- Это оттого, что я закрестил все входы! - убежденно ответил мой спутник. - Иначе страсть что было бы: живыми не ушли бы! В замке панны Ядвиги мы ночевали. Люди его за сто верст обходят.
Около полудня наше странствие наконец закончилось, и я с насаждением почувствовал себя, после солнцепека челнока, в мягком кожаном кресле, в прохладной комнате, за стаканом холодного белого кваса. Я поведал приятелю, что с нами произошло.
- Ты третий очевидец, который повторяет мне один и тот же рассказ, - ответил хозяин. - Правда, подробности разные, но сущность одна и та же - дама просит разбить ее браслет. По моему убеждению, ты видел не сон: ты видел сквозь сон какую-то древнюю быль. Кстати, тебе известно предание, которое связано с этим замком?
- Не слыхал, пожалуйста, расскажи!
- Говорят, в семнадцатом веке замок принадлежал какому-то важному польскому магнату. Имел он красавицу дочь по имени Ядвига. Была она просватана за молодого рыцаря, произошло торжественное обручение, и в разгар веселого пира невеста вдруг побледнела и впала в глубокий и долгий обморок.
С трудом ее привели в себя, и она, озираясь, рассказала, что какая-то непостижимая сила внезапно перенесла ее из-за стола, за которым она сидела, в дремучий лес. Стояли сумерки, слышался все приближающийся волчий ной.
Она в испуге кинулась бежать, но звери догоняли ее.
- Спасите! - закричала она. И в ту же минуту перед ней вырос высокий человек весь в белом, с огромными страшными глазами, и вытянул вперед руку: волки остановились, сбились теской гурьбой и завыли.
- Я спасу тебя! - произнес страшный незнакомец. - Но за это ты должна стать моей женой!
- Я не могу… Я невеста другого! - ответила Ядвига.
- Ты будешь моей! - настойчиво повторил человек в белом.
- Никогда! - воскликнула она.
- Будешь! И вот тебе знак обручения со мной!.. - Он с силой бросил в нее чем-то твердым.
Ядвига почувствовала резкую боль в руке, очнулась и увидела себя в своей комнате.
Рассказ всполошил весь замок. К ужасу всех, на левой руке Ядвиги оказался совершенно никем не виданный брас-лет-змея, сделанный из какого-то зеленого вещества. Попытки снять его оказались безуспешными; стали пробовать распилить или сломать его - Ядвига закричала от сильнейшей боли, и браслет пришлось оставить на ее руке.
Свадьбу отложили. Несколько раз потом назначался день ее, и каждый раз перед входом в костел невеста впадала в глубочайший обморок и после него рассказывала, что была в лесу, и человек в белом уговаривал ее стать его женой и наконец заявил, что браслет - это цепь, связующая ее с ним, и до тех пор она не выйдет ни за кого замуж, пока не будет уничтожена эта цепь.
В дело вступило духовенство, но ни мессы, ни заклинания не помогли, и после одного из обмороков панна Ядвига скончалась. И когда с мертвой хотели снять браслет - из руки ее показалась кровь: браслет как бы сросся с телом. Его оставили, и Ядвигу похоронили в склепе под каплицей.
- Следовало бы собраться произвести там раскопки! - задумчиво добавил хозяин.
* * *
- Прошло много лет после этого разговора, и мой приятель наконец раскачался. Вот что я на днях получил от него, - Курбатов встал и достал из кармана письмо и зажег свечу. - "Дорогой друг! - начал он читать. - Лень прежде нас родилась на свете и потому…" Ну, это прелюдия обычная, а вот интересное… "Ты, конечно, не забыл о своем приключении в замке Ядвиги? Расскажу теперь о нем все дальнейшее. В прошлом году мы целой компанией исследовали замок и под грудой мусора и щебня отыскали вход в каплицу, а из нее - в подземелье. Там стоял небольшой открытый гроб: крышка его валялась на земле, а в гробу лежал женский скелет. К нашему изумлению, на костях левой руки его находился художественно сделанный зеленоватый браслет в виде змеи с изумрудными глазами: она даже показалась нам живой. Я стал снимать его, и вдруг он переломился у меня в руках на несколько кусков. Сделан он был из какого-то неизвестного металла.
В память нашей находки мы поделили куски браслета-змеи между собой и заказали себе по одинаковому кольцу из них. Вообрази, кольца эти стали нам приносить несчастья, и мы все четверо в конце концов должны были отделаться от них. Я со своим поступил просто: выкинул его в Припять, но три дьявольских зелено-чешуйчатых кольца еще бродят по свету. Берегись их!"
Мы молчали, думая о рассказанном.
* * *
Лил беспросветный дождь, тем не менее в условленный день ко мне съехался весь наш маленький кружок любителей непогоды, и в теплой столовой, за стаканом чая, затеялись обычные рассказы: речь на этот раз коснулась предопределения и гипноза.
Четвертый член нашего содружества, Павлищев, жизнерадостный человек лет сорока, слушал нас молча и помешивал ложечкой в стакане.
- А я вместо своего мнения прочту вам выдержку из своих записок… - сказал он и достал из кармана тетрадку. - Вот что произошло со мной лет восемь тому назад. Я очень увлекался собиранием народных преданий и даже выпустил в свет одну книжечку с ними. Лето тогда проводил я в имении, у тетки, и она посоветовала мне отправиться пешком с богомольцами в Пустынь и пожить с ними несколько дней.
Пустынь находилась от нас что-то верстах в шестидесяти, и дорога туда вела чуть не сплошь лесом. Совет пришелся мне по душе, и в одно прекрасное утро я сунул в карман револьвер, надел на спину брезентовый мешок с припасами и бельем, привязал поперек пальто, вырезал хорошую орешину и через сад выбрался на дорогу. Ну-с, а теперь начинается моя запись… - Павлищев сиял золотое пенсне и начал читать. "День стоял яркий, веселый, цвела рожь, пахло парным хлебом: сотни жаворонков звенели в небе, и сердце так и взмывало за ними от какой-то радости. Часа через два я уже шагал по широкому большаку, обсаженному еще екатерининскими березами. Простор открывался необъятный. Скоро я заметил в нети на зеленом бугорке кучку отдыхающих людей; она состояла из баб и двух мужчин; один был с длинной и узкой бородой: на нем темнел охваченный холщовым поясом подрясник, рыжеватые волосы двумя локонами свисали с плеч на грудь; другой был невысокий, в синей рубахе и портах, коренастый мужик лет сорока; русая короткая борода и волосы на голове вились тугими кольцами; бабы были в белых платках; около каждой лежало по котомке и коричневому армяку; на одной, самой пожилой, была городская клетчатая черная кофта и такая же юбка; все, конечно, были босые.
Приметив меня, странник приподнялся и воззрился острыми глазами.
Как водится, я поздоровался и присел около отдыхающих. Они направлялись в ту же Пустынь и охотно приняли меня в свою компанию.
Вожаком ее был странник; вид он имел елейный, и в то же время что-то беспокойное, испытующее мелькало в серых глазах его; среди женщин особым вниманием пользовалась старушка, одетая по-городскому.
Переждав самый разгар пекла и дав отдохнуть партии, странник поднялся и стал надевать котомку; начали собираться в путь и остальные.
Сперва все мы шли кучкой, потом мало-помалу растянулись вереницей; дорога сделалась песчаной, и идти стало труднее.
- А нынче до Пустыни дойдем? - спросила совсем молодая баба с болезненным бледным лицом.
- Где дойти! - отозвался странник. - Завтра, дай Господь, к вечерням поспеть!
Молодая вздохнула.
- Ничего, бабочка, держись, - подбодрила ее старушка. - Скоро лес начнется, идти вольготнее будет.
- А велик лес-то? - осведомилась одна.
Странник махнул рукой.
- У!., верст на тринадцать залег. Да какой: ни деревнюшки, ни жилья не встренем!
- А ночевать где же будем?
- А под елочкой, у огонька…
Баба промолчала и опасливо обвела глазами горизонт: там черно- синей бесконечной линией намечался бор.
- Сказывают, шалят в лесу-то? - промолвила она некоторое время спустя.
- Было это когда-то, Федосьюшка! - успокоительно сказала старушка. - Давно не слыхать ни о чем таком.
Солнце уже чуть клонилось к закату, когда мы свернули с большака и лес окружил нас; овеяло прохладой; по обеим сторонам встали высоченные стены из елей: левая сторона дороги еще видела солнце, правая уже насупилась и потемнела.
- Сейчас ключик студеный будет, - сказал странник. - Сладости необычайной. Воистину сказать - иорданская водица! Около него и заночуем.
Прошло с час, и багряные зубцы левой стены сразу погасли: солнце село, вскоре открылась небольшая лужайка с громадной шатровой елью посередине; почти у самого ствола виднелись несколько заросших ярко-зеленым мхом булыжин; из-под них выбивался кристальный ручеек.
Около него разложили костер; на наклонно воткнутых в землю палках над огнем повесили жестяные чайники; в золе пекли картошку; оживившиеся бабы разбирали свои котомки и приготовились к скудному ужину.
Чай и сахар оказались только у меня да у городской старушки и мы с ней явились в роли угощателей; остальные спутники вежливо и чинно подставляли свои кружки и выбирали самые маленькие кусочки сахара.
Ночь наступила полусветлая, июньская; мутно-синее небо казалось хрустальным; звезд смотрело не много, да и те казались какими-то мелкими искрами; отблеск костра шевелился кругом поляны, деревья стояли завороженные.
- Жутко, бабоньки! - проговорила Федосья и поежила плечами.
- Ай в первый раз идешь? - спросила старушка.
- В первый, бабушка, - созналась та. - Вдруг из-за куста кто-нибудь выскочит? На месте помрешь!
- Буде брехать! - сердито вскинулась третья баба с обветренным и почти черным лицом.
- Безо времени не помрешь! - назидательно прожурчал тенорком странник. - Значит, что кому суждено, то и сбудется. А в отношении разбойников, то взять им у нас нечего.
Кудрявый мужик лежал на животе, смотрел на костер и чуть усмехался. На спине у него был наброшен коричневый азям, казавшийся горбом.
- Это когда с богомолья идут, у тех взять нечего, - заметил он. - А которые в монастыри идут - те с копеечкой!
Несколько баб вздохнули, все промолчали.
- Не наше несем, а Божье! - строго отозвалась старушка. - Наша копеечка и из чужих рук к Господу докатится, да все Ему скажет!
- На што она Ему? - заявил мужик. - У Бога всего много!
Старушка покачала головой.
- Много-то много, а лепта вдовицы все-таки всего приятней была Ему, батюшка! Вот ты и отыми поди у нее копеечку, которую она Богу несет! - старушка указала на одну из баб со скорбным лицом и глубокой складкой, просеченной между красными буграми бровей.
Мужик смутился.
- Да я-то что же? - пробормотал он. - Я так, к слову пришлось.
- Бабушка Ненила, - обратилась к старушке бледная молодайка, - вы про барыню про свою обещались рассказать. Расскажите.
Бабы подбросили в костер несколько веток, и языки огня взметнулись в дыму и в искрах кверху.
Старушка задумалась и долго смотрела на них, потом опомнилась.
- Старинная я, сказать, прислуга, - начала она. - У Кондоровых вот уже сорок годов служу, хорошие господа, добрые. Дочку имели единственную - Ксеничку. И вот надо же так было случиться, годов так с пятнадцать, что ль, тому назад разорили их добрые люди вчистую - все как есть пришлось перезаложить, выпродать, прямо хоть живыми в могилу ложись!
Что тут было делать? А Ксеннчка что цветочек росла, многие на нее стали засматриваться. И подвернись богатей-жених. Крюков по фамилии. Не хвалили его люди, да и старый был - нашей барышне семнадцать тогда минуло, а ему сорок семь - разница! Шибко он Ксеничке не нравился, к молодым тянуло ее. Ну, приступили к ней родители - выходи да выходи за Крюкова, спаси нас! Поплакала она, поплакала да согласие свое и дала.
Бледная молодайка тихо ахнула, она слушала рассказчицу, впившись в нее глазами.
- Дальше все как водится пошло, - продолжала старушка. - Сговор был, потом обручение. После него, как уехал жених, убежала наверх Ксеннчка, забилась в шкаф с платьями, чтобы никто не видал, и плачет там, разливается. А в дому у них старуха древняя жизнь доживала - нянька Ксении, она же и барыню вынянчила. Ворчунья была - не приведи Господи, а по Ксеничке обмирала! Разыскала она свою барышню, вывела ее из шкафу, успокоила кое-как да и говорит:
- Милая ты моя, нечем мне тебя дорогим подарить, подарю на память тебе вещицу одну, только не проговорись ни душе о ней и о том, скажу сейчас! - Не этими словами вынимает из кармана куклу, румяную, небольшую, со светлыми волосиками, совсем простую, и шепчет: - Не расставайся с куклой этой, береги ее! Что бы с тобой ни случилось, муж ли обидит, на душе ли горько станет, задумаешь ли сделать что, спрячься от глаз людских да наедине шепотком и расскажи куколке все, ничего не потаи; ответа она тебе не даст, а легче сделается!
Взяла барышня подарок, расцеловала нянюшку, а там скоро и свадьбу сыграли; молодые прямо из-под венца куда-то далеко в Сибирь уехали.
На пятый день после их отъезда нянька скоропостижно скончалась: господа мои остались вдвоем проживать, да я с ними третья.
Начали от нашей Ксенюшки весточки доходить; ни на что в письмах не жаловалась, а через знакомых слыхали, что не красно живется ей, бедной, да и детки каждый год рождались - тоже нелегко даются они нашей сестре!
День за днем, неделя за неделей, и минуло таким родом десять лет. И ни разу моим господам не довелось с дочкой увидеться! А на одиннадцатом, почти в одночасье, померли враз барин наш, отец Ксенюшки, и муж ейный.
Ну барыня, конечно, сейчас же после похорон захватила меня с собой и марш в поезд. Едем мы с ней, а думки все около Ксенюшки нашей вьются - каково-то она себя чувствует, как выглядит? "И не узнаем ее, пожалуй, - говорим между собой. - Подурнела, должно быть, постарела…". От мыслей даже слезы глаза застили!
Бабы вздыхали и жадно слушали; заинтересовались и странник с кудрявым мужиком.
- Добрались мы наконец с барыней на самый то есть край света, к морю-океану, во Владивосток; вышли на станции на платформу и видим - бежит прямо к нам красавица какая-то статная, нарядная, да как закричат обе враз с барыней и давай обниматься друг с дружкой; потом меня принялась целовать - не забыла за десять-то годов! И я реву, конечно. Повезла нас в коляске к себе: в собственном доме жила в большом; всех своих детишек нам показала, с гувернантками вывела.
Ну, пообошлись мы, попривыкли, старая барыня и начала допытываться - правда ли, мол, что очень худо жилось ей при муже. Призналась, что правда.
Удивилась старая барыня.
- Да как же ты при такой жизни похорошеть сумела? - спрашивает. - С ума можно бы было сойти, в ведьму за столько лет превратиться, а ты все прежняя, всем довольная и веселая?
Тут молодая барыня нам и открой про куклу и слова няньки все.
Мы так и ахнули!
- Да неужто верными они оказались?! - обе вскричали.
- Не будь куклы нянюшкиной - давно бы меня на свете не существовало бы, - серьезно ответила. - Хорошее ли, дурное ли что, бывало, стрясется - забьюсь с ней подальше да все ей и расскажу без утайки, выплачусь - и все как рукой снимало, опять спокойно на душе становилось. Даже здесь, за тысячи верст от вас, одинокой не чувствовала себя.
Загорелось нам с барыней с моей на куклу на эту диковинную поглядеть; принесла ее из своего тайника Ксеня и подала матеря.
Руками мы всплеснули, как увидали, - страшная, лысая, вся выцветшая, лицо истрескавшееся, побурелое, все в морщинах будто!
- Да она старуха совсем! - заявила барыня. - Такой и подарила тебе ее нянька?
Мотнула головой Ксеня.
- Нет, - ответила. - Совсем молоденькой кукла была - словно вместе с ней замуж выходили! Это она вместо меня постарела - все горе и слезы мои в себя вбирала! Пусть теперь у меня на отдыхе живет - служба ее уже не нужна мне больше!
- Так-то, милые бабочки, слушайте да на ушки и наматывайте, - оборвала рассказчица саму себя.
- Кукла?.. - чуть шевеля губами, выговорила бледная молодка. - Вбирает в себя?
Они крепко потерла лоб, до переносицы повязанный белым платком.
Бабы, переговариваясь о слышанной истории, начали устраиваться на ночевку.
- Не иначе как наговоренная кукла была! - уверенно заявила одна из них.
В костер подвалили толстых сучьев, и все, подмостив под голову котомки и покрывшись чапанами, расположились вокруг огня.
То здесь, то там стало раздаваться похрапывание. Я укрылся с головой, и вдруг сквозь сон мне почудилось всхлипыванье. Я откинул с лица край пальто и осмотрелся: плакала бледная баба; недвижно лежавшая старушка зашевелилась и села.
- Ты, что ль, Агаша? - негромко спросила она, прислушавшись.
Всхлипывание повторилось.
Старушка встала и подошла к одному из длинных бугорков и приоткрыла полу армяка.
- Чего ты, Агашенька? - задушевно спросила она.
Из-под азяма показалась голова в белом платке и уткнулась в юбку старушки.
- Нетути у меня ничего… и куколки нетути! - захлебываясь и стараясь сдержаться, провсхлипывала она. Старушка погладила ее.
- Полно, полно, - проговорила. - Вот придем в обитель, вместе помолимся. И на твою долю найдется у Бога что-нибудь. Спи, Христос с тобою!
Она перекрестила ее и ушла на свое место.
- Горя-то, горя на этом свете! - про себя промолвила старуха, проходя мимо меня.
Долго еще слышались ее вздохи.
Ночь сделалась еще светлее; на совершенно чистом небе сиял полный месяц; лес безмолвствовал, дымно-серебристые лучи проникали в него до самых корней, и казалось, то здесь, то там тихо светилось рассыпанное серебро. Несмотря на близость костра, было свежевато.
Я закутался крепче в пальто и сквозь одолевший сон различал, как вблизи на дороге прогромыхали колеса телеги, не то повозки… слышались голоса…"
Павлищев опустил тетрадь.
- Этим кончается моя тогдашняя запись, - сказал он и начал перелистывать рукопись дальше. - А вот что мною было записано через месяц: "Был в городе и встретил небольшую партию острожников, закованных в кандалы. Один из них показался мне очень знакомым; узнал и он меня и с усмешкой кивнул мне головою: это был курчавый мужик, ходивший с богомольцами и со мною в Пустынь.
Я отправился к следователю, и тот сообщил мне, что наш спутник через пять дней после нашей встречи зарезал около родника в лесу купца, возвращавшегося в тележке с ярмарки".
Павлищев закрыл тетрадку и спрятал ее в карман.
- А почему все так произошло, разберитесь сами, - добавил он и надел пенсне - он был близорук, и когда читал, то снимал его.