Железный век (сборник) - Логинов Святослав Владимирович 9 стр.


Случались и неприятности, такие, которых людям, чуждым литературы, и представить никак нельзя. Казалось бы, великая радость - встретить неорганизованного, дикого читателя, не того, что пришел на встречу, а который просто читает твою книгу. Такого читателя Иннокентий впервые встретил в метро. Бугаистого вида парень сидел, выставив в проход ноги в навороченных кроссовках, и читал "Месть Седого" - третью книгу серии, для которой совсем недавно была сделана допечатка. Иннокентий Сергеич случайно глянул через плечо, затем наклонился, чтобы посмотреть на обложку. Да, это была именно "Месть Седого"!

Хотелось крикнуть на весь вагон: "Это я!., я написал эту книгу! Молодой человек читает книгу, которую я написал! Скажите, ведь вам нравится? Правда, интересно?.."

Парень загнул углы разом у десятка страниц, захлопнул книжку, подобрал выставленные ноги и поднялся, собираясь выходить. Иннокентий Сергеевич, всю жизнь бережно относившийся к книгам, вскинулся было сделать замечание, что нельзя, мол, вот так… углы загибать, - но глянул в бритый затылок читателя и промолчал. Понял, что ответа не услышит, а если и услышит, то такой, что лучше бы его не слыхать.

"И это называется читатель!.. - с горечью размышлял Иннокентий Становой, шагая к эскалатору. - Петрушка гоголевский, вот это кто! Телевизора в дорогу не взять, вот и захватил книжечку. А сам явно из братков… да Седой с таким бы живо разделался!"

В следующем романе - "Знак Седого" - проходной, но особо негодяистый персонаж, известный под кличкой Читатель, получил от автора скверную привычку приобретать лучшие из выходящих книг, а по мере прочтения драть из них страницы. Именно по этому признаку Седой вычислил Читателя и расправился с ним круто и безжалостно.

Впрочем, ни критика, ни читатели не заметили литературного изыска, "Знак Седого" расходился не лучше и не хуже предыдущих книг. Зато на обложке томика Становой обнаружил любопытную рекламку: "Новый роман классика остросюжетной прозы".

Это было неожиданно и отчасти стыдновато, как всегда при исполнении детской мечты. В аннотациях Иннокентия уже называли знаменитым, сравнивали со Стаутом, Чейзом и Гарднером, но классиком обозвали впервые.

А некоторое время спустя Иннокентий Сергеевич скользил по напыщенной надписи уже без всяких чувств. Мало ли как издательство считает нужным рекламировать кассовых авторов, они не учат его писать, он не учит их торговать. Обозвали классиком - и пусть их.

Была, впрочем, и еще одна мысль: о причастности к литературному процессу. Очень четко представлялось, как жили великие, о чем думали, что любили кушать на обед. И главное - как творили. При перечитывании знакомых с детства книг виделось уже не безусловное совершенство, а обычный текст, который можно править и улучшать. Вместе с тем, открывая изданные опусы соперников, Иннокентий Становой обнаруживал в них сплошной набор благоглупостей пополам с нелепостями. Вывод мог быть только один: не врет аннотация, сгоряча забацанная обормотом-редактором. Иннокентий Становой, конечно, покуда не классик, классиками становятся лишь после смерти, но судьбы этой ему не миновать. Истечет десять или двадцать лет, появится два или три десятка новых книг, и люди поймут, кто живет среди них.

А что касается жанра, так Майн Рид тоже был приключенцем, а Конан Доил так и вовсе детективщиком. А если вдуматься, то и творчество Гоголя наполовину представляет собой презираемые интеллектуалами рождественские повести.

Теперь Иннокентий Сергеевич с особой любовью брал в руки "Знак Седого", нежно проводя пальцами по глянцу обложки, серебряному тиснению заглавия. Но, конечно, в этих мыслях писатель Становой никому и никогда не признался бы. Честно говоря, он даже самому себе не особо в этом признавался. Просто в движениях появилась некоторая вальяжность, в выражении лица - особая значимость, словно лицо не живому человеку принадлежало, а смотрело с репродукции в школьном кабинете. И еще в речах все чаще стали обнаруживаться императивы.

Иннокентий Сергеевич отпустил медную с проседью бородку а 1а Иван Тургенев и романы стал выдавать не по четыре штуки в год, а всего лишь по два. Зато они обрели солидную полноту и упаднический изыск, осуждавшийся в те времена, когда Иннокентий Становой учился в Литинституте. Изыск, впрочем, подпускался строго дозировано, чтобы не повредить коммерческому успеху.

Жизнь складывалась правильно, и ничто не указывало, что в скором времени обнаружатся в ней предвестники событий невозможных, отвратительных и, прямо скажем, кафкианских.

Начались неприятности в ту пору, когда писатель Становой жил один. Вообще-то Иннокентий Сергеевич был женат, но супруга любила комфортную жизнь и частенько пребывала в пансионатах, где укрепляла шаткое здоровье. В один из таких периодов Становому позвонили из редакции какого-то окололитературного журнала и просили о встрече. Интервью Иннокентий Сергеевич дать согласился, но сказал, что сам никуда не поедет, так что пусть корреспондент приезжает к нему домой.

Корреспондент оказалась миловидной девицей приятственных форм и с сексопильным выражением личика. Иннокентий, распалившись воображением и ощущением свободы, возжаждал интима, а вместо того получил по физиономии.

Дело, как говорится, житейское. Существует такая разновидность сексуально неудовлетворенных особ, которых хлебом не корми, только дай повод мужчине в морду заехать. Обычно их удается вычислить по стервозности, просвечивающей в каждом движении, но на этот раз у Станового случилась осечка. Едва знаменитый респондент попытался мягко, но уверенно привлечь к себе пышнотелую блондинку, как та размахнулась и влепила писателю звонкую оплеуху.

В следующее мгновение корреспонденточка взвыла и отскочила в сторону, схватив быстро распухающую правую левой рукой.

Разумеется, Иннокентий Становой не был способен ударить женщину, даже рефлекторно не мог бы дать сдачи, хотя резкий поступок журналистки оскорбил его до глубины души. Иннокентий был готов к отказу и даже не обиделся бы на отказ, ибо считал, что окончательное решение в таких вопросах принадлежит женщине. Но и женщина должна понимать, что перед ней живой человек и, значит, руки распускать не следует. Ситуация, конечно, пренеприятнейшая, единственное, что можно сделать в данном случае, это выпрямиться и холодно произнести: "Сударыня, прошу меня извинить, но полагаю, нам больше не о чем разговаривать!" - после чего быстренько выпроводить идиотку вон. И уж конечно, пальцем к ней не прикасаться.

Однако, немедля вслед за дурным своим поступком, журналисточка заорала столь же дурным, ничуть не интеллигентным голосом. Да и сам Иннокентий Сергеевич был ошарашен, ибо почувствовал, что ручонка недавней собеседницы отскочила от его щеки, словно не по живому ударила, а втесалась с размаху в камень или металл. И звук был гулкий, долгий, совершенно колокольный звук.

Девица вылетела на лестничную площадку, судорожно ткнула пальчиком мимо кнопки лифта, потом ткнула второй раз и лишь с третьей попытки сумела вызвать неторопливый механизм.

- Диктофон! - предупредительно крикнул опомнившийся Становой.

Корреспондентка с решимостью отчаяния вырвала казенное имущество из писательских рук и канула в кабине. Долгий стон сопровождал ее исчезновение, словно в лифте интервьюерка лишилась наконец столь тщательно лелеемой невинности.

Иннокентий Сергеевич вернулся в комнату, с опаской приблизился к зеркалу, внимательно осмотрел пострадавшую часть лица. Никаких изменений он не обнаружил. Даже злосчастная пощечина не оставила следов. Ровный бронзовый загар, приобретенный во время недавней поездки в Крым, жесткая медная бородка, поперек лба - след ночных размышлений - глубоко прорезанные морщины. Красивое лицо, между прочим, словно оттиск на памятной медали. И чего этой кретинке вздумалось руки распускать?

Иннокентий Сергеевич вспомнил металлический гул и мгновенную твердость собственного профиля и поежился от предчувствия грядущих бед. Хотя, нет, мягкая щека, никакого металла, даже зубы все свои, хотя у одногодков уже по полчелюсти стальных зубов.

На следующий день Иннокентий Становой съездил в писательскую поликлинику и записался на все анализы, которые там делались.

Отклонений обнаружено не было, если не считать слегка повышенного гемоглобина. Однако именно эта мелочишка обеспокоила Иннокентия Сергеевича более всего. Ведь в гемоглобине содержится железо, а Иннокентий Сергеевич никак не мог забыть долгий металлический звон, так напугавший корреспондентку.

Вернулась из дома отдыха домой отдохнувшая жена, и жизнь стала вовсе невыносимой.

- Что ты топаешь, будто статуя Командора? - скорее объявила, чем спросила супруга в первый же вечер.

Иннокентий Сергеевич ужаснулся, словно благоверная застукала его в объятиях интервьюерки. Действительно, прежде он ходил мягко ступая, а теперь шаги приобрели монументальную тяжеловесность Еще одно предчувствие камнем легло в основание грядущих бед.

Жизнь обратилась в непрерывный кошмар. Приходилось следить, чтобы ноги в шлепанцах не громыхали по паркету, чтобы голос не гремел набатом, чтобы в движениях хотя бы изредка исчезала монументальная величественность. Иннокентий Сергеевич извелся, но ничуть не похудел, да и осанка оставалась гордой, как никогда. На дворе давно метелился февраль, но бронзовый ялтинский загар не уходил со лба и щек маститого прозаика.

Писательская работа Станового почти застопорилась. Не лежала душа живописать похождения Седого, когда с тобой происходит таинственная и почти неприметная стороннему взгляду метаморфоза. Конечно, жить надо, так что совсем Иннокентий трудов не бросал, однако "Прозрение Седого" обещало стать не столько боевиком, сколько мистическим триллером. Теперь отставной майор (еще в детстве Становой решил, что его любимцу хватит этого звания) боролся не с простой уголовщиной, а с мерзавцами, владеющими традиционной магией вуду и современными приемами зомбификации. Чудилось, что если Седой справится с потусторонней напастью, то и автору его тоже все сойдет с рук.

Ан не сошло. Писал Иннокентий помалу, без излишней суетливости и видел, как ложатся на экран монитора чеканные строки, словно вырезанные на темной бронзе, из какой льют монументы. Величие надвигалось командорской поступью и, когда в очередной статье все детективное творчество Иннокентия Станового было названо классикой жанра, писатель не выдержал. Сбросил в издательство поспешно дописанное "Прозрение" и, не заключив фьючерсного договора на очередной роман, уехал. Бежал в неизвестность, скрываясь от собственной широкой известности.

В деревне Антипенки Иннокентий купил домик, за неделю силами местной шабашки сделал ремонт, завез новую мебель и вселился сам. Супруга, ценившая городской комфорт, осталась в Москве. Она единственная знала местожительства мужа, но сообщать кому-либо новый адрес ей было настрого запрещено - даже ближайшим друзьям.

Наконец Иннокентий Сергеевич мог вздохнуть свободно. В Антипенках книг не читали, о писателе Становом никто не слыхивал. Только здесь, среди заброшенных пашен и березовых просторов, можно было сбросить с плеч тяжкое бремя величия.

Как и прежде, Иннокентий Сергеевич вставал когда вздумается и ложился, как глаза слипаться начнут, но, вставши утром, не спешил к компьютеру, а отправлялся прогуливаться в рощу или принимался устраивать перед домом альпийскую горку, на которой намеревался посадить серо-голубую цинерарию, целозию гребенчатую и диклитру, в просторечии называемую "разбитым сердцем". Впрочем, роща ничуть не напоминала шишкинское благолепие, а была вся как есть завалена буреломом, а альпи-нариум, в полном соответствии с предсказанием великого чешского писателя Карела Чапека, никак не желал принимать величественные формы. Пока ворочаешь камни, набранные вокруг дома, сам себе кажешься титаном, а потом глянешь трезвым оком - и не горку видишь, а кучку. Как сказал бы отец - нет в ней основательности, настоящего фундамента нет.

Не давала покоя и многолетняя привычка к письменной работе. Как-то, пройдя заброшенным, десять лет не паханным, колхозным полем, Иннокентий Становой вдохновился густым туманом и, вернувшись с прогулки, безо всякой цели принялся живописать природу:

"Луговина, усыпанная росными бриллиантами, туманится в предутренней тишине. Все покуда спит. Но, чу!.." - написавши "чу", Иннокентий Сергеевич в ужасе изодрал листок. Он понял, что опять творит нетленку, великое произведение, над которым будут млеть потомки, но которое безжалостно расправится с самим великим писателем. С каждым легшим на бумагу выстраданным словом начинали твердеть скулы и бронзоветь щеки.

Нет уж, хватит, отписал свое, лучше как следует заняться альпинариумом, чтобы не пропали даром семена крокусов, долгоцветки и золотистого седума, в народе именуемого очиткой. Весь этот посевной материал был куплен еще в Москве после долгих консультаций со специалистами. Лишь молодило и фестуку писатель Становой решительно отказался приобрести, поскольку названия этих цветов звучат отвратительно.

К размышлениям о цветнике Иннокентий Сергеевич вернулся, когда обнаружил на опушке леса камень. Полутораметровая гранитная глыба стоймя выпирала из земли. Должно быть, когда-то она служила межевым знаком, потому и была поставлена на попа, однако скупое изящество линий напоминало о резце скульптора. Только природа или гений могут сотворить такое, а потом небрежно бросить в пустыне. Раз увидав каменюку, Иннокентий Сергеевич уже не мог успокоиться. Он понял, что эта вещь должна стоять перед его домом, послужить основанием цветника.

Страшно было даже подумать, сколько может весить этакое диво, однако Иннокентий Становой трудностей не устрашился. За три поллитры местный тракторист Кеша выкорчевал камень из земли, на тракторных санях доволок до дома и опрокинул в подготовленный приямок. Выбор Станового он одобрил, сказав, что ежели заново подрубать дом, то основательней камня под фундамент не сыщешь.

Остаток дня Иннокентий Сергеевич выкладывал вокруг основания остальной материал, стараясь, чтобы камни ложились концентрическими кругами. Устал как никогда прежде, в избу уходил, волоча налитые свинцом ноги. Усталый уходил, но довольный, тут лучше не скажешь.

Проснулся Иннокентий Становой до света. Непривычные к физическому труду руки болели, не отпускало ощущение тяжести и металлического скрежета в суставах. Однако отставной писатель решительно поднялся и вышел на крыльцо.

Камень возвышался перед окнами, огромный, величественный. Он сам по себе казался монументом, но более всего походил на пьедестал. С трудом передвигая неподъемные ноги, Иннокентий Становой приблизился к камню, навалился животом и вполз на вершину. Поднялся во весь рост, оглядел окрестности.

"Земли вчера не успел наносить, - мелькнула мысль, - и цветами засеять. Потом ведь дрянь какую-нибудь посадят, настурции, а то и вовсе цинию…".

Затем, оставив мысли о бренном, Иннокентий Становой выпрямился; словно Пушкин, изваянный Аникушиным, вдохновенно отставил в сторону руку и замер, глядя на восход.

Жил-был…

Если в комнату заходит Гриша Гришелин - работы не будет. Говорят, группа матобеспечения держит Гришелина только для того, чтобы дезорганизовывать деятельность других отделов. Гришелин появляется, и сотрудники чужой лаборатории собираются вокруг него, никто уже не работает. Причем Гришелин никогда не заходит просто поболтать, у него всегда "дело". И сейчас он вошел в лабораторию Цуенбаева решительным шагом и с выражением лица, какое бывает только у очень занятых людей. В руках он держал авторучку и чистый лист бумаги.

- Больше минуты не отниму, - предуведомил Гришелин, - у меня небольшой социологический опрос. Представьте, что вы идете по лесу и несете курицу…

- Какую? - тотчас спросил Саша Глебов. Саша был у Цуенбаева лаборантов и учился в университете на вечернем и потому считал необходимым в каждую проблему вникать обстоятельно.

- Ощипанную, второй категории, - ответил Гриша.

- Не понимаю, как меня может занести в лес с ощипанной курицей в руках.

- Вот привязался!.. - не выдержал новоявленный социолог. - Ну, дачу ты снял на лето в деревне и теперь идешь туда через лес. А курицу купил в городе и несешь, чтобы сварить суп. С лапшой. Теперь доволен?

- Я не ем лапши.

- Тогда - бульон или еще что-нибудь. Короче, идешь по лесу, с курицей, а навстречу тебе лисица. Настоящая, с хвостом. И она говорит тебе человеческим голосом: так, мол, и так - отдай мне курицу, а то у меня лисята малые плачут, есть просят. Твои действия?

- Ущипну себя покрепче, - сказал Гриша.

- Хорошо, ущипнул, синяк получил, а лиса по-прежнему просит.

- Тогда, отдам.

- А ты, Верунчик?

- Конечно, отдам… - растерянно сказала Верунчик. - А что, кто-нибудь отвечает по-другому?

- Изредка, - произнес довольный Гришелин. - Два человека, причем, обе женщины. Первая сказала, что у нее тоже малые дети кушать хотят, а поскольку второй курицы с собой нет, то предложила эту пополам делить. А одна - вы ее знаете - из группы ПМР, которая по утрам за полставки полы моет, так знаете, что она ответила? Я, говорит, лисе курицу протяну, а потом как дам по башке и буду и с курицей, и с лисьим воротником.

- Да что же она? - не выдержала Верунчик. - У лисы ведь дети останутся!

- Вот и я это сказал, а она мне, что никаких там лисят нет, лисы врут всегда. Каково?

- Логично, - произнес Саша, - но противно.

- Ладно, - подвел итог Гришелин. - Ваша комната меня оригинальными ответами не обогатила. Стандартно мыслите.

- Ты на всех не говори, - обиделась за коллектив Верунчик. Подкузьмил двух лаборантов - и рад. Я, может, и стандартно мыслю, а ты бы Олега спросил или самого Цуенбаева, - Верунчик кивнула на стеклянную дверь профессорского кабинета.

- Ваш господин и повелитель - опасный человек, - сказал Гришелин. Он горд и властолюбив, словно он не бай, а по меньшей мере хан. Подходить к нему с вопросами не рекомендуется. А Олега я спрошу, хотя он и зануда, и все его ответы можно предсказать на год вперед. Он будет долго выспрашивать подробности, а потом отдаст курицу.

Открылась дверь, и в лаборатории появился герой разговора: Олег Савервальд. Относился Олег к несчастливой породе вечных МНСов. Уже много лет он сочинял кандидатскую диссертацию, делал замеры, собирал их в бесчисленные таблицы, обрабатывал на ЭВМ. Органические диамагнетики, которые Савервальд нагревал и охлаждал в самодельном термостате, изменяли в зависимости от температуры свои свойства, но диссертации из этого почему-то не получалось. Что же касается Цуенбаева, то он ценил сотрудника за способность блестяще отрабатывать стандартные методики, а с диссертацией не торопил, хотя и не мешал.

- Вот он! - обрадовалась Верунчик. - Ну-ка, Гришуля, давай тест.

Гришелин начал излагать с самого начала. Савервальд внимательно выслушал, а потом произнес:

- Я бы попросил лисицу сбегать к математикам и больно укусить товарища Гришелина за самое нежное место, чтобы он не болтался где попало и не отвлекал людей от дела. И отдал бы ей за это две и даже три курицы.

Назад Дальше