В Ингольштадт мы вернулись вечером воскресного дня. Я находился в отличном расположении духа; ноги несли меня с необыкновенной легкостью, а мое сердце ликовало.
3
Поднявшись к себе, я обнаружил на столе письмо от отца, принесенное в мое отсутствие привратником. Вот что он писал:
"Дорогой Виктор, поначалу я хотел написать тебе всего несколько строк, чтобы только указать день, когда мы тебя ожидаем. Но теперь это было бы жестоко по отношению к тебе. Каково тебе вместо радостной и долго ожидаемой встречи было бы найти дома одно лишь отчаяние, горе и слезы! Не нахожу слов, чтобы поведать тебе о нашем несчастье. Я хотел было так или иначе подготовить тебя к ужасному известию, но это просто невозможно, поэтому говорю прямо: нашего Уильяма, нашего веселого и милого мальчика, согревавшего своей улыбкой мое старое сердце, больше нет с нами. Виктор! Он жестоко убит!
Не стану утешать тебя, просто расскажу, как было дело.
В прошлый четверг, то есть седьмого мая, я, Элиза и оба твоих брата отправились на прогулку в Пленпале, известный тебе женевский пригород. Вечер был необыкновенно теплый и тихий, и мы зашли довольно далеко. Уже стемнело, когда мы спохватились и стали подумывать о том, чтобы вернуться в город, но тут выяснилось, что Уильям и Эрнест, которые шли впереди, исчезли из виду. Ожидая их, мы уселись на скамью. Вскоре вернулся Эрнест и тут же спросил, не появлялся ли его младший брат. Они забавлялись, играя вдвоем в прятки, Уильям побежал прятаться в заросли, и Эрнест никак не мог его отыскать. Он подождал его некоторое время, но тот все не показывался, и тогда Эрнест вернулся к нам.
Мы встревожились и сразу же пустились на поиски, которые продолжались до наступления ночи. Элиза даже предположила, что наш малыш вернулся домой, но и дома его не оказалось. Собрав всех слуг, мы снова отправились искать Уильяма при свете факелов. От одной мысли, что наш мальчик заблудился и теперь зябнет от ночного холода и сырости, мне становилось не по себе. Элиза, полная тревоги, даже не помышляла о сне и отдыхе. И вот, около пяти часов утра я обнаружил свое дитя распростертым на траве у края заросшей кустарником низины. Еще накануне здоровый и цветущий, он был бледен и недвижим, сердце не билось, а на хрупкой шее темнели кровоподтеки – следы рук убийцы.
Уильяма принесли домой, и то, что прочла на моем лице Элиза, мгновенно объяснило ей, какое несчастье нас постигло. А взглянув на тело твоего брата, в особенности на его шею, она в отчаянии заломила руки и воскликнула: "Боже праведный! Это я погубила невинного ребенка!"
После этих слов Элиза потеряла сознание, и лишь с большим трудом ее удалось привести в себя. Едва очнувшись, она зарыдала. Немного успокоившись, Элиза поведала мне, что перед прогулкой Уильям потребовал, чтобы ему разрешили надеть на шею золотой медальон с портретом его матери. Теперь этой вещи при нем не было. Она-то, судя по всему, и соблазнила убийцу. Найти его все еще не удается, хотя мы прилагаем все усилия и не теряем надежды наказать негодяя. Однако никакие наказания уже не воскресят моего Уильяма!
Приезжай скорее, дорогой Виктор, только ты способен утешить Элизу. Она без конца плачет, обвиняя себя в гибели малыша; ее слова буквально разрывают мне сердце… Твоя бедная мать! Какое горе! И сейчас я благодарю Бога за то, что ей не суждено было дожить до этого ужасного дня и увидеть страшную гибель своей обожаемой крошки.
Возвращайся, но не с жаждой мести, а с любовью в душе. Лишь она одна способна исцелить нашу рану. Твой дом полон скорби, сын мой, но не ненависти к тем, кто не ведает, что творит…
Твой убитый горем
отец Альфонс Франкенштейн"
Анри Клерваль, следивший за мной, пока я читал письмо, увидел, как мимолетная радость на моем лице внезапно сменилась глубоким отчаянием. Я бросил письмо на стол и закрыл лицо руками.
– Виктор! – воскликнул Анри при виде моих слез. – Дорогой друг, скажи скорее, что случилось?
Я указал ему на разбросанные по столу листки, а сам в жестоком волнении стал мерить шагами комнату. Закончив чтение, Анри проговорил:
– Не буду утешать тебя, друг мой. Такое горе невозможно утешить. Но я хотел бы знать, что ты намерен предпринять?
– Не теряя ни часа, отправлюсь в Женеву. Поспешим, Анри, – нужно попытаться еще сегодня заказать лошадей и карету.
По пути к почтовой станции Клерваль сокрушенно проговорил:
– Бедняжка Уильям, милый мальчик… И что за кошмарная смерть! Каким мерзавцем надо быть, чтобы погубить ради золотой побрякушки невинное дитя! Лишь одно во всей этой истории утешает – страшный миг для малыша Уильяма уже позади и он успокоился навеки там, где нет ни горя, ни мучений. Ему не требуется наша жалость – она гораздо нужнее тем, кто пережил твоего несчастного младшего брата, Виктор…
Эти слова запечатлелись у меня в памяти, и я не раз вспоминал их впоследствии, оставаясь в одиночестве. Но сейчас, едва подали лошадей, я прыгнул в экипаж и торопливо простился со своим верным другом.
Тягостное это было путешествие. Поначалу я торопил кучера, желая как можно скорее увидеть близких и разделить с ними горе, но по мере того, как родные места становились все ближе, я попросил возницу умерить прыть лошадей. Разноречивые чувства нахлынули на меня. В этих краях я не был на протяжении шести лет. За это время здесь случилось одно ужасное событие, но сколько других, более мелких, но куда более многочисленных перемен должно было произойти!
Внезапный страх и тягостные предчувствия овладели мною. Я просто боялся ехать дальше, словно впереди мне грозили неведомые беды. Я не понимал, что все это означает, но испытывал самый неподдельный ужас.
В совершенно растерзанном состоянии я провел два дня в Лозанне. Здесь, на северном берегу Женевского озера, царил покой: озерные воды были тихи, как зеркало, а снеговые вершины, эти вечные дворцы природы, безмолвно возносились ввысь. Величественная красота природы постепенно успокоила меня, и я продолжал поездку в Женеву.
Однако, уже приближаясь к дому и различая вдали черные склоны Юры и сверкающую, как алмаз, вершину Монблана, я снова оказался во власти необъяснимого страха. Близилась ночь; и когда темные очертания горных хребтов стали едва различимы, душу мою окутал глубокий мрак. Весь мир представился мне громадной ареной, над которой властвуют силы зла, и смутный внутренний голос предрек, что мне суждено стать несчастнейшим из смертных.
Увы! Это был пророческий голос, и он не обманул меня. Лишь в одном я ошибся: все ужасы, на которые было способно мое воображение, не составляли и сотой доли того, что выпало мне испытать наяву.
Когда мой экипаж оказался в предместье Женевы, окончательно стемнело. Городские ворота оказались запертыми на ночь, и мне пришлось остановиться на ночлег в небольшой деревушке Сешерон, расположенной в миле от города. Ночь была тихой и ясной, о сне в том состоянии, в котором я находился, нечего было и думать, и я решил наведаться к тому месту, где погиб мой бедный братец.
Так как пройти через город я не мог, то раздобыл лодку и добрался до Пленпале по озеру. В течение этого недолгого переезда я видел, как молнии чертили странные зигзаги над вершиной Монблана. Стремительно приближалась гроза.
Причалив к берегу, я поднялся на невысокий холм, чтобы понаблюдать за происходящим. Вскоре тучи заволокли небо; первые редкие и тяжелые капли упали на землю, шумно пронесся порыв ветра, и сейчас же хлынул ливень.
Я запахнул плащ, поглубже надвинул шляпу и зашагал дальше, хотя тьма стала совершенно непроницаемой, а гром гремел, казалось, прямо над моей головой. Громовые раскаты подхватывало эхо, отраженное от склонов Юры и Савойских Альп; вспышки молний слепили меня, на мгновение превращая озеро в полную огня гигантскую чашу. Затем все снова погружалось во тьму, пока глаза не привыкали к ней и не начинали различать контуры предметов сквозь пелену дождя.
Как это нередко бывает в Средней Швейцарии, гроза обрушилась словно со всех сторон одновременно, но сильнее всего гремело к северу от Женевы, над побережьем между мысом Бельрив и деревней Копэ. Вспышки молний изредка освещали Юру, а на востоке то скрывалась во тьме, то снова озарялась голубыми сполохами остроконечная гора Моль.
Наблюдая за буйством стихии, прекрасным и в то же время грозным, я торопливо шел вперед. Битва, разыгравшаяся в небесах, оживила меня. Я вскинул руки и во весь голос закричал: "Уильям, мальчик мой! Вот достойный погребальный звон по тебе!"
И в то же мгновение я различил в темноте человеческую фигуру, внезапно появившуюся из-за ближайшей купы деревьев. Я остановился и замер, пристально вглядываясь в сумрак. Наконец вспышка молнии осветила фигуру, и я ясно увидел, кто находится передо мной. Ошибки быть не могло: гигантский рост, тело, дышащее нечеловеческой мощью, и столь же нечеловеческое безобразие. Это он, омерзительный демон, которому я даровал жизнь!
Но как и с какой целью он здесь оказался? Что за странное совпадение? Внезапная мысль, подобно молнии, пронзила меня: уж не он ли стал убийцей моего брата? И как только эта догадка мелькнула в моем мозгу, как тут же окрепла и превратилась в уверенность. Ноги мои подкосились, и я был вынужден прислониться к стволу старого дерева. Так я и стоял, укрытый густой тенью, а тем временем чудовищное существо прошло мимо меня и затерялось в глубине леса.
Ни один человек, будь это даже закоренелый преступник, не способен убить прелестного ребенка. Если бы негодяю требовалась пожива – дорогой медальон, он мог бы просто отнять его у малыша и скрыться. Поэтому убийцей могло быть только существо иной, нечеловеческой природы, и это чудовище создал я сам, собственными руками и разумом!
Я хотел было пуститься вдогонку, но уже при следующей вспышке молнии понял, что это бессмысленно: чудовище с невероятной ловкостью карабкалось на почти отвесный склон скалистой горы Монсальви, примыкающей к Пленпале с юга. Вскоре оно достигло вершины и окончательно исчезло.
Я стоял неподвижно, словно пораженный громом. Гроза затихала, но ливень продолжался, и все вокруг было окутано влажным туманом и тьмой. Мысленно я снова переживал все, что так старался стереть из памяти: этапы моего открытия и безумный эксперимент, появление оживленного мною существа у моей постели и его бесследное исчезновение. С той ужасной ночи, когда я вдохнул в него жизнь, прошло около двух лет. И может быть, это не первое его жестокое преступление? Горе мне, безумцу! Я выпустил в мир кровожадное чудовище!
Никому не дано понять, какие муки я испытал в ту достопамятную ночь. Я провел ее под открытым небом, промок до костей и стучал зубами от холода. Но ничего этого я не замечал и не чувствовал. Страх, бешенство и безмерное отчаяние наполняли мою душу. В вихре мыслей, затопивших мой разум, родилось предположение, что существо, возникшее по моей воле и блуждающее ныне среди людей, есть не что иное, как злое начало, до поры таившееся в моей собственной душе, и теперь вырвавшееся на свободу, как спящий вампир, восставший из гроба. И его единственная цель – уничтожить все, что было мне дорого.
Едва забрезжил рассвет, как я направился в город. Стража уже отворила городские ворота, и я чуть ли не бегом бросился к родному дому. Первое, что мне пришло в голову: поведать властям все, что мне известно об убийце Уильяма, и немедленно снарядить вооруженную погоню. Однако я спохватился, вспомнив, о каких подробностях мне пришлось бы говорить при этом.
В самом деле: существо, обязанное мне жизнью, я встретил в полночь в лесной чаще, окруженной неприступными горами. Моим близким известно, что совсем недавно я перенес нервную горячку. Поэтому не только всю предысторию создания монстра, но и эту встречу, скорее всего, сочтут горячечным бредом. Если смотреть на вещи трезво, я и сам, если бы кто-нибудь другой поведал мне нечто подобное, принял бы рассказчика за безумца. Не следовало также забывать, что монстр, судя по тому, что я видел ночью, способен ускользнуть от любой погони, просто взбираясь по отвесным скалам.
Все эти соображения убедили меня, что до поры мне следует молчать.
Около пяти утра я ступил на порог отчего дома. Мне открыл старый слуга, и я велел ему никого не тревожить, а сам прошел в библиотеку, чтобы дождаться обычного часа пробуждения моих близких.
Минуло шесть лет – и вот я вновь на том же месте, где в последний раз обнял престарелого отца, отправляясь в Ингольштадт. Я бросил взгляд на портрет матери, висевший над камином. Картина, написанная известным живописцем по заказу отца, была исполнена невыразимой красоты, покоя и достоинства. Тут же стоял миниатюрный портрет Уильяма; едва взглянув на него, я не сумел сдержать слез. Тем временем в библиотеку вошел Эрнест, слышавший сквозь сон, как я стучался в дом. Он приветствовал меня со сдержанной печалью.
– Добро пожаловать, милый брат, – сказал он. – С возвращением! Еще месяц-другой назад ты застал бы нас всех счастливыми и безмятежными. Только твое отсутствие и молчание доставляло нам беспокойство. А сейчас тебе придется разделить с нами глубокое горе. Дай Бог, чтобы твой приезд приободрил нашего отца – он тает на глазах. И только ты сможешь убедить бедняжку Элизу не терзать себя понапрасну мнимой виной. Бедный малыш Уильям! Мы так любили его и гордились им!..
От этих слов все во мне сжалось в комок от смертной тоски. Чтобы отвлечь брата от горестных мыслей, я стал расспрашивать его об отце и о той, которую называл кузиной.
– Элизе больше, чем кому-либо, нужны забота и утешение, – сказал Эрнест, – ведь она считает себя причиной гибели брата, и это ее просто убивает. Но теперь, когда преступник схвачен…
– Его нашли? Ты не ошибаешься? Кто же сумел его схватить? Ведь это все равно, что соломинкой запрудить горный поток! А кроме того… ведь еще сегодня ночью он был на свободе, я видел его своими глазами!
– Я не могу понять, о чем ты, Виктор, – в полном недоумении проговорил Эрнест. – Как бы там ни было, но нас это открытие окончательно убило. Поначалу никто не мог поверить, а Элиза – та не верит до сих пор, несмотря на то, что все улики налицо. Кто бы мог подумать, что Жюстина Мориц, добрая и преданная нашей семье, смогла совершить столь чудовищное злодеяние?
– Жюстина? Так вот кого вы обвиняете? Но ведь это полная чепуха и никто, конечно, в это не верит?
– Сначала действительно поверить в такое было трудно. Но вскоре обнаружились некоторые факты, которые говорят сами за себя. Да и сама Жюстина ведет себя так странно, что сомнений больше не остается, как ни горько это сознавать. Сегодня состоится заседание женевской судебной коллегии, и ты все увидишь и услышишь сам.
Затем брат сообщил мне, что в то утро, когда было обнаружено тело бедного Уильяма, Жюстина внезапно захворала и несколько дней подряд провела в постели. В это время одна из служанок взяла ее платье, чтобы почистить его, и обнаружила в одном из карманов тот самый медальон с миниатюрным портретом нашей матери, который был на нашем младшем брате в тот вечер, когда он был убит. Именно медальон, как полагают, соблазнил преступника. Служанка тотчас показала медальон другой служанке, а та, ничего не говоря нам, взяла и отнесла его в магистрат. На этом основании Жюстина была взята под стражу и заключена в городскую тюрьму. Когда же ей сообщили, в чем ее обвиняют, несчастная впала в такую растерянность и повела себя столь странно, что этим только усилила подозрения властей.
Все это выглядело поразительно и очень странно, однако моя уверенность в невиновности девушки была непоколебима. Я сказал:
– Все это – страшная ошибка; я доподлинно знаю, кто убийца. Бедная Жюстина не имеет к преступлению ни малейшего отношения.
В это мгновение в комнату вошел наш отец. Горе наложило на его лицо и осанку неизгладимый отпечаток, но ради встречи со мной он старался держаться прямо и сохранять бодрость. Обняв меня, отец заговорил было о вещах незначительных, чтобы хотя бы на время не возвращаться к нашим несчастьям, но Эрнест перебил отца, воскликнув:
– Бог мой, папа! Виктор только что сказал мне, что ему известно, кто убил нашего Уильяма.
– К несчастью, и нам тоже, – ответил отец. – А лучше бы во веки вечные оставаться в неведении, чем столкнуться с такой глубокой испорченностью в человеке, которому доверял и которого ценил так высоко!
– Вы заблуждаетесь, отец. Жюстина не имеет отношения к смерти Уильяма.
– Если так, не приведи Бог, чтобы она была неправедно осуждена. Суд состоится сегодня, и я всем сердцем желаю, чтобы ее оправдали.
Его слова меня немного успокоили. Я был твердо уверен, что не только Жюстина, но и никакой другой человек не причастен к этому преступлению. Поэтому я и не опасался, что она будет осуждена только на основании косвенных улик, которые можно истолковать по-разному. В любом случае свои показания я не смог бы огласить на суде – они были бы сочтены болезненным бредом законченного безумца. Да и кто, кроме меня самого, мог бы поверить в существование монстра, которого моя самонадеянность и жажда славы и великих свершений в науке выпустили на свет?
Не прошло и четверти часа, как из своей комнаты появилась Элиза. Эти годы изменили и ее, моя возлюбленная была уже иной, чем тогда, когда я видел ее в последний раз. Время наделило ее особой, почти величественной красотой, затмив ее прежнюю полудетскую прелесть. Та же чистота и легкость во всем, но выражение ее лица теперь свидетельствовало и о глубоком уме, и о сильных чувствах. Элиза, сияя нежной улыбкой, обратилась ко мне:
– Твой приезд, любезный кузен, возвращает мне надежду на лучшее. Возможно, хотя бы тебе удастся спасти ни в чем не повинную Жюстину, схваченную по ложному обвинению. Уж если ее считать преступницей, то все мы здесь преступники и злодеи. Сердце говорит мне, что она виновна не более, чем ты, Виктор, или я. И нельзя допустить, чтобы наши несчастья удвоились: мы потеряли нашего милого Уильяма, а теперь все идет к тому, что потеряем и бедную Жюстину, которую я люблю как сестру и которую ожидает еще более ужасная участь, если ее осудят. Но я убеждена, что Бог этого не допустит.