Он медленно, внимательно ко всему приглядываясь и ни к чему не прикасаясь, обошел большую светлую комнату, в которой, кроме кресла, никакой мебели не было. То, что маскировалось столом, оказалось пультом управления сравнительно небольшой электронно-вычислительной машины. Опытный взгляд кибернетика сразу обнаружил обманчивость этой кажущейся миниатюрности: машина, по-видимому, работала на лампах с холодными катодами. Многое в ее устройстве он видел впервые и не понимал назначения. Он не обнаружил ни накопителей информации, ни устройства вводов и выводов. Не мог он оценить ни ее мощности, ни оперативной памяти, ни скорости операций в секунду. Да и каких операций? С какими качествами и каким набором программ?
То, что инспектор назвал радиопередатчиком, также оказалось незнакомым устройством. Соединенное с ЭВМ многоцветной проводкой, оно могло быть и усилителем, и преобразователем волн, если бы удалось установить волновую природу его техники. Ученый не мог представить себе даже приближенной его характеристики.
Еще один черный ящик! Для чего?
Фонтен хмурился: его отнюдь не вдохновляла повышающаяся с каждым шагом задумчивость его спутника.
- Чистая математика, - вздохнул он.
- Чистая? - откликнулся кибернетик, не отводя глаз от приборов. - То, что вы считаете математикой, давно уже в мусорной корзине науки. Это математика нового века. Я одной ногой в старом и потому боюсь назвать вам то, что вижу. Должно быть, Лефевр знал больше меня. Только в чем, в какой области? Я знаю десятки счетно-решающих устройств и становлюсь в тупик перед этим. Возможно, это эвристическое устройство, соединяющее сотрудничество человека с быстрым действием машины. Человек как бы помогает ей, используя свой опыт и интуицию, участвует в отбраковке неконкурентоспособных вариантов. Обратите внимание на панель сигнализации. Видите указатели? "Выбор цвета", "Выбор формы", "Отбраковка вариантов", "Минимизатор", "Оптимум". Ни в одном счетно-решающем устройстве я не видал ничего подобного.
- Цвета? - повторил Фонтен. - Формы? Он же не художник. Хотя… - Взгляд Фонтена пытливо обежал стены.
- Вы ищете полотен? - усмехнулся ученый. - Увы, их нет.
- Я ищу какую-то связь с полосками на кинопленке. Указатели, по-видимому, относятся к ним.
- Возможно, - подумал вслух Браун и тут же забыл об инспекторе. - Надо еще узнать, как и зачем продуцируются эти полоски, - сказал он себе.
Внимание его привлекла еще одна панель с пластмассовыми кнопками, отличавшимися только по цвету. Впрочем, крайние - белая и красная - были крупнее других. Эрнест засмеялся.
- Что вы увидели?
- Политическое лицо Лефевра. Вероятно, он все-таки не француз.
Инспектор заглянул через плечо ученого. В обе кнопки была врезана черная хромированная свастика.
- Н-да… - понимающе протянул он и вдруг нажал белую кнопку.
Серый металлический шкаф ожил. Глазки индикаторов вспыхнули. Изнутри послышалось нарастающее гудение.
- С ума сошли! - вскрикнул Браун и прыгнул к креслу. У ножки его он нащупал синюю кнопку и всей тяжестью тела навалился на нее, придавив подошвой. Шкаф тотчас же умолк, глазки погасли.
- Метод проб и ошибок здесь не годится, - сухо обратился он к инспектору. - Меня отнюдь не прельщает участь Мишо. Прежде чем взять яд у кобры, надо схватить ее за голову.
- Как вы догадались, что это выключатель? - спросил Фонтен.
- Вероятно, резервный. Я еще об этом подумал, когда увидел его, сидя в кресле. Лефевр тоже нажал его, но, по-видимому, уже слишком поздно.
Что хотел сказать этим Браун, инспектор так и не понял, но спросить не рискнул, а молча последовал за ним в следующую комнату, на пороге которой нашли труп Лефевра, - его архив или кабинет, а может быть, и то, и другое.
Как человек Лефевр был уже ясен Брауну, он интересовал его только как ученый. Мысль ученого, ее направление, ее взлеты - об этом запутанно и неохотно, но все же рассказывали приборы. Но в кабинете никаких приборов не было, кроме телефона, уже отключенного от сети, что вызвало полное недоумение инспектора.
- Кто распорядился? - негодовал он. - Все делается без моего ведома! Телефонов не выключают, если взносы уплачены.
Но кибернетика интересовало другое. Он перебирал желтую кожаную папку с вложенными в нее листками. На титульном листе было написано:
"ПРАЗДНЫЕ МЫСЛИ. Свои и заимствованные".
Он был не чужд юмору, этот поклонник свастики, только юмор его был злой и удушливый. Вероятно, поэтому он и написал:
"Наслаждаться жизнью можно, только схватив ее за горло".
"Наука - служанка, а не богиня. Ей приказывают, а не приносят жертвы".
"До тридцати лет мы копим знания, с тридцати до пятидесяти их растрачиваем, а после шестидесяти забываем даже то, что осталось".
"Между предположением и открытием - пропасть. Она часто заполняется не тобой открытым и не тобой придуманным. Но у меня нет времени на изобретение изобретенного".
"Бабочки порой отыскивают друг друга за несколько километров. По запаху? Значит, и тут волны определенной частоты и длины. Передача - прием. Звук мы слышим, запах чуем, а гнев? А страх?"
Браун перебрал несколько листков и снова задержался на записанном:
"Перестал понимать - значит, набрел на что-то стоящее".
"Почему музыка биттлсов вызывает порой те же ощущения, что и картины Поллока?"
"Кажется, Ван-Гог сказал, что цвет, светотень, перспектива, тон и рисунок - короче, все имеет свои определенные законы, которые можно и должно изучать, как химию или алгебру. Я думаю, что главный из этих законов - воздействие на психику человека. На определенные скопления нейронов. Вопросы: какое воздействие? Какова алгебра цвета и тона, химические реакции рисунка и светотени? Можно ли найти на бумаге или на полотне эквиваленты этих алгебраических формул? Можно ли добиться управления этими химическими реакциями, а следовательно, и воздействием их на нервные центры мозга, можно ли усилить, ослабить или стабилизовать это воздействие?"
Фонтен в это время перебирал книги на полке.
- Может быть, он был музыкант? - сказал он.
- Почему вы так думаете? - рассеянно спросил ученый.
- А взгляните на его книги.
Браун скользнул взглядом по корешкам. Книг было немного - не больше десятка, они, развалившись, стояли на крохотной полке, наглядно свидетельствуя о том, что их хозяин не был библиофилом. Но корешки с названиями вызывали недоумение: "Цвет и музыка", "Спектральные сочетания Ришара", "Звук, цвет и нейроны". "Материалы акустической лаборатории Чикагского университета", "Булье. Мелодии цвета в орнаменте древнем и современном".
- И ни одного музыкального инструмента в доме. Даже губной гармошки нет, - заметил инспектор.
- Это не та музыка, о которой вы думаете.
Браун говорил загадками, но, должно быть, кое в чем все-таки разобрался. Фонтен это чуял чисто профессиональным чутьем. Эрнест действовал не беспорядочно, не разбросанно, а сосредоточенно и систематически. "Есть версия", - подумал инспектор. Но мешать Брауну не стал: по собственному опыту знал, как нервируют вопросы, когда версия только нащупывается.
А ученый в это время совершал круг по комнате мимо створок, закрывавших ящики архива, спрятанные в стене. Они располагались в линию на уровне человеческого роста, причем их было совсем немного, как и книг. Буквы греческого алфавита помечали каждую створку, но шли не по порядку, а произвольно, на выбор, подсказанный какой-то системой мышления и хранения. За альфой следовала каппа, за каппой - кси, далее дельта и омикрон, а завершали этот странный парад омега и бета. Браун не знал древнегреческого, но, как и Фонтен, подумал, что этими буквами начинаются слова, обозначающие по-гречески понятия, объединявшие собранные в ящиках материалы. Он выдвинул один ящик, другой, оба были набиты папками в таких же кожаных переплетах, как и бювар на столе. Эрнест наугад раскрыл одну папку и на титульном листе прочел: "Радость признательности. Первые опыты". Второй листок начинался с аннотации: "Март 1960 года. У Бертье. Ассистировала Милена Кошич. На испытании - Франсуаза Жюстен. Возраст - сорок четыре года. Профессия - консьержка в доме № 12 по улице Домбаль. Семейное положение - вдова. Гонорар за участие в опыте - сорок франков".
"Процесс, - читал дальше Эрнест. - Села в кресло, еще раз предупредив, что гонорар должен быть выплачен немедленно по окончании опыта. Спросила, будет ли больно. Мы успокоили ее, объяснив, что опыт совершенно безболезнен и безопасен, продлится несколько минут и гонорар будет выплачен тотчас же. Затем мы надели ей на руки браслеты с датчиками, а на голову - венец с присосками, естественно умолчав о том, что все это - и венец, и браслеты, и датчики - сплошной камуфляж для создания соответствующего настроения. Затем я вызывающе сказал Милене: "Включаю!" Милена за ширмой ответила: "Есть!" Тотчас же между нами состоялся следующий (заранее сочиненный) разговор:
Я. Следите за экраном.
МИЛЕНА. Полосы и пятна.
Я. Цвет?
МИЛЕНА. Голубые сочетания спектра.
Я. Форма?
МИЛЕНА. Не резко выражена. Полусфера.
Я. Заканчиваем.
После этого мы сняли с испуганной Франсуазы венец и браслеты и объявили, что гонорар ей повышается вдвое. Коммуникация - слово. Эффект: радость (рост в десятых секунды без фиксации). Франсуаза расплылась в улыбке, ахала и благодарила. Я прервал эти излияния, включив гипнотрон. Она тут же заснула. Милене сказал: "Вторая катушка, пленка три В, запись пятая". Включил "Вегу". Аппарат работал шесть минут - половина катушки. Без усилителя. Эффект тот же. Радость признательности. Плакала и благодарила, уже не зная за что. О гонораре не заикалась. Шифр прежний".
Далее шли колонки цифр, сгруппированные квадратами. Эрнест насчитал сорок восемь квадратов.
- Что-нибудь понимаете? - спросил он у инспектора, одновременно с ним прочитавшего эту запись.
- Лабиринт. К вашей ариадниной нити могу, между прочим, подвязать кусочек своей. Милена Кошич, ассистентка Бертье, умерла в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году в своей лаборатории, именно там, где она ассистировала Лефевру. Диагноз: сердечная недостаточность. Кроме нее, в институте никого не было: работала она в воскресенье. Смерть естественная, следствие не проводилось.
- Слишком много естественных смертей, - вздохнул Браун. - Что сделаем с шифром?
- Дадим шифровальщику.
- Не надо. - Эрнест снова заглянул в бювар на столе. Перелистав папку, он наконец нашел нужный листок и протянул инспектору.
"Радость не убивает, - прочел тот, - убивает страх".
Под этой строкой мелким бисерным почерком, какой бывает только у хладнокровных, расчетливых, целеустремленных людей, было записано:
"Папка пуста. Материалы спрятаны. Ключа нет. Чтобы найти их, придется перелистать семнадцать тысяч страниц. Успеете ли, если я нажму кнопку?"
На обороте листка на немецком языке было полностью приведено перепечатанное на пишущей машинке стихотворение Гёте "Лесной царь", знакомое Брауну еще с детства.
- "Ездок погоняет, ездок доскакал… в руках его мертвый ребенок лежал", - повторил он последние строчки.
- Что, что? - не понял Фонтен.
Эрнест повторил.
- Ну, знаете, - рассердился Фонтен, - я сдаюсь. Не вижу ни искорки, тьма египетская. А у вас - версия. Это вижу. И не тороплю. Сколько дней вам понадобится для решения?
- Вечер и ночь. Здесь, в лаборатории.
- Прислать бригаду агентов?
- Зачем?
- Перелистывать семнадцать тысяч страниц.
Браун не удержался от соблазна похлопать недоумевающего инспектора по плечу.
- Я не криминалист, инспектор, и методы у меня другие. Обеспечьте мне спокойное пребывание в этой лаборатории, так чтобы этого никто не видел и никто, кроме вас, не знал. Включите телефон, чтобы я мог позвонить вам ночью… Что еще? Ничего, кроме двух бутылок пива и куска пирога, который печет вам ваша жена или теща.
- Один вопрос. Что будете искать? Ключ к шифру?
- Нет, товар, интересующий фирму "Прощай, оружие!".
- Кому выгодно? - спросил инспектор.
- Кому выгодно, - сказал Браун.
3
К вечеру он соснул часок, принял душ и прошелся по тихой в эти часы набережной Сены, чтобы, как говорил в его студенческие годы старик профессор, согреть сердце и остудить голову. Наука не раскрывает своих тайн ни разгоряченному мозгу, ни холодному сердцу. И ученый настойчиво гнал любую мысль, тянувшуюся по ассоциации к происшедшему утром. Вот он загляделся на зеленые воды Сены, расходившиеся мутными волнами от пробежавшего катера. Опять волны! Никаких волн, вода в Сене не движется, как в рассказе у Мопассана. Только пахнет сыростью, а не гвоздикой, как у цветочных ларьков. Париж пылает гвоздикой всех тонов, от бледно-розового до ярко-пунцового. Может быть, тоже мелодия спектра? К дьяволу спектр! Хорошо, что в математике нет никакого спектра. Дважды два - четыре, дважды четыре - восемь. Два действия без цвета и запаха. А сколько бы действий потребовалось на это счетно-решающему устройству? Долой устройства! Да здравствуют простые конторские счеты! Но надо уходить и от счетов, иначе придешь к таким же кнопкам на пульте. Забыть о них, полюбоваться на кокетливую челку пробежавшей мимо девушки. А может быть, она похожа на Милену Кошич?
Так безнадежно пытался оторваться Браун от происшедшего утром и предстоящего вечером, и, лишь когда он увидал поджидавшую его у дверей отеля машину инспектора, сразу пришли к нему спокойствие и уверенность. И радостная отрешенность от всего, что сейчас мучило и подстегивало мысль. Ей нужен был отдых перед стартом, и в каких-то мозговых клеточках прозвучала команда: расслабиться. Усаживаясь рядом с нахмурившимся Фонтеном, Эрнест даже не отказал себе в удовольствии пошутить:
- Волнуемся, инспектор?
- А вы?
- А мы мечтаем о пиве, которое у вас в свертке за спиной. Кстати, какое?
- Датское. А телефон, между прочим, уже включен.
- Звонка не ждите. Позвоню к утру, когда все выяснится.
- А вы уверены, что выяснится?
- Иначе я бы не сидел сейчас рядом с вами. - Вопросы неуместны?
- Вы сами понимаете, инспектор. Рыбака, не развернувшего удочки, о клеве не спрашивают.
Так, перебрасываясь словами, как шариком на столе для пинг-понга, они доехали до виллы "Шансон", еще более одинокой и мрачной вечером, на фоне пустынной поселковой окраины. Только редкая платановая рощица шумела на ветру да хрустел под ногами гравий на дорожке к дому. Никто не попался им навстречу, и вторжение в лабораторию произошло так же незаметно, как и утром. Инспектор зашторил окна, водрузил на стол распакованные пирог и пиво, оглянулся завистливо и спросил со вздохом:
- Может быть, все-таки разрешите остаться?
- Нет, - сказал Браун.
Оставшись один, он начал с повторения пройденного - с кресла с ножным выключателем искомого действия, "черного ящика" с передатчиком или усилителем того же действия, счетно-решающего устройства незнакомой конструкции и панелей с сигнальными кнопками. Принцип производимого осмотра сводился к тому, что заметит вторично уже искушенный глаз. Искушенный глаз ничего не заметил, кроме двух не слишком приметных деталей, о важности которых пока еще трудно было судить. Во-первых, красная кнопка со свастикой была не только больше всех остальных, но отстояла от них дальше, словно ей предназначалась какая-то особая роль, возможно и не связанная с устройством "черного ящика" и вычислительной машины. Во-вторых, текстовые кнопки этой машины отличались друг от друга не только характером сигналов, но и частотой пользования. Кнопки с сигналами "Выбор цвета", "Выбор формы", "Отбраковка вариантов" выглядели новее других, сверкая нетронутой чистотой и яркостью, в то время как их соседки потускнели и стерлись. Здесь можно было предположить два решения: или машина уже не нуждалась в этих сигналах, пройдя какой-то процесс самоусовершенствования и самопрограммирования, или же это был новый конструкторский ее вариант, в котором старая сигнализационная панель играла только резервную роль на всякий непредвиденный случай. И то и другое решения говорили о больших мощностях машины, о полном и хорошо разработанном ее математическом обеспечении и, вероятно, о сложности решаемых ею информационных задач.
Каких задач?
Браун догадывался, вернее, предполагал одну: цвет и музыка. Собственно, даже не музыка как эстетическая категория, а поверенная алгеброй гармония или дисгармония цветовых и линейных сочетаний и форм. Судя по записям, Лефевру удалось доказать воздействие таких сочетаний на психику человека и тем самым добиться нужных эмоциональных реакций. От оптимальных решений задачи зависела и мощность таких реакций. Но для чего? Не на потребу же абстрактной живописи и не из тщеславного желания подарить миру кибернетического Кандинского или Шагала. Чем больше думал об этом Эрнест, тем все настойчивее возникала у него мысль о том, что это побочное открытие, побочное от главного, от "безумной" идеи о волновой природе человеческих чувств. Скажем, радость и горе, гнев или страх являются источниками импульсов, нечто вроде ультразвуковых волн, находящихся за пределами восприимчивости нормально чувствующего человека. Однако находятся люди с повышенной восприимчивостью нервных рецепторов, способные "принять" и сопережить чужое чувство. Так родилось еще одно условие задачи. Если возможна такая "безкоммуникационная" передача в природе, то ее можно усилить механически, создав достаточно мощные источники возбуждения. Как нашел эти источники Лефевр, неизвестно: может быть, мгновенное озарение, может быть, финал многократных проб и ошибок. Но формула "цвет - музыка" получила свое оптимальное решение.
Эта концепция кибернетика родилась не сразу: он добрый час шарил по ящикам архива, опять и опять возвращался к записям опытов, а потом снова читал и перечитывал "праздные мысли" Лефевра. То было что-то вроде записных книжек ученого, его своеобразное хобби. Зацепит где-нибудь прочитанная мысль - он ее запишет и прокомментирует, услышит или подметит что-нибудь любопытное - тоже запишет и порассуждает "по поводу", и так подряд вперемежку: мысли и "мыслишки", наблюдения и "наблюденьица", пустячки и эмбрионы оригинальных идей. Все проследил Браун и все процедил сквозь сито предполагаемых условий научной задачи и нашел все-таки ниточку от эмбриона к идее. Теперь предстояло решить задачу, от которой отказался Фонтен: отчего умерли Лефевр и Мишо?
Ученый вновь извлек из бювара листок с "Лесным царем" Гёте, присоединил к нему колонки цифр из записи опыта, прочитанной еще утром вместе с Фонтеном, положил все это перед собой и задумался.