- Погодите! - запротестовал тот, но полисмены уже волокли его прочь.
- Lex dura, sed lex! - крикнул вслед Алекс. - Прощайте, господин Кони!
На этот раз он беспрепятственно нажал кнопку, и кабина, описав мгновенную дугу, взмыла к звездам.
Шишак
Утром очухался, лежу, зырю в потолок. Фигово - мочи нет. И главное - не врубиться, где я так накандырился, что такая ломка. Ни фига вроде не было. С утра сволоклись командой Джона затаривать в угловой, там "Русскую" привезли, а у Джона с хозяином контракт, чтобы без талонов. Очередь подвинули, взяли двадцать ящиков. Джон автобус подогнал - и где он каждый раз нового шефа берёт? Старушенции в очереди, конечно раскрякались, но у нас железный уговор - с ними не связываться, ментовка нам ни к чему. Пусть крякают. Джон мужик широкий, отстегнул каждому по три чирика и по пузырю. Притусовались во дворе, оприходовали… а дальше не помню, хоть убей. Неужели меня с одного пузыря там ломает? Или добавляли где? Пошарил в ксивнике - вот они, все три чирика на месте, значит не добавлял.
Поднатужился, встал и повлёкся в ванну, подлечиться. Там у предка "Гусар" должен быть, полный флакон. Наклонился к зеркалу - блин! - ну и шишак! С два кулака. Теперь ясно, почему ломает, хорошо, что вообще копыта не откинул. Кто же это меня отоварил? Не иначе - Бык, больше некому. Ладно, Бычара, попомним мы тебе этот фингал, время придёт, у тебя два выскочат. Вот только за что мне Бык приложил? Он ещё тот мужик, над ним стебаться можно до опупения, не достанешь. Что же я ему такого сказал, интересно знать?.. на будущее, чтобы не повториться. Напрягся я, и вдруг выплывает из памяти фраза: "бытие кривой линии исходит от бесконечности прямой, но при этом последняя формирует её не как форма, а как причина и основание".
Я и сел. Всё. Приехали. Я, конечно, геометрию в школе мотал, но тут зуб даю от расчёски, что этого и без меня не проходили. Значит, крыша поехала. Ну, спасибо, Бычара, удружил, корешок. Ну да за мной не заржавеет, мне теперь всё можно, готовься, Бычара, высплюсь я на тебе всласть.
Втиснулся в "Монтану" и полетел Быка искать.
А у лифта стоит Шаланда - старушенция из соседней квартиры. У меня с соседями полный кайф, но Шаланда достаёт. И не так ты одет, и не так ты живёшь. Зудит хуже матери, словно я к ней в зятья прошусь. Вот и сейчас, пока лифт наверх ползал да вниз, она принялась мне мозги полировать. Берись, мол, за ум, бросай пьянку, работать иди, ты же мальчик хороший, лицо у тебя смышлёное, лоб, вон, какой красивый, благородный. И пальцем по шишаку - толк! Здесь мне и заплохело. Не от боли - не больно ничуть - а от догадки. Лифт я стопорнул - и наверх. В квартиру ворвался, к зеркалу припал - точно! - не шишак это никакой, а голова!
От такого зрелища крыша у меня точно поехала. От самого себя тащусь, узнать не могу. С фейсом сплошной ажур, рубильник цел, хлебало не разбито, всё как есть при себе, но сверх того ещё и голова. И мысли в ней, мля, разные, всё больше о том, что "когда искомое сравнивается с заранее известным путём краткой пропорциональной редукции, то познающее суждение незатруднительно". Нет, соображаю, Бык тут ни при чём, Бык так не может. Он по-простому, а с этой головой карточку так покривило, что на пленер показаться нельзя. А Джона пора затаривать. Это святое, потому что с бабками у меня не амбаристо. Прибрал я вчерашние чирики, а то мужики мигом раскрутят, на шишак плевок натянул до самого пупа - хоть и не по сезону, а всё сраму меньше - и повлёкся. Нашёл всех возле углового. Мужикам мой прикид до фени, Хоха, вон, вообще ходит словно бомж, но на плевок вылупились. Ленон так вежливо спрашивает:
- Ты, никак, менингит подцепил?
Короче, начинается стёб. В другое время я бы им ответил, а сейчас не могу, мысли раздухарились - мочи нет.
- Мужики, - говорю, - кто помнит, что вчера было?
- Я тебя предупреждал, - гундит Хоха, - чтобы полегче. У таких хмырей обычно весь генералитет в ментовке знакомый. Тебя, что, помели?
Псих Хоха явный. Какое "помели", если я тут? Только я хотел это Хохе культурненько изложить, как внутри словно щёлкнуло, и я всё вспомнил.
Пузыри мы оприходовали во дворе. Там домик стоит и рядом скамеечки. Законное место. Сидим, балдеем. И тут ползёт какой-то сморчок. Я его и раньше во дворе видал, но не обращал внимания, потому как человек я мирный. Но на этот раз он сам начал выступать. Здесь, трындит, детская площадка, как вам не стыдно - и дальше в том же духе. Я ему сперва ласково сказал: "Папаша, канай отсюда", - так он не понял. Опять за своё. Короче - достал. Дал я этому козлу в лоб раза два, несильно, даже очки не побил - он и уполз. А Ленон смеётся: "Ну, ты орёл! Не страшно было, что назад отскочит?" Накаркал, падла, - отскочило. Что теперь делать - ума не приложу. Надо сморчка искать. А где? Во дворе три дома, в каждом квартир до фига и больше. Потом допёр - в библиотеке! Где ещё такому быть, а если самого нет, то знать должны. Библиотека в нашем же квартале окнами на бродвей. Закатился я туда, спросил, а мне отвечают, что у них половина читателей в очках. Не выгорело. Хотел уже задний ход давать и вдруг гляжу: на полках книжки! И понимаю, что "аще кто не имея книги мудрует, таковый подобен оплоту без подпор стоящу: аще будет ветр, падётся". И опомниться не успел, как сижу за столом и листаю книжечку. И книжечка-то парашная, забоя ни малейшего, про чудика одного, у которого нос сбежал, но сижу, лишь порой через окно поглядываю, как на той стороне у сокового отдела очередь ждёт, пока наши Джона затаривают. Плакали сегодня мои бабки, на листалово променял. Злоба меня взяла: подумаешь, нос сбежал и генералом прикинулся! Если бы у того чувака чужой нос вырос - генеральский, да начал без спроса в генеральские дела соваться - вот был бы забой! И только я так прошурупил, гляжу - ползёт по улице давешний сморчок.
Книжечку я зафигачил куда подальше - и за дедом. В последнюю минуту догнал, уже на лестнице. Втиснулся за ним в лифт и… мне бы его за кадык взять, а я - перечитался, что ли? - беседу начинаю, слово в слово как тот, в книжечке:
- Милостивый государь! - говорю, - не знаю, как удовлетворительно объясниться… но согласитесь, мне ходить в таком виде и неприлично… тем более, что не имел чести получить вашего образования… Так что войдите в моё положение.
- Простите?.. - говорит хмырь, я а знай заливаю:
- Видите ли, во время вчерашнего недоразумения, о коем я глубоко сожалею… Здесь всё дела, кажется, совершенно очевидно… Ведь это ваша собственная голова! - тут я плевок содрал и по шишаку стучу.
У сморчка в зенках прояснело - допёр.
- Ах вот оно что! Так это не страшно, вы не беспокойтесь, я не в претензии, у меня работа такая - умом делиться.
- Вам же самим нужно, - канючу я, - заберите…
- Да нет, - скалится тот. - У меня ничего не убыло, у мыслей природа такая, что ими можно делиться сколько угодно без всякого ущерба для себя. Пользуйтесь на здоровье, я очень рад… - тут он мне ладонь пожал и - фюить - из лифта!
Полный облом.
Как день скинул - не знаю. Без бабок, трезвый и при мыслях. Хоть обратно в библиотеку беги. Под вечер ожил, закатился к Светке. Светка в аптеке калымит: место фартовое, в жилу. У других шмар вечно стоны: "Ах, я забеременела - женись!.." - а за Светкой такого не водится, будь спок, она у себя в аптеке всё что надо по этой части вовремя добывает. И на опохмел у неё всегда можно пару флаконом календулы стрельнуть или пиона. Но шмонает от неё как от зубного врача - я этого не выношу. А так баба крутая, не соскучишься.
Только сегодня мне и Светка не в дугу. Мысли одолевают, и кроме книжных уже и свои проклёвываются. Зачем живу? Что в жизни видал? Пузыри один от другого не отличаются, сегодняшний заглотил - вчерашнего уже не помнишь. Видик посмотреть, на дискотеку смотать, со шмарой трахнуться, так без газа не в кайф, а под газом - назавтра как не было ничего. А другие как-то живут. Неужто всё книжки листают?
- Свет, - говорю, - ты чего делаешь, когда одна дома остаёшься?
- По тебе вздыхаю.
- Да я серьёзно. Ну, с нами потусуешься, у телека побалдишь, а дальше что?
- Что-то ты темнишь, - говорит Светка, - жениться, что ли, хочешь? Так я за тебя не пойду. Просто так ты мне годишься, а в мужья - извини-подвинься. Квартиру в притон превращать не дам.
Вот дура озабоченная! Больно мне надо жениться…
- Я не о том. Мне просто интересно.
- Ну ты удод назойливый! Ты зачем пришёл: ко мне или так и будешь Муму мочить?
- Дура! Не видишь, что ли - голова у меня! И мысли в ней ползают как червяки. Жизни от этих мыслей нет!
Светка на меня вызверилась:
- Это какие же мысли? У тебя их и в заводе не было. Давай, рожай, что намыслил?
Я и выдал ей по-умному, что размышляю о том, как "здравый свободный интеллект схватывает в любовных объятиях и познаёт истину, которую ненасытно стремится достичь".
Тут Светка взорвалась.
- Ты что, - кричит, - с прибабахом? Раз ты ко мне пришёл, ты меня должен в любовных объятиях схватывать, а не истину свою вонючую!
- Да не я это! Сами они в голове живут… Это меня очкарик заразил. Кранты мне, понимаешь?
Видно крепко меня достало, если Светке плакаться начал. А у той сразу морда жалостливая стала.
- Погоди, - говорит, сейчас что-нибудь придумаю.
Уходит и возвращается с двумя блямбами вроде виноградин, но чёрных.
- Глотай, только целиком, они горькие.
А мне уже: что план, что отрава - разницы нет. Проглотил. И через десять минут меня так повело, что еле в сортир успел вскочить. Понесло как из брандсбойта. А Светка через дверь стебётся:
- Не дрейфь, это глистогонное. Прочистит как следует и будешь в норме.
Не ждал я такой подлянки. Так всё ночь и провёл на очке. К утру полегчало. Вылез смурной, словно с будуна. Не сразу и допёр, что права Светка оказалась, отпустило меня. К зеркалу подошёл - нет шишака. Фейс в порядке, волосы платформой, а шишака нет. И мыслей чужих как не бывало. Жизнь сразу лайфом обернулась. На радостях и Светку простил, а ведь собирался ей козью морду устроить. Перспектива впереди хрустальная: Джона обслужить, бабки - на карман, пузырь раздавить… Хорошо всё-таки, что Светка в медицине шурупит, а то листал бы сейчас философию да моргал бы на библиотекаршу. Кадра она вроде ничего, но сразу понятно, что перепихнуться с такой можно только через кольцо. Ну и фиг с ней. Главное - со мной порядок и в душе крутой кайф.
Но Бычару я всё равно укорочу. В другой раз вперёд думать будет.
Фундамент
Иннокентия Станового звали Кешей, а фамилия у него была Жилкин.
Когда-то, много лет назад, Кеша, поддавшись на уговоры отца, окончил техникум и был распределен на сталепрокатный, где и проработал несколько месяцев на прокатном стане. Хотя никакой склонности к металлургическому производству Кеша Жилкин у себя не замечал. С юных лет Кеша хотел быть знаменитым писателем. Не просто писателем, а обязательно знаменитым, чтобы его портрет висел в кабинете литературы между Гоголем и Пушкиным. А что он, Иннокентий Грозное (в ту пору Кеша собирался брать именно такой псевдоним) вовсе не умер, а живет и здравствует, так композитор Пахмутова тоже жива и здорова, что не мешает ей висеть между П.И. Чайковским и А.П. Бородиным.
Псевдоним будущий великий писатель выбирал тщательно и любовно. Ясно ведь, что нельзя остаться в памяти потомков, если носишь несерьезную фамилию Жилкин. Сначала собирался стать Буровым (когда придумывал бесконечные продолжения любимой книги "Капитан Сорви-голова"), потом, увлекшись сочинением детективов, нарек себя Грозновым, а в результате оказался Становым - в честь громыхающего и воняющего окалиной прокатного стана.
Отец, заставивший Кешку получить рабочую специальность, сыновьих увлечений не разделял, но в конечном счете именно он оказался прав.
- Мечтания твои - один пар! - внушал он сыну в минуты вечернего отдыха. - Основания под ними нет. Без фундамента никакое строение стоять не будет. Даже в памятнике, что главное? Пьедестал! Ежели у памятника подножие жиденькое, то ему мигом нос пообломают.
Кеша пытался апеллировать к роденовскому шедевру, но отец про граждан Кале не слыхивал и сыновьим доводам не внимал:
- Ты слушай, что отец говорит! Хлипок ты о великих людях рассуждать. Сначала простым человеком стань, профессию получи, а там, глядишь, дурь из башки сама выйдет…
Кеша, признавая отцовскую правоту, умолкал. Ведь и в самом деле без фундамента ничего долговечного не выстроишь. В воображении возникал монумент великому писателю Иннокентию Борецкому. Пьедесталом ему служил гранитный монолит, скала, чем-то напоминающая Гром-камень. И с этой высоты бронзовый гений задумчиво смотрел на город, распростертый у его ног.
А пока, послушный отцовской воле, Иннокентий Жилкин закончил техникум и пришел на завод к прокатному стану - машине весьма и весьма основательной, которая, разумеется, тоже не могла бы существовать без соответствующего фундамента. Себя Иннокентий успокаивал разумными словами о необходимости изучать жизнь не по книгам, а по жизни. К тому же, рабочая биография современному писателю очень даже пригодится. Это прежде, чтобы тебя назвали писателем, нужно было родиться графом, сейчас писателями становятся. И заводская юность будет неплохим фундаментом для будущей биографии.
Трезвые мысли заставили его отложить на время сочинение приключенческих и детективных повестей, неизменным героем которых был сам Иннокентий, только умудренный жизнью и совершенно седой, и начать многотомную эпопею "Прокатный стан". По задумке это сочинение должно было сделать его знаменитым, словно Гладков и Проскурин вместе взятые.
Отец уже давно махнул на непутевого сына рукой и ездил на зимнюю рыбалку один, а мать так даже была довольна, что у сына такое тихое увлечение.
- Другие водку хлещут, - хвалилась она в разговорах с соседками, - а мой, слава Богу, тихий. Глаза вот только портит…
Двухтомный монстр остался недописанным, однако именно он позволил Иннокентию Становому поступить в Литературный институт имени А.М. Горького. Отец, узнав таковую новость, задумчиво произнес: "М-да!..", а мать расплакалась и ушла на кухню, готовить к чаю любимый Кешин кекс.
Так Кеша Жилкин стал писателем Иннокентием Становым.
В институте Иннокентий учился средне, но старательно, понимая, что на одном таланте без серьезной базы великим писателем не станешь. Недаром и Пушкин, и Салтыков-Щедрин кончали не путягу и даже не техникум, а Царскосельский лицей. С товарищами, в полном соответствии с полученной характеристикой, был ровен. Не обижался даже, когда безжалостные сатирики дразнили его Становым-Жилкиным. Понимал, что промахнулся с псевдонимом, но менять его больше не собирался. Придет время, и прославится фамилия Становой В конце концов, гоголь - всего лишь птица водоплавающая, а кто это сейчас вспоминает?
Стараясь подвести под псевдоним солидный фундамент, начинающий писатель Иннокентий Становой за свой счет скатал в Бурятию, объездил окрестности Станового хребта. Результатом была его первая крупная публикация, очерк "У нас на Олекме". Загадочные топонимы "Тында" и "Ерофей Павлович" появились в его речи за год до начала строительства магистрали века, а потом писатель Становой на правах старожила ездил на БАМ много и всегда за казенный счет. И в Союз писателей его приняли на "ура", по первой же книге очерков.
Так начинающий писатель Иннокентий Становой стал писателем известным.
При первой же возможности Иннокентий перебрался в Москву, поскольку именно в этом звуке что-то слилось для его сердца. Усердно посещал все собрания и междусобойчики, на которые был допущен, но в начальство не рвался, понимая, что секретарем Союза ему быть еще не скоро, а вот врагов таким манером нажить можно весьма быстро. Зато, как и многие иные литераторы, он охотно встречался с читателями. Бюро пропаганды платило за одну такую встречу двенадцать рублей пятьдесят копеек. Не Бог весть какие деньги, хотя иные неудачливые коллеги только на них и существовали. Иннокентий Становой ходил на встречи с читателями не ради денег, а утверждаясь в собственных глазах. Казалось бы, жалкая жилконтора, а собрался народ, смотрят, слушают, вопросы задают… Выступление свое известный писатель Становой отработал раз и навсегда. Включало оно краткий рассказ о трудовом пути и воспоминания о Сибири, об Алданском нагорье, Яблоновом и Становом хребтах.
Короче, жизнь удалась, и даже отец, давно вышедший на пенсию, ругал во время доминошных баталий не сына-вертопраха, а всю литературу вообще.
- Пустое это дело, - говорил он, выщелкивая дубль пусто-пусто, - основательности в нем ни на грош! Уж я-то знаю…
И соседи соглашались: кому еще знать, как не Жилкину-старшему? - у него сынок в московских писателях ходит!
Если бы Иннокентий услыхал эти разговоры, он бы снисходительно улыбнулся, но втайне согласился бы с отцом. Ибо знал, что под личиной Иннокентия Станового по-прежнему прячется Кеша Жилкин, мечтающий стать знаменитым писателем Буровым, Грозновым или, в крайнем случае, Борецким. И как в детстве, ночами придумывались истории не о героической прокладке очередного тоннеля, а нечто остросюжетное: будто все против тебя, но ты самый крутой и умеешь такое!.. И милиция явится лишь в последнюю минуту, когда преступники уже будут размазывать по небритым щекам кровь и сопли… И тогда можно повернуться и гордо уйти, потому что тебе не нужно ни денег, ни славы - ничего, кроме чувства выполненного долга.
Когда на страну обрушилась перестройка, Становой, в отличие от некоторых, не потерял ни головы, ни почвы под ногами. Покуда одни пытались жить, словно ничего в стране не происходит, а другие спешно кропали обличительные статьи и скороспелые романы о проклятом социалистическом прошлом, Иннокентий Становой, запершись ото всех, лихорадочно творил. Нутром Иннокентий почуял, что время производственных романов о сталепрокатном и горнопроходческом деле ушло безвозвратно, а на смену идет новая литература.
Лишь в безвозвратном детстве писал Иннокентий так быстро и весело, не затрудняясь конструированием причудливого сюжета, ибо все перипетии были придуманы едва ли не тридцать лет назад. "Карьера Седого" была закончена и вышла в свет как раз в ту минуту, когда читающая публика начала уставать от "белых одежд" и "невозвращенцев" всех мастей.
Иннокентию Становому не пришлось даже подстраиваться под перестройку. Он и прежде не особо врал, и сейчас не слишком заискивал. Только раньше, в угоду цензорам, писал с заглавной буквы существительное "Партия", а теперь, в угоду редакторам, принялся писать таким же манером существительное "Бог". Хотя и прежде, и теперь смеялся над таковыми нюансами и держал дулю в кармане.
За первой книжкой пошла вторая, третья, пятая… У Иннокентия Сергеевича появились деньги, интервью на радио и телевидении, так что на встречи в жилконторах он уже не ходил, тем более, что пенсионерки, собирающиеся на такие мероприятия, если и читали книги, так только великих писателей прошлого, и фамилию очеркиста Станового слышали впервые. Теперь эта фамилия красовалась на каждом лотке и была на слуху у всех.