На этот раз он добрался до четырехэтажного старого дома на Пролетарской троллейбусом. В подъезде, в который вчера вошел Загурский, Стась нашел в списке жильцов номер его квартиры, поднялся на второй этаж. Там перед обитой черным дерматином дверью с никелированной табличкой "Д-р ф.-м. н. профессор Е. П. Загурский" стоял, задумчиво нажимая кнопку звонка, рослый полнеющий брюнет в парусиновом костюме. Коломиец остановился позади него, залюбовался великолепной, какой-то картинной шевелюрой незнакомца. Просигналив еще пару раз, тот обернулся к Стасю, показав сначала профиль (чуть покатый лоб, нос с умеренной горбинкой, четкий подбородок), а затем и фас. Если бы не мелкое, отражающее сиюминутные заботы выражение лица, голова незнакомца была бы похожа на голову Иоанна Крестителя с известной картины Иванова.
- Вы тоже к Евгению Петровичу? - спросил брюнет интимно, как бы приглашая сознаться в невинном грешке.
- Да.
- Значит, нам обоим не повезло. Что за чудеса, куда он мог деться? Я уже везде обзвонил… - Он снова надолго нажал кнопку; за обитой дверью приглушенно прозвенело - и снова тишина.
- Он что, один живет? - поинтересовался Стась.
- Сейчас да, увы, - брюнет понизил голос. - Уже три месяца, как жена покинула…
(Коломийцу вспомнились вчерашние слова Загурского о Халиле Курбановне: "преданная женщина… такие бывают только на Востоке" - в них прозвучала непонятая им тогда горечь.)
- Ну все ясно, пошли, - сказал незнакомец. Внезапно он смерил Стасика оценивающим взглядом. - Простите, а ваш визит к Евгению Петровичу не связан с кончиной академика Тураева?
- Связан. Я из городской прокуратуры.
- Даже?! А… Впрочем, полагаю, что в таких случаях излишнее любопытство… э-э… излишне. Я же, позвольте представиться, ученый секретарь Института теоретических проблем Хвощ Степан Степанович. Из института к нему прикатил, к Евгению-то Петровичу. Вы не представляете, что у нас сейчас делается: сплошное уныние и никакой работы. Обращаются ко мне, а я ничего толком не знаю… Ну, будем надеяться, что мы разминулись и он уже на месте.
Они вышли на улицу. Хвощ оглянулся на дом.
- И окна открытые остались, и даже балкон… что значит мужчина остался без хозяйки! Если дождь с ветром, то воды полная квартира.
Коломиец остановился, почуяв недоброе.
- А где его окна? Вот эти, над подъездом?
- Да. Тут и ворам забраться - раз плюнуть.
Сквозь виноградные лианы, покрытые мелкой молодой листвой, блестела стеклами открытая балконная дверь. Залезть действительно было просто: балкон соседствовал с бетонным навесом над подъездом, а забраться на него можно было, став на фундаментный выступ и подтянувшись на руках. Стасик (радуясь в душе, что наконец-то его спортивные данные пригодились на практике) так и сделал на глазах удивленных прохожих. С плиты навеса он прыгнул на край балкона, перемахнул через перила, раскрыл шире дверь, заглянул в квартиру - и сердце сбилось с такта.
Загурский был здесь. Он лежал на тахте у глухой стены - и, как ни малоопытен был следователь Коломиец, но по судорожной недвижности его позы он понял, что Евгений Петрович не спит, а мертв. Стась обернулся к ученому секретарю, который стоял на тротуаре, задрав голову:
- Поднимитесь сюда… нет-нет, по лестнице! - и осторожно, стараясь ничего не задеть, прошел через комнаты в коридор открыть дверь Хвощу.
Вместе они вернулись в спальню. Степан Степанович сразу понял, что случилось нечто из ряда вон выходящее, ничего не спросил у Коломийца и только, войдя и увидев своего начальника, молвил севшим голосом:
- Да как же это?..
На сей раз Стась действовал оперативно и по всем правилам, понимая, что дело нешуточное: вызвал по телефону судебно-медицинского эксперта, доложил Мельнику (который от растерянности сказал довольно глупо: "Ну вот видите!.." как будто случившееся подтверждало его правоту), разыскал дворника и употребил его в качестве понятого; вторым понятым согласился быть ученый секретарь.
Протокол осмотра он тоже составлял по всем правилам, описывая казенными словами и периодами и несколько пыльный беспорядок в комнатах, свойственный одиноко живущему занятому человеку (тем более что пыль могла бы облегчить обнаружение следов незаконного вторжения или чьего-то постороннего присутствия, хотя их и не оказалось); и что хрустальная пепельница, стоявшая на придвинутом вплотную к тахте темно-полированном журнальном столике, доверху полна сигаретными окурками с желтыми фильтрами - и на всех окурках наличествовал одинаковый прикус; и что рядом стояла початая бутылка минеральной воды (ее Стась тотчас изъял для анализа) и лежали те самые листки с заметками Тураева, за которыми он приехал; и даже что на стуле возле тахты сложены стопкой две простыни, одеяло жестко-шерстяное малиновое и небольшая подушка.
Но на душе у Стасика было тоскливо, слякотно. Вот человек - не абстрактный объект следствия, а знакомый и так ему вчера понравившийся человек: он был огорчен смертью своего блистательного друга и соавтора, озабочен будущими делами и какой-то научной проблемой… о чем бишь? да, о геометризации времени - явно собирался долго жить. И на тебе, лежит в голубой пижаме, закинув на валик тахты красивую седую голову с остекленелыми глазами - и ноги и руки его уже сковывает-подтягивает трупное окоченение. Особенно расстроила Коломийца эта стопка приготовленного постельного белья: Евгений Петрович уснул, так и не постелив себе. И навеки.
Вскорости прибыл медэксперт. Они вдвоем раздели труп, осматривали, фотографировали. Следов насилия на теле Загурского не оказалось; не нашел медэксперт и симптомов отравления.
- Ох, как это все!.. - вздыхал и качал пышной иоаннокрести телевской шевелюрой Степан Хвощ, подписываясь под протоколами - Один за другим!.. Что теперь в институте будет? И мне-то что делать, скажите на милость, я ведь теперь за старшего оказываюсь!..
Глава четвертая
ВОПРОС: Если Солнце существует для освещения планет, то зачем оно освещает и пустоту?
ОТВЕТ: На всякий случай.
К. Прутков-инженер. Рассуждения о Натуре, т. III
Судебно-медицинское вскрытие тел Тураева и Загурского произвели во второй половине дня; в экспертной комиссии участвовал и Исаак Израилевич Штерн. Заключения в обоих случаях получились почти одинаковыми и подтвердили то, что Штерн с самого начала и предполагал: оба умерли от остановки сердца - причем не внезапной, не паралитической, а просто остановилось сердце, и все. Ни тот, ни другой на сердце никогда не жаловались - и верно, патологических изменений в этих органах не нашли. Загурский умер между четырьмя и пятью часами ночи, пережив своего великого друга ровно на сутки. Еще у Евгения Петровича обнаружили легкий цирроз печени; Штерн, пользовавший и его, объяснил, что ранее 3агурский пил, иной раз неумеренно (косвенно по этой причине его и оставила супруга), но в последнее время по настоянию Александра Александровича и по его, Штерна, советам бросил.
Анализ окурков и минеральной воды, равно как и все другие предметные исследования на месте кончины Загурского, не дали решительно ничего.
Таким образом, ни криминальный, ни анатомический сыск не обнаружил улик, которые позволили бы заподозрить в смерти Тураева и его заместителя убийство, самоубийство или хотя бы несчастный случай. Тем не менее было понятно, что дело нечисто: слишком уж подобными по характеру и обстоятельствам оказались эти две смерти.
- Ну, пан Стась, влез ты в трясину обеими ногами, - сказал Коломийцу Нестор Кандыба, покидая в конце дня комнату. - Теперь думайте, пане, - и добавил голосом Мельника: - Так, значит, это самое!
Стасик сидел над протоколами осмотра, над актами медэкспертизы, над скудными показаниями свидетелей - думал. Каждый умирает в одиночку; как говорил вчера Загурский: "Смерть человека есть завершение его жизненной индивидуальности" - вроде так?.. А вот в данном случае вышло иначе: индивидуальности разные - смерти одинаковые. И не только в сходстве клинической картины дело, а в… в чем? В том, что между этими двумя событиями есть несомненная связь. Какая?.. Ну, были между покойными прочные служебные и житейские отношения: знали друг друга более двух десятилетий, с первого курса МГУ, у них были общие научные интересы, творческое сотрудничество, деловая дружба… Однако из этого вовсе не следует, что, если помер один, то непременно должен тотчас умереть и другой. У лебедей так бывает, у брачных пар. Да и то у них вторая смерть имеет характер самоубийства - а здесь явно естественная смерть. Словом, это не то. Смертоубийственная связь должна быть более явной, вещественной.
Есть ниточка и вещественной связи: при кончине и Тураева, и Загурского присутствовал один и тот же предмет; не так' чтобы уж совсем предмет, но все-таки - бумаги с заметками Тураева. "В чутье Мельнику все-таки не откажешь…"
И тем не менее не прав был Андрей Аполлонович, напрасно он распек Коломийца из-за этих листков. При осмотре квартиры Загурского Стасик обнаружил и другие записи на ту же тему, о которой так увлеченно толковал ему Евгений Петрович в машине по пути из Кипени. Это были, вероятно, тезисы научного доклада - отпечатанные на машинке, с пометками, сделанными рукой Загурского. Эти записи, ясное дело, предшествовали предсмертным заметкам Тураева: в них сухо, но достаточно внятно излагалась "проблема времени" в интерпретации покойных соавторов.
Для уяснения задачи геометризации времени, писали они, надо прежде всего четко зафиксировать различия между временем и пространством, или - более строго-между нашими восприятиями этих двух наиболее общих категорий действительности:
1) в геометрическом пространстве мы можем перемещаться в любую сторону от начального местонахождения, можем возвращаться в прежние точки; во времени мы перемещаемся только в одном направлении, от прошлого к будущему. Можно сказать, что "время несет нас вперед";
2) пространственные ориентации: "вверх-вниз", "вправо-влево", "вперед-назад" - индивидуальны для каждого наблюдателя (что верх для нас, то низ для южноамериканцев); понятия же временной ориентации "прошлое", "настоящее" и "будущее" - общие для всех. Это позволяет считать, что все мы увлекаемы куда-то общим потоком времени;
3) в наблюдаемом пространстве образы материального мира чередуются весьма разнообразно, по какому направлению ни взглянуть: здания, луг, река, лес, воздух, облака, косметический вакуум, астероиды, снова вакуум, планета… и т. д., и т. п. - то есть по пространственным направлениям концентрация и образы ощущаемой нами материи меняются резкими скачками. По направлению же времени мы наблюдаем, как правило, достаточно долгое, устойчивое существование объектов и плавное, медленное изменение их свойств (собираются или рассеиваются облака, исчезает снеговой покров, зеленеют деревья, повышается или понижается уровень воды в реке…). То есть если рассматривать материальные образы как конечные события в пространстве-времени (что на самом деле и есть), то окажется, что все предметы-события сильно вытянуты пс направлению времени; это позволяет рассматривать их как некие "струи" в потоке времени. В субъективном же плане время оказывается просто направлением нашего (и всех окрестных тел) существования;
4) нашему сознанию трудно свести категории "пространства" и "времени" к чему-то единому из-за чисто наблюдательной специфики: в пространстве мы видим, слышим, обоняем, осязаем - во времени же мы это не можем, а можем вспоминать прошлое и вообразить (вариантно представить) будущее. То есть дело сводится к тому, что мы воспринимаем время иными "органами чувств", нежели пространство: памятью и воображением. Эти органы разумного восприятия мира (у людей они развиты явно сильнее, чем у животных) никак не менее важны, чем глаза, уши и нос: без памяти невозможно наблюдение, сопоставление, обобщение, без воображения - предвидение и творчество. Кроме того, им, как и пространственным органам чувств, свойственны искажения и ошибки (ложное предсказание, например, уместно сравнить со зрительным миражем). В силу этих сопоставлений нам следует рассматривать память и воображение как органы чувств, необходимые - наравне со слухом, зрением и т. п. - для ориентации в пространстве-времени, а по информационной природе как родственные им: отличие "зрения" от "памяти" или "слуха" от "воображения" не больше, чем различия между "зрени ем" и "слухом".
Таким образом, заключали Тураев и Загурский, вскрывая различия между пространством и временем и между нашим восприятием их, мы неожиданно обнаруживаем глубинное родство этих категорий. Если бы мы, как наблюдатели, располагали некими обобщенными, безличными к координатной ориентации органами восприятия, сочетающими свойства зрения-слуха и памяти-воображения, то посредством их мы явно воспринимали бы не отдельно трех мерное пространство и отличное от него существование-течение во времени, а четырехмерное, в простом геометрическом смысле, материальное пространство. Математическое описание всех явлений при этом бы сильно упростилось, а понимание природы вещей в такой же степени возросло.
Странным было первое впечатление Коломийца от этих тезисов, неуютное какое-то: холодный ледяной блеск академической мысли, беспощадной в своем поиске истины. А впрочем, конечно, занятно, прочти Стась такое где-нибудь в "Знании - сила" или в "Клубе любознательных" "Комсомолки", то непременно бы молвил, покрутив головой: "Н-да… во дают все-таки наши ученые! Это ж надо додуматься!" Но сейчас направление его мыслей было иным: эти тезисы позволяли лучше вникнуть в последние записи Тураева.
Коломиец еще раз перечел их. Нет, как ни смотри, это чисто научные заметки в развитие той же идеи геометризации понятия "время" - и не более. Ну, правда, написаны как бы для себя - отрывочно, местами смутно, с лирическими отступлениями, даже с местоимением "я" вместо общепринятого в научных статьях "мы" - с человечинкой: индивидуальность писавшего чувствовалась отчетливо. Но, главное, ни в одной из предсмертных записей академике не было даже и косвенных намеков на какие-то личные передряги сложные взаимоотношения, потаенные заботы - мысли и только мысли. О времени, пространстве, материи, жизни мира, о восприятии этого человеком, лично автором записей. И все.
"Нет, не прав был Мельник, зря наорал на меня… Э, что я все на это сворачиваю: кто прав, кто не прав! Обида заела? Сейчас не до нее. Пока неясна картина, все не правы".
И все-таки линия связи двух кончин, Стась это чувствовал, проходила через проблему, которую они оба, Тураев и Загурский, пытались решить; в частности, через эти бумаги. Какое-то тревожное впечатление оставляли заметки Тураева. Какое?.. Словами Коломиец это выразить не мог.
Прозвенел телефон на столе Мельника. Стасик подошел, взял трубку:
- Горпрокуратура, следователь Коломиец слушает.
- О, славно, что я вас застал! Это Хвощ беспокоит. Я вот о чем: когда мы сможем забрать тела Александра Александровича и Евгения Петровича? Их ведь обрядить надо… Меня, понимаете ли, председателем комиссии по похоронам назначили.
- Уже можно забирать, родных и организацию должны были об этом известить.
- Не известили меня. Значит, можно? Ясно. Ну а… - ученый секретарь замялся на секунду, - обнаружили уже что-нибудь?
- Нет, ничего, - сухо ответил Коломиец.
- Я ведь, поймите, не по-обывательски интересуюсь. Здесь у нас такие разговоры, слухи… Надо бы общественность проинформировать, успокоить.
- Проинформируйте, что нет оснований кого-то в чем-либо подозревать, - это вернее всего… - Тут Стася осенила мысль. - Вы из дому звоните, Степан Степанович?
- Нет, я еще в институте.
Институт теоретических проблем - серо-голубой бетонный параллелепипед, разлинованный полосами стекла и ребрами алюминия и позолоченный слева лучами заходящего солнца - украшал площадь Героев Космоса в центре города. В вестибюле Стась увидел два траурных плаката с портретами Тураева (покрупнее) и Загурского (поменьше). Хвоща он нашел на втором этаже в кабинете с табличкой серебром на малиновом фоне - "Ученый секретарь". По сравнению с утренним своим видом Степан Степанович сейчас выглядел похудевшим и озабоченным. Левый рукав того же полотняного костюма украшала траурная повязка. На столе перед ним стояла пишущая машинка, и он бойко выстукивал на ней текст.
- Некролог на Евгения Петровича, - прояснил Хвощ. - Еще визировать надо, он ведь тоже в центральные газеты пойдет. Садитесь. - Он указал на стул, отодвинул машинку. - Вы не представляете, что у нас сегодня творилось, сплошная драма. Восемь сотрудников отправили домой из-за сердечных приступов, инфарктную "неотложку" загоняли. Из этих восьми у пятерых раньше сердце никогда не болело… так подействовало. Женщины плачут, вокруг уныние, растерянность. Директор и его первый зам один за другим, это ж надо!.. Простите, я отвлекся: о чем вы хотели поговорить?
- Да все о них же. Прежде всего нельзя ли познакомиться с личными делами Тураева и Загурского?
- Можно, конечно, только сейчас в отделе кадров уже никого нет. Завтра подъедете или пришлете кого-нибудь.
- Так… А кто еще, кроме них, был причастен к разработке проблемы времени?
- Проблемы времени?.. - Степан Степанович потрогал пальцем щеку, задумчиво возвел и опустил очи. - Если иметь в виду тот аспект, что придал ей Александр Александрович: сведение пространства и времени в единый четырехмерный континуум… вы это имеете в виду? - Стась кивнул. - …то только они двое и занимались. Первая стадия самого что ни есть глубинного поиска, техническим исполнителям в ней делать нечего. Если говорить еще точнее, то занимался этим, вел тему сам Тураев. Мыслью никто за покойным Алексадром Александровичем угнаться не мог, это все мы сознаем и об этом ныне скорбим. Без академика Тураева-младщего наш институт превращается в заурядное академическое заведение и, боюсь, ему грозит скорый закат… - Он вздохнул. - Люди теперь начнут уходить, вот увидите.
- А если бы был жив Загурский, институту не грозил бы закат? поинтересовался Стась: его задело, что Хвощ молчаливо отодвигает симпатичного ему Евгения Петровича на задний план.
Ученый секретарь поиграл бровями, дернул правым, затем левым углом рта - и ничего не ответил.
- Нет, а все-таки, - настаивал Коломиец. - Ведь насколько я понимаю, они были равноправными соавторами, один без другого не обходился.