Листок со стихами содержал три записи, сделанные в разные годы. Первая, мягко говоря, не очень глубокомысленная сентенция о том, что убивает не радость, а страх, относилась к очень давнему времени: чернила выцвели и стерлись от частого перелистывания папки. Угадывалась даже приблизительная дата - до 1963 года, когда умерла Милена Кошич: ведь опыт под титром "Радость признательности" производился Лефевром совместно с Миленой. Тогда же или немного ранее были перепечатаны на листке из бювара знаменитые стихи Гёте. Зачем? Представить Лефевра в роли любителя поэтической классики было смешно: ничто в его характере не указывало на это. Скорее всего, знакомые с детства стихи были взяты потому, что именно в это время для записи цветограммы Лефевру понадобился шифр. Браун поморщился: придуманный им термин "цветограмма" был неточен и не выражал всей сущности открытия, но искать другой было попросту некогда. Гораздо важнее было установить, что ключом к шифру был именно "Лесной царь". Ученому пришла в голову эта мысль еще тогда, когда он прочел последние строки: "Ездок погоняет, ездок доскакал… в руках его мертвый ребенок лежал". "Отчего же умер ребенок?" - прочел он молчаливый вопрос в глазах инспектора и так же молча ответил: "От страха". Но вслух оба ничего не сказали.
О шифре подумалось и во время прогулки по набережной. Вспомнился способ шифровки текстов в школьные годы, в играх в разведчиков, когда в качестве шифровального кода использовались произведения различных писателей и поэтов. Но во время прогулки Эрнест отогнал эту мысль: она мешала расслабиться перед стартом. А сейчас, разглядывая колонки цифр в квадратах, он ясно читал: верхняя - порядковый номер строчки в стихотворении, нижняя - порядковый номер буквы в строке. Для усложнения число строчек и букв удваивалось и даже утраивалось. Таким образом, третья строчка могла шифроваться девятой, а девятая - двадцать седьмой. Можно было их подменять, запутывая отгадчика, где угодно и как угодно. Но при наличии ключа все было проще простого: находи буквы и заменяй ими цифры. Оперируя "Лесным царем", Браун мгновенно расшифровал первый квадрат: "Синусоида. Чистый ультрамарин, переходящий в индиго, линии перекрещиваются в третьем периоде, распыление…" Дальше он разбирать не стал: все было ясно.
Несложность шифра объяснялась просто. Лефевр создавал его не в расчете на профессионалов-шифровальщиков, а из желания защитить свое открытие от конкурентов. С любой иностранной разведкой он мог договориться на общепонятном языке бизнеса, но как уберечься от случайного глаза любопытного и неразборчивого в средствах коллеги? Так и попали на листок стихи Гёте: кому придет в голову посчитать их за шифровальный код? А последняя приписка - насмешливый совет просмотреть семнадцать тысяч страниц, чтобы добраться до сути открытия, - была сделана явно в последние дни. Лефевр по-прежнему опасался любопытных, но не слишком умных или хитрых для того, чтобы за короткое время визита в лабораторию во время его отсутствия переиграть ученого. Кто из таких любопытных знает хорошо древнегреческий, чтобы понять систему хранения его документов? Не знал и Эрнест, все же ему повезло: нужное слово он знал.
Он вспомнил об этом, еще раз прочитав название стихов: "Лесной царь". Лес, лесной - ни к чему. А царь? По-гречески - базилевс. Значит - бета. Чуть-чуть дрожащими руками - дрогнули все-таки! - Браун выдвинул нужный ящик. "Базилеуо - царствую" - было написано на титуле в первой же папке. Как игрушка матрешка, она заключала в себе еще несколько папок, озаглавленных: "Власть", "Сила", "Величие", Он вспомнил нацистский лозунг "Сила через радость", потом - только что маячившую перед глазами сентенцию о "неубывающей радости" и "убивающем страхе" и замер: догадка, как молния, сверкнула в ночи.
Неужели он добрался до сути?
Долго-долго держал он в руках искомую папку. Она ли? Если она, значит, логические рассуждения его верны, значит, это его, Брауна, победа. Маленькая победа над большим открытием. Он внутренне усмехнулся: разве победа? Просто первая удача, тактический успех в подготовке сложной стратегической операции. Противник еще не расшифрован, не разоблачен. Его лишь заставили выйти из укрытия. Сейчас он подымет забрало.
Очень спокойно, нарочито медленно ученый раскрыл папку. В ней было несколько листков, сколотых скрепкой и тоже написанных в разное время. На первом оказалась следующая запись, по-видимому совсем недавнего происхождения (темно-синие чернила еще не успели выцвести) и служащая как бы преамбулой к последующим листкам:
"Обе части письма к Милене Кошич, так ею и не прочитанного, я прилагаю к "тайному тайных" моего открытия. В каждом открытии есть свое "тайное тайных", в моем - это кодированный источник возбуждения. Письмо, таким образом, становится вступительным комментарием к результатам опыта, если их удастся записать.
Для того, кто прочтет его после моей смерти (при жизни, надеюсь, этого не случится), поясню: первая часть письма написана в субботу, накануне трагической смерти Милены. Я не дописал его - что-то помешало, а опыт, который я должен был поставить на себе, намечался на понедельник. Милена предупредила меня, проникнув в лабораторию в воскресенье, когда в институте никого не было, кроме дежурных вахтеров. Никто так и не понял причин ее гибели, даже Бертье: его не интересовали мои приборы.
Закончил письмо я уже из упрямства - зачем искать другую форму комментария? - совсем недавно, когда снова решил испытать на себе действие "Веги". То была уже другая "Вега", или, вернее, ее окончательный вариант. Повысилась не только мощность индукторов, но и способность повиноваться: выключая возбудитель, я не только приостанавливал опыт, но и полностью стирал "импульсы", уже воспринятые нервными рецепторами".
Браун тут же мысленно отметил, что стереть их не удалось. Или Лефевр упустил момент, позволил смерти обогнать волю к жизни, или аппарат был выключен не полностью и опыт не приостановлен, или же, наконец, "Вега" попросту не сработала. Последнее Браун, подумав, отверг: "Вега" была слишком совершенным созданием, чтобы так грубо ошибиться в самой ответственной стадии опыта.
Второй листок начинался с объяснения: Лефевр, как бы продолжая когда-то начатый разговор с Миленой, писал:
"Я должен закончить наш спор, Милена, и сказать правду теперь - позже она будет для тебя убийственной. Каюсь, меня устраивали наши отношения: и твой отказ от нашего брака, который якобы мог помешать твоему служению науке, и даже то, что полоумный Бертье был тебе дороже меня, потому что олицетворял для тебя более высокую стадию науки, чем я. И я не требовал от тебя большего, ибо оно в конце концов раздавило бы даже ту крошечку счастья, которое скрашивало для меня мои тюремные дни у Бертье. Но произошло непредвиденное: я открыл тебе "Вегу", и мираж увлек тебя, мираж иллюзорных благ, которые она якобы могла принести людям: исцеление от горестей, тихую радость, наслаждение, покой. Я не рискнул огорчить тебя: ты даже готова была уйти от Бертье и работать только со мной в любых (я помню, как ты подчеркнула - в любых) условиях. Но искусственная радость не нужна человечеству, и мое открытие (даже без меня) все равно бы использовали в тех же целях, для которых я его создавал. Начинаю с признания: я не француз, Милена, я немец по отцу и фамилию моей матери взял только после войны, когда мои опыты с Мидлером в одном из наших лагерей в Польше отняли бы у меня свободу, а может быть, и жизнь, во всяком случае - будущее. Политически сейчас я то, что зовут реваншистом, а морально - враг всего, что связано с благом так называемого человечества. Помнишь наш спор об этом благе и мои возражения? Я не удержался и прямо сказал, что с моей точки зрения никакого человечества нет, а есть свора хищников, в которой сильный всегда сожрет слабого. Ты огорчилась и расстроилась до такой степени, что я пожалел о сказанном и сослался на шутливое желание тебя подразнить. Ты мне поверила, но я уже не рискнул на дальнейшее испытание этой наивной веры и не сказал тебе, что "Вега" как раз и рассчитана на то, чтобы сократить твое паршивое человечество наполовину.
Почему я до конца раскрываю себя? Да просто потому, что не знаю, чем кончится опыт. У меня нет людей-кроликов, каких у нас с Мидлером были тысячи в лагере, а отвечать по французским законам за смерть испытуемого я не хочу. Потянется ниточка в прошлое, и конец всему. Значит, один выход: сесть самому перед индуктором и встретить удар. Я не слишком отягощен тем, что вы называете совестью, но и не трус, - ты знаешь. Знаешь и способ. Ввести кодированные программы, нажать белую кнопку и встретить волну. Гипноза не нужно. Я сам буду проходить и контролировать испытание…"
На этом кончались листки, написанные почти десятилетие назад. Они были интересны для криминалиста, для писателя, но не для ученого. Технически ничего нового Брауну они не открыли. И действие "Веги", и ее назначение он уже уяснил раньше - просто любопытно было заглянуть в душу такой черноты, какую он знал только по описаниям. Теперь руки его уже не дрожали, брезгливо переворачивая исписанные страницы, он искал технических подробностей.
И вот что нашел:
"Только я один знаю, отчего ты умерла, Милена, поторопившись встретить направленную волну. Ты даже не знала о выключателе, а подавленная воля не позволила встать и уйти. Как смешили меня диагнозы невежественных эскулапов: "сердечная недостаточность", "быстротекущая, злокачественная форма гипертонии"! Они не догадывались о том, что умерла ты от пытки страхом, что индукторы "Веги" резко усилили ток нагнетаемой крови в сосудах, одновременно повысив в ней содержание ангиостезина. Кто знал, что страх может способствовать этому повышению? Выделившие ангиостезин - таинственное "нечто", сужающее сосуды, - из крови человека японские биохимики даже не подозревали о способах его повышения в крови. Открыл это я - побочно, как и кодированные источники возбуждения. Только ты этого не знала, Милена.
Но узнал Глейвиц. Бывший школьный товарищ, бывший соратник по "Гитлерюгенду", ныне гражданин США. Удачная женитьба всосала его в семью американских мультимиллионеров, простивших ему и свастику, и связанные с нею грехи. "Ты что-нибудь изобрел или открыл? - спросил он меня при первой же встрече. - Ты же ученый. Если открытие стоящее, могу субсидировать". Я прикинул в уме, стоит ли игра свеч, и рассказал. Он моментально заинтересовался. "Одна машина - понятно. А тысяча? А десять тысяч?" - "Парализуют любое наступление, насыщенное любым оружием, от танков до авиации, - пояснил я, - остановят на глубоко эшелонированном фронте любой протяженности, буквально за несколько минут выведут из строя всю живую силу противника". Он продолжал спрашивать: "А бомбовые удары с дальних баз? А ракеты? А ядерное оружие?" - "Некому будет отдать приказ. Десяток портативных индукторов, замаскированных на обычных туристских автомашинах задолго до начала военных действий, уничтожат любой генеральный штаб и любое правительство". - "Значит, прощай, оружие! - засмеялся он. - Что ж, отличное название для фирмы". Так я стал владельцем виллы "Шансон" в предместье Парижа и лаборатории, которая даже не снилась таким, как Бертье.
Сейчас "Вега" усовершенствована. Я увеличил ее мощность, силу волнового удара и дальность поражения. Старушка ЭВМ уже способна к самопрограммированию и отбраковке вариантов. (Браун вспомнил при этом чистенькие кнопки на пульте вычислительной машины.) Ей достаточно первой и последней цветолинейной фиксации - все промежуточные она создаст сама. Пленка рассчитана на шесть минут, значит, надо остановить ее на пятой - я не самоубийца. Шестую прибережем для фирмы "Прощай, оружие!".
Два последних листка, предназначенных для записи результатов опыта, заполнены не были: пятая минута подвела Лефевра. "Придется внести поправку, - сказал себе Браун, - срезать и пятую, сократив пленку до четырех минут. Мы тоже не самоубийцы". Он отложил папку - она была уже не нужна. Предстоял второй тактический этап операции - план опыта и самый опыт.
С чего начать?
4
Он разложил на столе взятую у Фонтена пачку цветных фотографий - абстрактную путаницу линий и клякс. Все они были перенумерованы от первой до двенадцатой. Но большой разницы между ними Браун не заметил, пожалуй, только усиливалась интенсивность цвета, полосы к концу чаще сливались, взрывались вуалями цветной пыли или расплывались бесформенными кляксами. Код страха - код смерти. Именно тот самый яд, которым убивала кобра из "черного ящика". Однако нумерация ровно ничего не объясняла.
Тогда Браун позвонил инспектору. Трубка отозвалась почти мгновенно.
- Не спите? - спросил ученый.
- Не сплю. Как дела?
- Почти закончены.
- Разгадали?
- Все. Осталась последняя проверка.
- Подождите. Еду.
- Один вопрос. Порядковая нумерация фотоснимков соответствует их раскадровке на кинопленке?
- Конечно. Пленка рассчитана на шесть минут. Снимки производились по видеоскопу с интервалами в тридцать секунд.
- Значит, первая…
-…начинает ленту. А двенадцатая - последняя, которую видел Мишо.
- Тогда приглашаю на встречу с коброй. Кстати, поужинаем. Я еще не пробовал датского пива.
Трубка откликнулась коротким смешком. Что-то рассмешило инспектора.
- А вы знаете, который час?
- Нет, а что?
- Три часа ночи.
- Тем лучше, - убежденно сказал Браун, - значит, успеем управиться еще до рассвета. По-моему, это нас устраивает. Поглядим на кобру - и домой?
- А яд?
- А яд выплюнем.
Трубка снова откликнулась смешком: инспектор оценил настроение ученого. Теперь у последнего оставалось по крайней мере полчаса свободного времени до приезда Фонтена.
Браун перешел в аппаратную. Он еще раз придирчиво осмотрел счетно-решающее устройство, нашел наконец вводной механизм и усомнился: а вдруг он рассчитан на пленку, а не на цветные картинки. Но Лефевр говорил о фиксации, значит, можно подразумевать и цветное фото. Но можно ли ввести его в машину?
Оказалось, что можно.
Убедившись в этом, Эрнест снова, как и в первое свое посещение лаборатории, заинтересовался красной кнопкой на пульте, кнопкой-великаном с хромированной свастикой. У нее было еще одно отличие от соседок: плотно примыкающее к ребру кольцо. Ученый чуть-чуть тронул его: вращается мягко и плавно. Зачем? Вращение кольца не было связано с нажимом кнопки - такая связь казалась лишенной всякого смысла. Вероятно другое: два сигнала - два механизма - два различных эффекта. Эрнест слегка повернул кольцом - ничего не случилось. А если рискнуть?
Он довернул кольцо до полного оборота. Послышалось тихое жужжание невидимых шарниров, и одна из стенных панелей сдвинулась внутрь, открыв неширокий проход. Тусклая лампочка осветила пустой тамбур, похожий на клетку лифта. Ученый осмотрел, не входя, его стенки и увидел впереди другую дверь, с пластмассовой табличкой, о чем-то оповещающей. О чем? Слабый свет не давал возможности прочесть, и Браун рискнул: тронул тамбур ногой - крепко. Шагнул, не спуская глаз с панели, наполовину ушедшей в стену, - не сдвинулась. Осторожно сделал еще шаг к двери и прочел на табличке: "Пять минут". Сакраментальная цифра! На пять минут была рассчитана пленка с цветограммой, на пять минут до смерти. Но пятая минута подвела. А на какие пять минут рассчитан этот проход? Куда? Если раскрыть дверь, это займет не более секунды: значит, пять минут предполагают что-то другое. У Эрнеста мелькнула догадка, в которой он даже сам себе побоялся признаться, но догадка не предполагала пока ничего страшного. Мгновения, которые уйдут на то, чтобы открыть и закрыть дверь, видимо, безопасны. И он легонько нажал ручку двери - откроется ли?
Дверь сразу открылась. В синем предрассветном тумане можно было различить клумбы с крупными шапками темных, должно быть красных, цветов, подстриженные кусты и асфальтовую дорожку к калитке, ведущей в парк с противоположной стороны дома. Вероятно, даже не в парк, а в ту платановую рощицу, которую они видели, подъезжая к вилле со стороны шоссе. Сейчас, в темноте, шоссе видно не было, и никаких строений поблизости - только темные стволы деревьев с неправдоподобными в дымке кронами. "Идеальный выход, - подумал Браун, - никто не увидит. Только почему пять минут?" Надпись о чем-то предупреждала. Может быть, о том, что следовало сделать, повернув кольцо и нажав кнопку.
Не найдя ответа, он закрыл дверь и вернулся в комнату. Стенная панель по-прежнему оставалась открытой, но ученый не стал искать механизма, возвращающего ее на место. Зачем? Может быть, им с Фонтеном потребуется именно этот ход. И Эрнест не без удовольствия подумал о том, как вытянется лицо у инспектора, когда он увидит еще одну, не обнаруженную им раньше загадку.
Инспектор действительно удивился, потому что первым же вопросом после появления его в лаборатории был именно этот:
- Что такое?
- Запасный выход.
- Куда?
- На улицу рядом.
- Зачем?
Эрнест развел руками: поди сообрази.
- Чтобы сбежать? - фантазировал вслух инспектор. - От кого?
Он открыл загадочную дверь в сад, посмотрел в темноту и вернулся, все еще недоумевая.
- Кого он боялся? Что скрывал?
- Потом, - прервал его Браун. - Сначала поужинаем. Вы прочтете кое-что весьма любопытное. Ну, а я ведь до сих пор не прикоснулся ни к пиву, ни к пирогу.
Прочитав исповедь Лефевра, Фонтен долго молчал, потом сказал со вздохом:
- Шеф прав. Дело придется закрыть.
- Почему?
- Потому что мы уже знаем, кому это выгодно, и этот "кто" настолько влиятелен, что ему не составит никакого труда пресечь вмешательство чиновника уголовной полиции.
- Но маленький чиновник может пойти в большую газету.
- Без проверки материалов? Без свидетелей?
- А я?
- Вы иностранец. Большая газета на вашу экспертизу не клюнет.
- Разве в Париже нет экспертов?
- Миллионы Глейвица их легко найдут. "Вега"? Механическая чепуха, вроде "вечного двигателя". Исповедь Лефевра? Бред полоумного. Сам Бертье подтвердит. В конце концов скандал замнут, вас высмеют, а меня уволят. Архив же и аппаратуру фирма "Прощай, оружие!" потихоньку вывезет в какой-нибудь Питтсбург.
- Или в Дюссельдорф, - усмехнулся Эрнест.
Инспектор опять вздохнул.
- Мы тоже не сможем доказать, что есть такая фирма. Где она зарегистрирована? Где ее местопребывание? Где капиталы? Где текущий счет? На чье имя?
- Одно мы докажем, - сказал Эрнест.
- Что и кому?
- Что? Чем убивает кобра. Кому? Себе. - Ученый встал. - Вы говорите, что снимки энграммов производились с видеоскопа через каждые тридцать секунд? Нам нужно выдержать всего четыре минуты. Значит, остановимся на первом и на восьмом.