Втроем они снесли труп академика вниз и поместили в черный ЗИЛ - Загурский сам предложил его следователю, благо на сей раз был и шофер; уложили Тураева на откинутых сиденьях. Штерн сел рядом, придерживая негнущиеся ноги покойного. Машина медленно укатила прочь. Загурский увел в дом вдову, бережно обняв ее за вздрагивающие плечи.
Стасик задержался во дворе - и на него вдруг сразу со всех сторон навалилась весна. Навалилась той влажной, размаривающей апрельской жарой, когда чувствуешь себя не самостоятельным существом, а частью пробуждающейся, набирающей жизненную силу природы. Становится понятным и дуновение ветра, и движение рыхлых облаков в белесом небе, и истошно-томное карканье ворон на зеленеющем тополе: "Карр! Слава весне, карр! Слава жизни!.." Даже стонущие хоры лягушек в прудах, пробующих голоса после зимней спячки, были сейчас внятны Коломийцу: "Уу-у! Ууу… слава весне! У-уу… слава жизни!"
Глава вторая
Если бы не было иностранных языков, как бы ты отличил профессора от преподавателя?
К. Прутков-инженер. Мысль № 202
Дело, собственно, было закончено. Но Стасик для очистки совести решил пройтись по соседям. Соседи - как справа, так и слева - тоже ничего не слышали, не знали, только ахали, узнав о смерти Тураева, сожалели. "Что еще? соображал Коломиец, возвращаясь на дачу. - Да, стоит забрать стаканы с опивками чая. Сдам на анализ - насчет отпечатков пальцев, да нет ли следов отравы… - Ему стало смешно. - Нашел на ком отыграться Андрей Аполлонович, на безответном молодом специалисте. Вот мог бы со зла взять и раздуть "дело об убиении", чтоб и прокуратуру, и угрозыск трясло!"
Сердито топоча, он поднялся в кабинет Тураева. Старуха домработница занавешивала окна темной тканью; увидев следователя, что-то проворчала себе под нос. Загурский сидел в кресле возле стола, перебирал листки с записями. Стаканов на столе не было.
- А где стаканы? - спросил Стась у старухи.
- Каки еще стаканы? - неприветливо отозвалась та.
- Да здесь стояли.
- Вымыла и убрала, чего им стоять!..
"Вот тебе на! А впрочем, ладно. Меньше мороки".
- Э-э… - поднял на следователя глаза Загурский, - простите, не осведомился раньше о вашем имени-отчестве?
- Станислав Федорович.
- Станислав Федорович, могу я взять эти заметки? Все-таки последние записи Александра Александровича. Его научное наследие должно быть сохранено до последнего листика. Да и, возможно, я сумею использовать эти мысли для завершения нашей последней работы. Хотя… - Загурский расстроенно вздохнул, вряд ли. Трудно будет. Не тот соавтор умер. Так могу?
- Одну минутку. - Коломиец взял четыре листка бумаги, на которые показывал Загурский, бегло просмотрел. Он чувствовал неловкость от того, что, будучи уверен в своей бесполезности в этой истории, все-таки продолжает ломать комедию следствия, - и читал не слишком внимательно; да и почерк академика небрежный и резкий - был труден для непривычного к нему человека. Все же Стась уяснил, что в заметках шла речь о пространстве-времени, координатах, траекториях и прочих теоретических вещах. Он протянул листки Загурскому. - Да, пожалуйста.
- Благодарю. - Тот уложил листки в красивую папку из желтой кожи, с монограммой в углу, завязал ее, встал. - И еще одна просьба, не сочтите за навязчивость: моя машина ушла, так не подбросите ли вы меня в город?
- Конечно, о чем разговор!
Несколько минут спустя серо-синяя "Волга" уже катила обратно по брусчатке среди сосен, дач, песчаных бугров и столбов со знаками ГАИ. Стась и Загурский расположились на заднем сиденье.
- Напрасно это затеял Исаак Израилевич с вашим вызовом, - сказал Загурский. - Я его как раз перед вашим приездом упрекнул. Только бедной Лиле лишняя трепка нервов, а ей и без того сейчас тяжко. Такой удар!..
- Значит, вы не поддерживаете мнение Штерна? Но все-таки его доводы, что не бывает смертей ни с того, ни с сего… имеют смысл.
- Э! - Евгений Петрович поморщился. - Что знает медицина о человеке вообще и о таких людях, как Тураев, в особенности!.. Человек индивидуален, талантливый - тем более. А медицинские оценки всегда подразумевают некий стандарт, иначе бы и не было медицины как науки. Смерть человека является, если хотите, завершением его индивидуальности. Что могла сказать медицина о кончинах Маяковского, Роберта Бернса, Есенина, Галуа? Болезнь Бернса не сумели определить все врачи того времени, Галуа убили на вздорной дуэли… Но ведь это только поверхность событий. И пусть не удивляет вас, Станислав Федорович, что я равняю своего покойного шефа и товарища с такими людьми: речь идет о явлении того же порядка в теоретической физике. Не я первый назвал Тураева-младшего "Моцартом теорфизики". - Он помолчал. - Вот Моцарт… тоже, кстати, непонятная смерть. "Кого боги любят, умирает молодым".
- Но все-таки, - Стасик решил не упускать случая что-то выяснить, - были же у Тураева недоброжелатели, враги, люди, заинтересованные в его смерти?
- Конечно, были, у каждого значительного человека таких хватает. Но, понимаете ли, в науке - не поручусь за все, но, во всяком случае, в нашей недоброжелательство и вражда могут выразиться интригой, подкопом, ну, самое большее, доносом во влиятельные инстанции - но уж никак не смертоубийством.
- А если не в науке, в личной жизни?
- Да у него, дорогой Станислав Федорович, почитай что и не было жизни помимо науки: все отнимал "демон проблем"… Ну, жена - славная, преданная женщина. Туркменка, он ее встретил, когда ездил на полевые испытания в Среднюю Азию в 50-х годах. Идеальная, повторяю, жена, такие бывают только на Востоке, но и она любила его, не понимая, скорее как мужа, а не как человека. Круг знакомых - весьма и весьма ограниченный. Друзья? Льщу себе, что я был ему другом. И если бы у него имелись смертные враги, я бы их знал… Нет! Нет и нет, не стоит искать здесь криминал, Станислав Федорович. Просто внезапная смерть. Она всегда ужасна - грубое напоминание природы о нашей бренности. Она выбивает из колеи всех, кто близок к покойному. Словом, я полагаю, что Штерн привлек вас, поддавшись чувству профессиональной оскорбленности.
"Вот-вот, Мельник как в воду глядел!"
Несколько минут они ехали молча.
- Вот я морочу вам голову своими суждениями, - заговорил снова Загурский: в нем чувствовалась потребность выговориться, - а сам не разобрался еще в переживаниях, которые вызвала у меня эта смерть. Горе… ну, это само собой. Может быть, даже сильнее, чем у Лили, - она женщина молодая, привлекательная, утешится. Утешители найдутся. А мне эту потерю заменить некем… Ах, Шур Шурыч, Шур Шурыч!
Коломиец заинтересованно взглянул на него.
- Это мы так его в университете звали, - пояснил Евгений Петрович, - в отличие от отца, тоже Александра Александровича. Не знаю, слышали ли вы о нем: выдающийся экспериментатор в области атомного ядра, ну и разработчик, понятно, дважды Герой Социалистического Труда, лауреат… и прочая, и прочая, из тех, кого рассекречивают посмертно. Могучий был старик, он у нас на факультете читал технику физического эксперимента. Вот в отличие от него, от Сан Саныча, мы и именовали Тураева-младшего Шур Шурычем. Потом он стал просто Тураевым, даже Тураевым Тем Самым, ведущим теоретиком физики… Теории его действительно вели, эксперимент покорно их подтверждал. И вот…
Загурский замолк, закурил сигарету. А Стась с удовольствием отметил, что ему почти не хочется курить, и тело налито бодростью.
- И вот… - повторил Загурский, пустив дым. - И поэтому у меня, кроме горя, еще и чувство досады. Какой-то детской, если угодно, досады: будто читал интересную книгу - и отняли. На самом увлекательном месте отняли!
- Почему именно на самом увлекательном? - скорее из вежливости, чем из любопытства спросил Коломиец.
- А вот в этом-то все и дело, - оживленно, будто только и ждал этого вопроса, повернулся к нему Евгений Петрович. - Полгода назад Александр Александрович выдвинул идею, самую могучую из всех, хотя и прежние весили немало. Идею о том, что в физических теориях следует заменить два раздельных представления: о "пространстве" и о "времени" - единым представлением четырехмерного геометрического пространства. Геометрического - вот в чем вся соль! Вы человек далекий от наших исканий, но тем не менее берусь объяснить эту идею и вам. Дело вот в чем: из всех физических теорий наиболее разработана и подтверждена практикой теория о пространстве - знакомая вам геометрия. Ее уже и к физике-то не относят, считают областью математики, хотя любая практическая геометрия глубоко физична и основана на реальных свойствах пространства. Мы знаем геометрию поверхностей - планиметрию, знаем трехмерную, объемную - стереометрию. Прибавление еще одного измерения в принципе никого не может смутить. А математический аппарат для этого давно готов…
Надо сказать, что, как только Загурский перешел к изложению этой научной идеи, в голове Стасика сработало… ну, вот есть в человеческом мозгу какое-то перегрузочное реле, которое само отключает поток утомительной, малоинтересной или просто непонятной информации; а может, и не отключает, переводит этот поток в какой-то сквозной канал - в тот самый, про который говорят: в одно ухо влетело, из другого вылетело. Правда, у одних это реле срабатывает при больших потоках трудной информации, у других - уже при малых. У Коломийца оно как раз было слаботочным, и сейчас, слушая вполуха, он рассматривал увлеченного собеседника - тренировал наблюдательность. Благородные седины Евгения Петровича уже изрядно отросли, густо курчавились на шее ("Стричься бы ему пора", - отметил Стась); движение кистей и рук были умеренны и изящны, но манжеты белой рубашки несколько засалились, потемнели. "Никто не смотрит за ним, что ли?" Лицо Загурского было красиво и правильно, но красноватый оттенок его и дряблая припухлость внушали сомнение. "Закладывает, не иначе", - решил Стась.
- Но чтобы этот неформальный переход реализовать, - говорил между тем Загурский, - нам надо то четвертое измерение, которое мы понимаем и чувствуем как нечто непространственное, как "время", тоже свести к геометрическим категориям длин и расстояний. Над этой проблемой геометризации времени мы с ним более всего и бились. Многие трудности уже одолели, одолели бы, я уверен, и все остальные. И тогда… о, это был бы гигантский шаг в понимании мира - и для естествознания, и даже для философии. Понять время… как это много и важно! И вот - не вышло, смерть оборвала и жизнь и идею.
Загурский опустил боковое стекло до отказа, выставил голову под ветер, потом повернулся к Коломийцу:
- Вы спросите: а что же я сам, разве не смогу? Ведь соавтор. Знаете, может, это от расстройства, но сейчас мне кажется: не осилю. Не того я полета птица… Шур Шурычу было хорошо со мной работать: я умел конкретизировать, воплощать в текст и уравнения его идеи, подчас очень смутные и странные, был честным и дельным оппонентом при обсуждении этих идей. Но сами идеи-то все-таки были его…
Они уже въехали в город, машина, сдерживаемая светофорами, шла медленно и неровно.
- И при всем том я испытываю сейчас одно чувство, вовсе уж странное, задумчиво, обращаясь будто и не к Коломийцу, молвил Евгений Петрович. Смирение, что ли? Неспроста мне на ум приходят ранние кончины людей гениальных, от Моцарта до Галуа. Ведь дело в конце концов не в том, что кто-то из них был музыкант, другой поэт, а третий и вовсе математик, - это на поверхности, частности. Суть их в том, что каждый из них приблизился, на свой манер, к глубокому пониманию мира и себя. Куда более глубокому, чем прочие люди. К настолько, может быть, глубокому, что это за пределами возможностей человека… Вот и с Александром Александровичем мне почему-то представляется, будто это закономерно, что он умер внезапно именно сейчас, когда подбирался к самой сокровенной тайне материи… что так и должно быть. Странная мысль, а?
- Да, действительно, - озадаченно сказал Стась.
- Но ведь… понимаете ли, исследуя природу, мы обычно разумеем под ней всякие там тела, частицы, звезды, кристаллы - объекты вне нас. Объективизируем природу, как говорят философы. Но ведь материя - это и мы сами. Мы тоже существуем во времени, но не знаем, в чем существуем, как… не понимаем времени ни умом, ни чувствами. Так, может быть, здесь какой-то предел познания мира и себя, который не дано превзойти? Или иначе: дано, но, превзойдя его, нельзя жить?.. Уфф! - Загурский поднял руки, будто сдаваясь, засмеялся. Наговорил я вам, у самого голова кругом пошла. Не принимайте все это всерьез, Станислав Федорович, это от расстроенных чувств.
Он наклонился к водителю:
- Сверните, пожалуйста, на Пролетарскую. Дом пятнадцать, здесь близко.
У дома довоенной архитектуры, балконы которого почти сплошь заросли диким виноградом, Загурский распрощался, поблагодарил, вышел из машины и скрылся в подъезде.
"Хороший дядька какой, - тепло подумал о нем Коломиец, когда машина отъехала. - Простой, и не подумаешь, что член-корреспондент, научное светило, теперь почти директор института. А я еще со зла хотел его перекрестным допросом помытарить…"
Глава третья
- Вы меня сначала обилетьте, а потом оскорбляйте!
- А раз вы не обилечены, то платите штраф!
Транспортный разговор
На следующее утро Мельник, выслушав отчет младшего следователя Коломийца, неожиданно учинил ему оглушительный разнос.
- Значит, так просто взял и отдал эти бумаги? - начал он спокойно, только брови Андрея Аполлоновича зловеще изогнулись, делая его похожим на белобрысого Мефистофеля. - Ничтоже сумняшеся, так, значит? Ну, пан Стась, не жда-ал! Ты хоть сам их прочитал?
- Просмотрел. Вроде ничего там нет…
- Нет, вы слышите? - Мельник драматически повернулся к сотрудникам, и те разом осуждающе посмотрели на Стася. - Пришел, увидел, победил… Кай Юлий Коломиец, так, значит, это самое!
- Да не было там ничего, научные записи! - защищался Кай Юлий.
- Ну да, конечно: и в бумагах ничего не было, и в стаканах… Это ж надо так прозевать стаканы! Сразу следовало изъять их, это же азбука следствия, так, значит! Научные записи… это Загурский тебе сказал, что научные, заинтересованное лицо, - а сам ты этого не знаешь. Нет, я на вас удивляюсь, Станислав Федорович товарищ Коломиец, я очень удивляюсь: чему вас в институте учили? Ведь читали же вам в курсе криминалистики, что все, что произошло в моменты, непосредственно предшествовавшие преступлению, равно как и объекты, находящиеся в непосредственной близости от места преступления… так, значит, это самое! - голос Андрея Аполлоновича нарастал крещендо, - …а особенно предметы, хранящие следы личности потерпевшего или преступника, - все это имеет особый вес для раскрытия такового. Все - в том числе и бумаги с последними заметками покойного. Там одна какая-то строчка может пролить свет!
- Да какового такового?! - чуть не взвыл Стасик. - Нету там никакого преступления! Вы же сами вчера говорили…
- Что я говорил?! Кто из нас выезжал на место происшествия: вы или я?.. И что это за манера прятаться за мнение начальства, что за стремление к угодничеству! От вас, как и от каждого представителя закона, требуется принципиальность, твердость и самостоятельность - так, значит, это самое!.. (И казалось уже, что Андрей Аполлонович не сидит за своим столом, а высится на трибуне в ночной заснеженной степи, и вокруг свищут пули басмачей и рецидивистов.) Странные у нынешнего молодого поколения взгляды: от других требуют принципиальности, а сами… так, значит!
Он помолчал, чтобы успокоиться, затем продолжал:
- Нет, я не утверждаю, что совершено преступление, что смерть была насильственной, так, значит! Но ведь неясно пока, что и как там получилось. Странно все-таки, помер академик в полном расцвете сил… А если собирать улики так, как вы, товарищ Коломиец, собирали там бумаги и стаканы, - так, значит, это самое! - то улик никогда и не будет. Вот вы говорили, что Загурский назвал покойного Тураева "Моцартом теорфизики", так, значит? А в таком случае сам-то Загурский - не Сальери ли?..
Андрей Аполлонович значительно поглядел на Кандыбу и Канцелярова. Те, в свою очередь, со значением переглянулись: "Наш-то Мельник-то - ого-го!.."
- Вскрытие уже было? Где акт?
- Не было еще вскрытия, - угрюмо ответил Стась. - Главный медэксперт вызван в район, вернется во второй половине дня. Без него просил не вскрывать.
- Правильно, чувствует ответственность Евдоким Николаевич. А ты прочувствовал, не проникся - так, значит! (То, что Мельник снова перешел на "ты", свидетельствовало, что гроза миновала.) И схалтурил… Ну ладно: со стаканами ничего не исправишь - а бумаги, пан Стась, до тринадцати ноль-ноль должны быть здесь. Найди пана Загурского, извинись и отними. Ознакомимся, снимем и вернем, пусть хоть в рамочки вставляет, так, значит! Усвоили, младший следователь Коломиец?
- Да.
- Исполняйте. Ух, молодежь нынче пошла. Р-разгильдяи!
У Стасика после этого разговора горело лицо и дрожали пальцы; курить хотелось просто невыносимо. "Затянуться дымком… Думать ни о чем не могу. Главное, за что? Вчера он же сам послал меня просто так, для соблюдения приличий".
…И не понимал он, что в наше время, когда быстрый обмен информацией пришпоривает развитие событий, так же стремительно могут меняться и их оценки. Когда сегодня утром, идя на службу, Мельник увидел в газетах - да не только в местных, но и в центральных - некролог А. А. Тураева (с портретом), да еще увидел, какие подписи стоят под этим некрологом, он крепко призадумался. Ой, не следовало ему вчера высказываться Штерну в том духе, что-де все умрем и нечего из-за смерти академика тревожить прокуратуру! Ой, не следовало ему так легкомысленно напутствовать Коломийца!.. И Андрей Аполлонович решил наверстывать упущенное.
Стась позвонил в Институт теорпроблем. Ответили, что Евгений Петрович еще не пришел, ждут. Он просил домашний телефон Загурского, позвонил - трубки никто не взял. "Наверное, в пути?" Подождав минут двадцать, снова позвонил в институт. Та же секретарша сказала, что Загурского все еще нет.
- Может, он в другое место направился?
- Нет, Евгений Петрович в таких случаях предупреждает. Видимо, задержался дома.
Коломиец снова позвонил на квартиру - с тем же результатом. "Телефон у него неисправен что ли? Надо ехать". Начальственный втык всегда предрасполагает человека к двигательным действиям.