– Жюстина невиновна, – сказал я, – и это будет доказано. Ничего не бойся, Элиза, и твердо верь, что ее оправдают.
– Я знала, что ты великодушен, как никто! Все, все вокруг уверовали в ее вину, это-то меня и мучит. Ведь я знаю, что она чиста и добра, и никогда не смогла бы поднять руку на дитя. Но люди сами убедили себя в ее виновности, и от этого поневоле можно прийти в отчаяние…
Элиза умолкла на полуслове и расплакалась.
– Дорогая племянница, – промолвил мой отец, – не стоит лить слезы. Если девушка непричастна к преступлению, следует положиться на точность и справедливость законов нашей страны. А я со своей стороны сделаю все, чтобы судьи действовали без малейшего пристрастия и предубежденности.
4
Заседание суда было назначено на одиннадцать часов. Отец и все остальные члены нашей семьи, участвовавшие в трагически завершившейся прогулке, обязаны были присутствовать на нем в качестве свидетелей, и я решил сопровождать их.
На протяжении всего заседания я испытывал только горечь и невыносимые муки совести. Из-за меня, моих необдуманных опытов и легкомысленной жажды славы и научного первенства оказались приговоренными к смерти два человеческих существа: невинный ребенок и юная девушка, которую ждали вечный позор, клеймо преступницы и ужасная казнь. Жюстина была доброй, прелестной и достойной девушкой, и она могла бы прожить долгую и счастливую жизнь, а теперь ее предадут позорной смерти, и виновником этого стал я! В ходе суда я не раз был совсем готов вскочить и объявить во всеуслышание, что именно я являюсь причиной смерти младшего брата. Останавливало меня только одно: такое заявление было бы сочтено бредом безумца и нисколько не помогло бы несчастной Жюстине.
Все то время, пока продолжался этот фарс, настоящая насмешка над правосудием, девушка держалась с большим достоинством. Жюстина была в трауре; ее измученное лицо было отмечено печатью какой-то особой красоты. Она сохраняла полное спокойствие, так как не чувствовала за собой ни малейшей вины, тогда как сотни глаз смотрели на нее с ненавистью и презрением. Однако это спокойствие давалось ей с огромным трудом. Едва войдя в зал суда, она обвела его быстрым взглядом, увидела нас в первом ряду, и ее глаза затуманились слезами. Затем она овладела собой и лишь время от времени смотрела на нас с глубокой печалью и любовью, лишний раз подтверждавшими ее невиновность.
В начале судебного заседания выступил с речью обвинитель. После того как было оглашено обвинение, выступило несколько свидетелей. Из их слов вырисовывалось странное и необъяснимое стечение обстоятельств, в котором каждый факт непреложно свидетельствовал о причастности девушки к преступлению. Любой человек, который, в отличие от меня, не знал, кто на самом деле является убийцей, был бы совершенно убежден в виновности Жюстины.
Дело обстояло так. Служанки подтвердили, что в ночь убийства ее не было дома. Ранним утром какая-то женщина, торговавшая зеленью на рынке, видела Жюстину поблизости от места, где позднее был обнаружен труп Уильяма. Зеленщица спросила ее, что она здесь делает, но та странно взглянула на нее и пробормотала что-то невразумительное. Домой Жюстина вернулась около восьми утра и на вопрос, где она была, ответила, что ходила искать малыша. Затем девушка с тревогой спросила, удалось ли его найти. Когда же ей показали тело мальчика, с ней случился жестокий припадок и она слегла на несколько дней.
Затем судьи предъявили свидетелям медальон, обнаруженный служанкой в кармане платья Жюстины; и когда Элиза дрожащим голосом заявила, что опознает в нем ту самую вещь, которую она сама надела на шею ребенка за два часа до его исчезновения, в зале послышался глухой гул негодования и ужаса.
Жюстину спросили, что она может сказать в свое оправдание. Надо сказать, что пока шло разбирательство дела, лицо девушки заметно переменилось – теперь оно выражало изумление и неподдельный ужас. Возможно, она впервые осознала, насколько крепка цепь случайных улик, которая неудержимо ведет ее к приговору и гибели. С трудом сдерживая слезы, девушка собрала все свое мужество и заговорила – ясно и внятно, хотя голос ее временами и срывался.
– Видит праведный Господь, – произнесла она, – на мне нет никакой вины. Но я также понимаю, что одних моих слов мало, чтобы это доказать. Я хотела бы объяснить все факты, которые судьи считают изобличающими меня. И надеюсь, что они, хорошо зная всю мою прежнюю жизнь, истолкуют в мою пользу то, что сейчас кажется суду таким странным и подозрительным.
Затем Жюстина поведала, что, получив разрешение Элизы, провела весь вечер накануне трагедии в доме своей тетки в деревне Шен, расположенной вблизи Женевы. Возвращаясь оттуда около девяти часов, она встретила неизвестного ей человека, который спросил, не встречала ли она по пути заблудившегося ребенка, и назвал имя мальчика. Это ее поразило и встревожило, и в течение нескольких часов она искала Уильяма в окрестностях, а когда спохватилась и направилась в город, городские ворота оказались запертыми на ночь. Остаток ночи ей пришлось провести в сенном сарае неподалеку от дома крестьянина, где ее хорошо знали; однако будить хозяев среди ночи она не решилась. Тревожные мысли не давали ей уснуть, и только к утру она ненадолго забылась. Разбудили ее чьи-то тяжелые шаги, но самого человека она не успела увидеть – он уже скрылся. Когда совсем рассвело, она покинула свое убежище и опять принялась за поиски, и, если при этом оказалась поблизости от того места, где позже было обнаружено тело, это произошло совершенно случайно. Когда же проходившая мимо торговка-зеленщица обратилась к ней с вопросом, девушка и в самом деле могла показаться растерянной – но причиной этого были бессонная ночь и тревога за мальчика. О том, как оказался в ее кармане медальон с миниатюрой, она не имела представления.
– Мне известно, – продолжала Жюстина, – что эта вещь – решающая и страшная улика, но теряюсь в догадках, как она попала ко мне. Врагов у меня нет; и вряд ли кому-то могло прийти в голову погубить меня таким образом. Может быть, ее подбросил настоящий убийца? Но когда он мог бы это сделать? И если это его рук дело, зачем ему было идти на жестокое преступление, чтобы тут же расстаться с добычей? Я надеюсь только на здравый смысл и справедливость суда. Прошу лишь об одном: пусть допросят свидетелей, которые знают меня. Если же и после этого меня сочтут способной на столь жестокое злодеяние, я готова принять наказание. Но клянусь спасением души – я не знаю за собой никакой вины!
Суд опросил нескольких свидетелей, знавших Жюстину многие годы. Все они отзывались о ней хорошо, но держались скованно и говорили скупо и неохотно. То ли отвращение к гнусному преступлению, то ли молва, сразу обвинившая девушку, оказывали на них свое действие. Поняв, что последняя надежда обвиняемой – ее незапятнанная репутация – под угрозой, Элиза взволнованно попросила слова.
– Я могу считаться родственницей несчастного ребенка, – заговорила она, – почти что старшей сестрой, так как выросла и получила воспитание в доме его родителей. Кое-кто наверняка сочтет, что у меня нет права выступать в этом суде. Но я не могу промолчать, так как вижу, что честная девушка оказалась на краю гибели из-за малодушия своих мнимых друзей и знакомых. Да будет мне позволено изложить здесь все, что известно о подсудимой. Я знаю ее так же хорошо, как самое себя. Я прожила с Жюстиной Мориц более семи лет под одним кровом, и все это время знала ее как на редкость доброе и кроткое создание. Она с большой самоотверженностью и любовью до самой смерти ухаживала за моей тетушкой, госпожой Франкенштейн, а затем взяла на себя заботу о своей престарелой матери, хворавшей долго и тяжко. И все это она делала с такой простотой и бескорыстием, что вызывала только восхищение окружающих. В доме моего дяди не было человека, который не любил бы ее, а сама она была сердечно привязана к погибшему Уильяму и относилась к нему, как самая нежная мать. Несмотря на все улики, я без малейших колебаний готова утверждать, что твердо верю в ее невиновность. Улики уликами, но суд должен принять во внимание то обстоятельство, что у Жюстины не было ни единого мотива для совершения преступления. Что же касается безделушки, ради которой, как многие здесь уверены, она решилась на убийство, то стоило ей пожелать – и я охотно подарила бы ее подсудимой, потому что высоко ценю ее человеческие достоинства и испытываю к ней глубокое уважение.
Эта простая и полная горячего чувства речь встретила одобрение публики. К несчастью, одобрение это не имело отношения к ее содержанию и к бедной Жюстине. Собравшиеся в зале суда оценили великодушие Элизы, но прониклись еще большей ненавистью к "преступнице", будто бы проявившей черную неблагодарность.
В течение всего того времени, пока Элиза говорила, Жюстина плакала, но не прибавила ни слова в свою защиту.
Я же все это время испытывал адские муки. Для меня невиновность Жюстины была ясна, как летний день. Неужели же демон, убивший моего брата, в чем я ни минуты не сомневался, продолжал свою адскую забаву и обрек несчастную девушку на позорную смерть? Я больше не мог выносить весь этот ужас и, когда окончательно убедился, что общее мнение горожан еще до решения суда приговорило несчастную жертву и что судьи почти готовы признать ее вину, в отчаянии покинул суд. Мне приходилось, пожалуй, даже хуже, чем обвиняемой, – ее дух укрепляло сознание невиновности, меня же беспощадно терзали совесть и чувство собственной вины.
Всю ночь я пролежал без сна, а прямо с утра отправился в суд. Судейские чиновники догадались о цели моего прихода еще до того, как я решился задать вопрос, и сообщили, что голосование по вердикту уже состоялось. Жюстина Мориц была единогласно приговорена к смерти.
Не берусь описать, что у меня было на душе в тот миг. В человеческом языке не найти слов, чтобы передать всю глубину моего отчаяния и чувства безысходности. Чиновник, который сообщил мне о приговоре, добавил, что Жюстина созналась в совершенном ею преступлении. "Да это и не требовалось, – заметил он, – дело и без того было решенным, но никто из судей не любит выносить приговор только на основании косвенных улик, какими бы серьезными они ни казались".
Это известие поразило меня: что же за ним стоит? Неужели глаза, разум и чувства обманули меня? Или я в самом деле стал тем безумцем, каким сочли бы меня, если б я заявил во всеуслышание, кого подозреваю? Я бросился домой, где с нетерпением ждала вестей из суда Элиза.
– Кузина, – сказал я, – все случилось именно так, как ты предполагала. Обычно судьи предпочитают осудить дюжину невинных, лишь бы не оправдать одного виновного. Но тут все по-иному: Жюстина дала признательные показания.
Такой удар для бедной Элизы, твердо верившей в невиновность девушки, оказался слишком жестоким.
– Праведный Господь! – воскликнула она. – Как же после этого верить людям? Жюстина, которую я любила как сестру, в которой была уверена, как в самой себе! Ее взгляд выражал только доброту и кротость, а она оказалась жестокой убийцей!
Однако вскоре до нас донеслась весть о том, что несчастная просит свидания с моей кузиной. Отец запротестовал было, но в конце концов сдался и предоставил самой Элизе решать, идти на это свидание или нет.
– Я все-таки отправлюсь туда, – сказала Элиза, – даже если она и виновна. Но и ты должен пойти со мной, Виктор. Одна я едва ли выдержу это.
Мысль о посещении тюрьмы, где содержали приговоренную, казалась мне чудовищной, но отказаться я не мог.
Едва войдя в полуподвальный полутемный каземат, мы увидели Жюстину. Девушка сидела в дальнем углу на охапке соломы; руки ее были скованы, цепь от кандалов тянулась к кольцу, вделанному в стену. Ее распущенные волосы затеняли лицо. При виде нас узница торопливо поднялась, а когда стража удалилась и нас оставили наедине с нею, пала к ногам Элизы, глухо рыдая. Заплакала и моя спутница.
– Ах, Жюстина, – вздохнула Элиза, – зачем же ты лишила меня последнего утешения? Я так верила в твою невиновность, и хоть горе мое безутешно, мне все-таки было бы чуть легче, чем в эту минуту.
– Неужели и вы считаете меня жестокой преступницей? Значит, вы вместе с моими врагами заклеймили меня как убийцу? – Голос девушки прервался, ее душили рыдания.
– Встань, Жюстина! – воскликнула Элиза. – Почему ты стоишь на коленях, если не знаешь за собой вины? Я не враг тебе и никогда им не была. Я до последнего мгновения верила в твою невиновность, несмотря ни на что, пока не узнала, что ты сама созналась. Значит, этот слух был ложным?
– Я действительно созналась, но только это признание – ложь. Я сделала его, чтобы получить перед казнью отпущение грехов, а теперь оно тяготит меня больше, чем все мои грехи, вместе взятые. Да помилует меня всемогущий Господь! После того как был вынесен приговор, тюремный священник буквально преследовал меня. Он часами убеждал меня, что такому чудовищу, как я, к тому же не раскаявшемуся в содеянном, нельзя рассчитывать на отпущение грехов. Он грозил перед смертью отлучить меня от церкви и ввергнуть таким образом в адский огонь! Милая моя госпожа, ведь я теперь одна-одинешенька, все считают меня негодяйкой, погубившей свою бессмертную душу. Ну что же мне оставалось? В минуту крайней слабости я согласилась признаться, что убийство бедняжки Уильяма – моих рук дело…
Девушка умолкла, глотая слезы, а спустя некоторое время добавила:
– До чего же страшно мне было думать, госпожа моя, что вы поверите этой лжи и сочтете вашу Жюстину, ту, которую вы любили, способной на преступление, на которое мог решиться только сам сатана. Милый мой мальчик! Уже скоро, скоро мы свидимся с тобой на небесах и будем там счастливы. Верю в это и не страшусь даже позорной казни, которая меня ждет!
– О Жюстина! Будь великодушна, прости меня за то, что я на мгновение усомнилась в тебе. У тебя вырвали признание, но не горюй, моя дорогая, и ничего не бойся. Ты не умрешь! Подруга моего детства, моя названная сестра не погибнет на эшафоте, как последняя преступница. Я буду на всех углах кричать о твоей невиновности, я докажу ее, а нет, так слезами и мольбами попытаюсь смягчить сердца твоих врагов!
Жюстина с горечью покачала головой.
– Смерть меня не пугает, – просто сказала она. – Господь смилостивится над моей слабостью и даст мне сил выдержать все до конца. Я примирюсь со своей судьбой, если вы, моя госпожа, будете помнить обо мне и знать, что я пострадала без вины, только покоряясь воле Божьей.
На протяжении всей этой беседы я стоял в темном углу каземата, чтобы лицо мое не выдало того, что творилось у меня на душе. Что знает обычный человек о том, каких бездн достигает отчаяние? Даже несчастная узница, которой на следующий день предстояло пересечь грань между жизнью и смертью, не чувствовала того безысходного ужаса, который испытывал я. Не в силах больше выносить эту муку, я стиснул кулаки, заскрипел зубами, а из моей груди вырвался сдавленный стон.
Жюстина вздрогнула и шагнула ко мне, насколько позволяла цепь.
– Вы так добры, господин Виктор, что решили навестить меня. Скажите: ведь и вы не считаете меня убийцей?
Я был не в силах произнести ни звука.
– Нет, Жюстина, – ответила вместо меня Элиза, – Виктор верил в тебя даже тогда, когда я заколебалась. И услышав, что ты созналась, ни за что не хотел с этим смириться.
– Благодарю от всей души! В свой смертный час я благословлю всех, кто поддержал меня. Для таких несчастных, как я, нет ничего дороже. Вы, госпожа и господин Виктор, знаете о моей невиновности – и этого достаточно, чтобы я могла умереть спокойно.
Так эта страдалица пыталась утешить нас и себя. Она достигла душевного покоя, а я, истинный убийца, не имел ни малейшей надежды на утешение. Элиза горевала и плакала; но это были невинные слезы, ничем не замутненное горе чистой и светлой души, во мне же горело мрачное адское пламя, которое никоим образом нельзя было загасить.
Мы провели в каземате несколько часов; Элиза не имела сил расстаться с подругой юности, а Жюстина старалась держаться бодро, хотя едва сдерживала горькие слезы. Наконец она обняла Элизу, в голосе ее зазвучало глубокое волнение:
– Прощайте, милая госпожа, дорогая моя Элиза, мой единственный друг. Да благословит вас милосердный Господь и да хранит он вас на вашем пути. Пусть это горе станет для вас последним! Живите, будьте счастливы сами и дарите счастье другим людям!
Утром следующего дня Жюстина простилась с жизнью, взойдя на эшафот как изобличенный убийца. Пылкие слова Элизы не произвели впечатления на судей, полностью убежденных в виновности бедной девушки. Не прислушались они и к моим доводам.
Горе моей Элизы было глубоким и безмолвным. И кто, если не я, был тому причиной! Страдания моего отца, траур в еще совсем недавно счастливой семье – все это было делом моих трижды проклятых рук!
Виктор Франкенштейн, тот, кто готов отдать за вас по капле всю свою кровь, кто желал бы одарить вас всеми благами и служить вам всю жизнь, – это он вынудил вас скорбеть, отчаиваться и ждать все новых бедствий! А они не замедлят явиться. Так говорил в глубине моей души таинственный провидческий голос, и я ни на миг не усомнился в его правоте.
Глава 4
Монтанвер
1
Нет ничего тягостнее, чем наступающий вслед за вихрем трагических событий мертвый покой. С ним приходит та ледяная ясность, в которой больше нет места ни страху, ни желаниям, ни надежде. Жюстина умерла; она обрела покой, а я остался жить. Зачем? Кровь вольно текла в моих жилах, но сердце давили тоска и раскаяние. Я потерял сон и по ночам бродил, словно призрак, так как на моей совести действительно были небывалые злодейства. А между тем душа моя была полна любви к добру. Когда-то я окунулся в жизнь, имея высокую цель, я стремился достичь ее и принести пользу человечеству. Но теперь все пошло прахом; совесть не позволяла мне спокойно вглядываться в прошлое и с надеждой смотреть в будущее. В сущности, большой разницы с тем, как если бы я уже сейчас находился в аду, я не видел.
Постоянная подавленность пагубно действовала на мое здоровье, еще не восстановившееся после давней жестокой горячки. Я избегал общества; все, что свидетельствовало о радости и довольстве, казалось мне нестерпимым; моим единственным прибежищем стало одиночество – глубокое и мрачное, как смерть.
С болью наблюдая за тем, что творилось со мной, мой отец в меру своих сил пытался вернуть мне мужество и стойкость, развеять мрак, постоянно висевший над моей головой.