил:
- Как, Всевлаад, найдёшь ли дорогу до источника?
- У нас же ещё есть вода, - ответил я.
- Есть. Но мне нужна вода для одного дела. Когда принесёшь, я тебе расскажу. Найдёшь дорогу? Прямо вверх.
- Ну... должен найти, - протянул я.
Идти за водой, тем более одному, мне не хотелось. Кроме того, в нашем резервуаре оставалось ещё достаточно, дня на два-три.
Но я сказал:
- Если тебе надо... Хорошо, пойду.
- В дороге прочтёшь двести молитв, - наказал мой авва.
Сегодня его приказы воспринимались тяжелее, чем вчера. Мне даже захотелось ответить ему что-то вроде: "А где это написано, что я должен тебя слушаться? А почему двести, а не сто пятьдесят? А почему это вообще нужно?"
Но вслух я ничего не сказал. Взял кувшин и отправился прямо вверх.
Я решил сразу прочитать все двести, чтоб потом уже идти свободно. Сначала я считал молитвы по чёткам. Но потом отвлёкся.
Светило солнышко. Шагалось мне легко. Настроение поднялось, и я, благо находился в одиночестве, стал во весь голос распевать: "Го-о-о-споди, Иису-у-у-у-се Христе, Сы-ы-ы-не Божий..." и так далее, на разные мотивы.
Мне стало весело.
Я пел то быстрее, то медленнее, то весело, то грустно, и закончил тем, что стал петь в темпе марша, на мотив "Yellow Submarine":
Го-спо-ди-И-и-сусе Христе,
Ты помилуй мя,
Ты помилуй мя!
Да, если бы кто-нибудь видел меня! Топающего с кувшином по египетской пустыне, в рясе и поющего молитвы на мотив Битлз...
Господи, помилуй...
Что-то остановило меня. "Наверно, не стоит так уж... на мотив Битлов - наверно, не стоит", - подумал я.
И перестал. Потом прикинул про себя, что сто раз я уж наверняка эту молитву прочёл и пропел, и начал считать вторую сотню, теперь уже спокойно и по верёвочным чёткам Феодосия.
Я не жалуюсь на зрительную память. Скоро показался пригорок и зелёная смоковница, растущая на нём.
- Йо-хо! - крикнул я и начал плескаться в источнике.
Так плещутся в источнике люди, когда никто не стоит у них над душой. Напившись и вымывшись, я присел на камень. И понял, что мне хорошо. Понял, что, несмотря на все несуразицы, со мной произошедшие, я чувствую себя так хорошо, как, наверно, чувствовал себя в возрасте семи-десяти лет, когда жизнь ещё представлялась мне радужным фейерверком.
Я был один, но не ощущал одиночества. Я забыл о нём. Более того. Кажется, я испытал радость от молитвы. То, о чём говорил Феодосий.
Молодец я! Наверно, молодец! И ведь не сидел при этом сто лет в пещере!
- Ладно, авва Феодосий, принесу тебе водички, - сказал я вслух.
Взвалил кувшин на плечо и зашагал вниз.
Я, конечно, мысленно спорил с Феодосием. Я продолжал испытывать отвращение ко всяким поучениям, просто потому, что это поучения. Мне казалось, что монах во многом неправ и перегибает палку.
Но я не мог не чувствовать силу этого человека, и мне хотелось разобраться окончательно, почему он так силен и так мне симпатичен. Мне не хотелось огорчать его. Мне хотелось порадовать его.
Я тащил кувшин, в таком вот компоте разных, но, в общем-то, приятных чувств. Тащил и сам себе нравился. И даже гордился собой. Чуть-чуть.
Глава 29
Феодосий стоял на коленях перед своим крестом, когда я вернулся. Я присел на камень рядом с входом, чтоб не тревожить авву.
Через несколько минут он вышел из пещеры.
- О чём ты так долго молишься? - спросил я.
- О тебе.
- А о чём ты молился до того, как появился я?
- О тебе.
- Но этого не может быть!
- Даже молясь о себе, молятся о мире. А значит, и о тебе. Принёс воду?
- Да! Для чего она тебе понадобилась?
- Подойди, возьми кувшин. Я взял.
- А теперь - вылей воду.
- Что?
- Вылей воду на землю.
- Ты что? Ты... Ты... Понимаешь, что говоришь?
- Вылей воду.
- Я... Я нёс! Тебе! Радовался! Ты понимаешь, что говоришь?
Не могу передать, как всё моментально вскипело у меня внутри. Перехватило дыхание. Даже бросило в пот от возмущения.
Руки непроизвольно сжались в кулаки.
Я придвинулся к Феодосию. Ещё немного, и я бы схватил его за грудки. Но он перекрестился, спокойно глядя на меня.
Я схватил кувшин и перевернул его. Вода жалобно хлюпнула и вылилась на каменистую землю, почти сразу же впитавшись в неё.
- Вот! Пожалуйста! Как хочешь! Только ни о чём меня теперь не проси! И твои молитвы не нужны мне! Забери их вместе с твоей водой!
Я отшвырнул кувшин. Он жалобно звякнул на камнях и отлетел.
Этот человек оскорбил меня! Он насмеялся над самым светлым. Над тем, что только проявилось во мне! А ведь я ему, для него - нёс эту воду! Этот человек... У меня не было слов. Даже ругань застряла у меня в глотке. Я не знал, куда деться. Что сделать...
Я плюнул на камни и побежал, куда глаза глядят.
Убежал я недалеко. За холм. Чтоб не видеть ни Феодосия, ни пещеры. И там я сидел.
Сидел, сидел...
Я понимал, что уходить мне некуда. Что нет смысла идти даже в монастырь, за восемнадцать километров. Там никто не понимает моего языка, и все видели, что я приходил с Феодосией.
Просто, видимо, мне надо было побыть одному, чтоб прийти в себя от такой неожиданной и подлой обиды, нанесённой мне этим человеком, которого я - даже назвал аввой! Что значит - отец.
Я назвал этого человека отцом, а он...
Нет, я никак не мог прийти в себя. Солнце уже перешло середину небосвода, а я не находил в себе сил вернуться к пещере.
Чего только я ни передумал, сидя на камне и лёжа на сухой земле! И о своём несуразном прошлом, и о том, что меня, в общем-то, здесь и нет. А лежу я, бедный, в реанимации, в двадцать первом веке, и никак не могу прийти в себя.
Может быть, всё это - только изощрённая игра разума, галлюцинация. И никакой пустыни, никакой пещеры и никакого монаха Феодосия нет и в помине и никогда не было.
Так, всё так... но почему тогда столь тверды эти камни? Так жжёт это солнце, и так хочется есть?
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного...
Я начал молиться на закате.
Просил о помиловании. "Пусть я такой плохой, - думал я, - но, Господи! Неужели всё так безнадежно? Ты, вон, разбойников прощал, так помилуй и меня... Почему я оказался здесь? Почему Ты дал мне в наставники такого чудного, такого чёрствого и даже жестокого человека? А, Господи? Почему? Почему он насмеялся надо мной? А Ты всё видел и не защитил меня! Не помиловал! Может, Ты не видел? Помилуй, помилуй..."
Глава 30
Целый день я пробыл в одиночестве. К пещере вышел, только когда село солнце. Феодосий плёл корзину. Губы его чуть заметно шевелились. Он вкладывал Иисусову молитву в каждое переплетение прута.
- На вечер - сто Иисусовых молитв, - как ни в чём не бывало, сказал он мне.
- Читай их сам, - грубо ответил я.
Конечно, я немного перегорел. Теперь я догадывался, что не всё так просто с этой водой. Но не мог же я сдаться без боя.
Феодосий продолжал молча доплетать корзину. Да и сумерки опускались быстро.
- Почему ты молчишь? - не выдержал я.
- Читаю сто твоих молитв, - спокойно ответил он.
- Может, объяснишь мне, что произошло?
- Если бы ты был моим учеником, пришедшим ко мне по доброй воле, я бы ничего не сказал тебе. Я просто выливал бы твою воду до тех пор, пока ты не понял бы сам. Или - не ушёл бы туда, откуда пришёл.
- Я прошу тебя.
- Да, идти тебе некуда. И я не знаю, сколько ты пробудешь со мной.
- Не знаешь?
На этот вопрос Феодосий не ответил. Он закрепил последний прут и отставил готовую корзину в сторону.
- Ты подумал, что ощутил сладость молитвы. Ты решил, что молился сам. Но это не так. Бог подвёл тебя к началу пути. Бог вложил в уста твои молитву не более той, какую может вынести новоначальный. Остальное доделала твоя горячая, разгорячённая плоть. А ты решил, что чего-то достиг? И потому тебе не нужна пещера?
Тут уж настала моя очередь промолчать. С каждым словом монаха мне казалось, что и в сумерках заметно, как краснеет мое лицо.
- Гордыня твоя тебе незаметна. Но гнев - мы заметили оба. Ещё бы, что-то случилось не по-твоему! Гордыню можно скрыть до поры. А вот гнев - не скрыть. Гнев сразу покажет, есть ли в человеке гордыня, мгновенно выявит её.
На небе появились первые звёзды.
- Прости, авва, - сказал я.
- Проси Бога, - ответил он.
- Но ты... не обижаешься?
- Ты младенец, Всевлаад, - вздохнул авва. - Посочувствуй обидевшему. Солнце да не зайдет во гневе вашем; и не давайте места диаволу.
- Прости...
- Испытывай помыслы и действия.
- Я не успел даже подумать.
- Это значит, что в поступках твоих главенствует не Дух. И даже - не ум. Знаешь, что однажды сказал ученику Великий Антоний? Чтобы спастись, "не надейся на свою праведность, не жалей о том, что прошло, и обуздывай язык и чрево". Запомни и пойди прочти пятьдесят шесть Иисусовых молитв.
- Почему пятьдесят шесть?
- Потому, что сорок четыре твои молитвы я уже прочёл.
Я отошёл и подумал, что сделал всё, как велел Великий Антоний. Только наоборот.
Хватит ли мне пятидесяти шести молитв, чтоб запомнить?
Глава 31
"Какой же я дурак!" - думал я, ворочаясь на каменном ложе, покрытом старой шкурой. Всё мне становилось ясно. Или мне опять казалось, что всё ясно, в силу моей новоначальности, как выразился авва? Какие бездны открыты ему и закрыты для меня! А он почитает Антония, считает его большим себя и называет Великим. Смогу ли я когда-нибудь хотя бы приблизиться к этим людям по духу?
Ночь снова протащила меня по длинному коридору. Каждую ночь, засыпая, я надеялся на это и каждую ночь этого боялся. А вдруг там, в моём времени, я уже умер? Смешно, но мне не хотелось умереть и в этом времени. Мне не хотелось уходить из египетской пустыни. Ибо никто там, в двадцать первом веке, не назовёт меня "младенец Всевлаад". Никто не выльет воду мне под ноги. Нет, может, выльют, и не раз. Но никто не выльет воду мне под ноги - из любви ко мне.
Ночь вытолкнула меня в больничную палату. Это, вероятно, была уже не реанимация. В палате нас было двое. Напротив меня на койке лежал и не шевелился мужик, обвешенный трубками. Видимо, как и я.
Трубок у меня стало поменьше, но они ещё присутствовали.
Я попытался пошевелиться. Боль значительно уменьшилась. Сильнее всего болели голова и горло. Трубка в горле продолжала торчать.
Рядом с моей кроватью никто не сидел.
А я хотел её увидеть! Я хотел удостовериться, что она не бросила меня!
Аня... Жаль, что тебя нет...